Рана, зажила, но всегда дает себя почувствовать.
Впоследствии я узнал, что все было именно так. И уже при первой встрече я воспринял это как намек. Кончиками пальцев я коснулся дымке, что им были прикрыты его поступки, слова и жесты. Все, что он делал или говорил, будто забарвлювалося в какую недвижимость, в какую невысказанное задумчивость. И в этом была затушкована, дымчатые, так сказать, мелодичная нежность, вечерняя тишина. Слова его были приглушенной, а жест его был Движение привлекал своей певучестью.
Он очаровал меня своей деликатной натуре. В нем не было ничего кричащего Я радовался этого знакомства. Оно раскрыло передо мной приманку дружбы, что в нем нет места ни для оговорок, ни для предубежденности.
Он носил широкий серый пиджак. Был высокого роста, стройный, подвижный, живой, вместе с тем чрезвычайно корректный. Он никогда не позволял себе ничего резкого или суетливого в своем поведении.
Он производил импозантное впечатление. Светлосерые наряды, серебристое, зачисане назад волосы, окрашенная сединой борода, немного длиннее, как ее носили конечно, придавало его облику оттенка гиератичного торжества. Была в нем возвышенный и ефектовна репрезентативность. Годы не заставили его обважниты, он не расплылся. Он сохранял подобранную юношескую легкость. Был, весь словно в полете.
Я знал: он писал стихи. Имел две-три изданы сборники стихов. Был поэт. Казалось, он стоял у самых истоков бытия. Питался с его побегов. Владел необщего способностью воспринимать жизнь в ее предчувствиях: мити, поэзии, музыке. Вечность раскрывалась для него в своих зародышах. Он узнавал вселенную в ритмах поэзии, красках музыки, образах мифа. Если бы я осмелился сказать о нем, что у него было нечто от поэта-музыки, согласно классической формуле, которую предложил Верлен: «Музыки, музыки прежде всего», то мне надо бы внести поправку: нечто от философа, который одновременно является поэт и музыка. Я знаю неточность сказанного. Назвав его поэтом, я вынужден взять свои слова обратно. Он был поэт, писал стихи, но это значило только одно: он был никто и ничто. Человек призвание, но не признание. Изначально 900 лет до революции 17 года он служил в земстве, Черниговской, Полтавской, подольском. Земство было обычный приют для подавляющего большинства украинских писателей того времени, которые не имели материальных средств окончить университет и не смогли переехать в Петербург, чтобы устроиться там на службе в Министерстве финансов или земледелия.
Работать статистиком в земстве это никакой рай, но и никакая каторга. Это был способ существовать. Все в те годы были уверены, что самое важное в мире это существовать: жениться, иметь или не иметь детей, есть ежедневно обед, пристьобуваты к рубашке воротничок и манжеты, платить банку взносы по построен домик, в субботу вечером поехать в «Английский сад» и выпить бутылку пива, на Новый Год завезти к губернатору и председателю Земской управы визитную карточку. Между тем он мог творить. Не было физической каторги, но было моральное: невозможность выявить, раскрыть себя, быть собой.
Сгоречью он признался мне:
- Я никогда в жизни не был собой!
Быть собой для него значило: наблюдать, как растет трава, как деревья одеваются зеленоватым дымом первого листья, как поет в поле телеграфный провод, как цветет весной сирень.Еще с детства он любил старые сады, холодный ветер, ночные тучи, полынный привкус одинокой тоски. Печаль сердца. Воздух, наполненный запаха старых книг и легкой копоти свечей. Степной синий простор. Сухой аромат трав на закинутому кладбище.
Его призвание было мечтать, голодать, молиться, стать святым. Но время, при котором ему довелось жить не придавал никакого значения подобным делам. То время пренебрег это. Человека, призванную быть Франциском Ассизского, заставляли носить заштопанной женой носки и работать в бюри над составлением сводных статистических таблиц: количество поголовья, количество десятин засеянных яровыми, число повозок занаваживание, вывезенного на поля, цифры инвентаря, имеющегося в хозяйстве, движение населения, процент болезней, тиф, холера, инфлюэнца. Он знал наверное проценты каждой из хлебных культур, но имел очень приблизительное представление, что такое вика и как отличить ячмень от овса. Он был городским человеком.
В свободные часы он писал стихи. Первый сборник его стихов вышла в 1906 году. Люди ходили с красными флагами, пели «Марсельезу» и «Варшавянку». Руководили хорами в новоучрежденному «Просвита». Протестовали против уголовных отрядов.
Манифест 17 октября, выборы в Государственную Думу, революционный энтузиазм, издание «Донской речи» в красных обертках, социализм, сектанты, десятки политических вопросов, аграрный вопрос, на украинском языке лекции в университете, Мукден, Цусима, Портсмут, террор, взрывы бомб, выстрелы из револьверов, баррикады, забитые гимназистами на улице приставы, ингуши, казаки, виселицы, ленинский лозунг «Вся власть советам», как и другое, либералов: «Власть исполнительная да подчинится власти законодательной», - ничто из этого не отразилось в стихах сборника. Будто ничего этого и не было на свете. Достаточный повод, чтобы обвинить поэта в антигромадськости.
Разрывая с традициями и поэтической фразеологией гражданской поэзии с ее ведущим лозунгом «Я не поэт, я гражданин», замыкаясь в башне из слоновой кости, он культивировал чистую поэзию. Поэзию для поэзии. Он принадлежал к группе модернистов Возможно, он был самый последовательный из них, наиболее непримиримый из антинародникив.
Имя его вспоминали вместе с именем Олеся и Вороного. На втором план, но всегда в том же связи, после них, вместе с Филянский, Капельгородского, Тарноградского.
Хотя бы в своих стихах он хотел быть собой.Секзотизму он делал способ борьбы с эстетства - путь к освобождению. Он пытался абсолютизировать хрупкую и нестабильную условность новейшей поэзии. Это также был протест и бунт, хоть и своеобразного сорта, смысл которого он вряд ли мог понять. Он печатался в Евшановий «Новой доме»; впоследствии его поэзии начали появляться, хотя и не часто, на страницах «Литературно-научного вестника».
Несколько неудачных выражений, противоречивых языковых новообразований, неуместных оборотов, случившихся в его ранних стихах, индивидуалистический эстетизм, свойственный его поэзии, как и всем творчестве модернистов, дали повод критику, стоявший на страже общественного мнения и народничества, святынь, которые он отождествлял с народными, выступить с острой статьей против поэта.
Большая статья-рецензия, написанная по поводу первого сборника поэта, появилась в одной из книг «Киевской старины» под названием «знамение времени».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Впоследствии я узнал, что все было именно так. И уже при первой встрече я воспринял это как намек. Кончиками пальцев я коснулся дымке, что им были прикрыты его поступки, слова и жесты. Все, что он делал или говорил, будто забарвлювалося в какую недвижимость, в какую невысказанное задумчивость. И в этом была затушкована, дымчатые, так сказать, мелодичная нежность, вечерняя тишина. Слова его были приглушенной, а жест его был Движение привлекал своей певучестью.
Он очаровал меня своей деликатной натуре. В нем не было ничего кричащего Я радовался этого знакомства. Оно раскрыло передо мной приманку дружбы, что в нем нет места ни для оговорок, ни для предубежденности.
Он носил широкий серый пиджак. Был высокого роста, стройный, подвижный, живой, вместе с тем чрезвычайно корректный. Он никогда не позволял себе ничего резкого или суетливого в своем поведении.
Он производил импозантное впечатление. Светлосерые наряды, серебристое, зачисане назад волосы, окрашенная сединой борода, немного длиннее, как ее носили конечно, придавало его облику оттенка гиератичного торжества. Была в нем возвышенный и ефектовна репрезентативность. Годы не заставили его обважниты, он не расплылся. Он сохранял подобранную юношескую легкость. Был, весь словно в полете.
Я знал: он писал стихи. Имел две-три изданы сборники стихов. Был поэт. Казалось, он стоял у самых истоков бытия. Питался с его побегов. Владел необщего способностью воспринимать жизнь в ее предчувствиях: мити, поэзии, музыке. Вечность раскрывалась для него в своих зародышах. Он узнавал вселенную в ритмах поэзии, красках музыки, образах мифа. Если бы я осмелился сказать о нем, что у него было нечто от поэта-музыки, согласно классической формуле, которую предложил Верлен: «Музыки, музыки прежде всего», то мне надо бы внести поправку: нечто от философа, который одновременно является поэт и музыка. Я знаю неточность сказанного. Назвав его поэтом, я вынужден взять свои слова обратно. Он был поэт, писал стихи, но это значило только одно: он был никто и ничто. Человек призвание, но не признание. Изначально 900 лет до революции 17 года он служил в земстве, Черниговской, Полтавской, подольском. Земство было обычный приют для подавляющего большинства украинских писателей того времени, которые не имели материальных средств окончить университет и не смогли переехать в Петербург, чтобы устроиться там на службе в Министерстве финансов или земледелия.
Работать статистиком в земстве это никакой рай, но и никакая каторга. Это был способ существовать. Все в те годы были уверены, что самое важное в мире это существовать: жениться, иметь или не иметь детей, есть ежедневно обед, пристьобуваты к рубашке воротничок и манжеты, платить банку взносы по построен домик, в субботу вечером поехать в «Английский сад» и выпить бутылку пива, на Новый Год завезти к губернатору и председателю Земской управы визитную карточку. Между тем он мог творить. Не было физической каторги, но было моральное: невозможность выявить, раскрыть себя, быть собой.
Сгоречью он признался мне:
- Я никогда в жизни не был собой!
Быть собой для него значило: наблюдать, как растет трава, как деревья одеваются зеленоватым дымом первого листья, как поет в поле телеграфный провод, как цветет весной сирень.Еще с детства он любил старые сады, холодный ветер, ночные тучи, полынный привкус одинокой тоски. Печаль сердца. Воздух, наполненный запаха старых книг и легкой копоти свечей. Степной синий простор. Сухой аромат трав на закинутому кладбище.
Его призвание было мечтать, голодать, молиться, стать святым. Но время, при котором ему довелось жить не придавал никакого значения подобным делам. То время пренебрег это. Человека, призванную быть Франциском Ассизского, заставляли носить заштопанной женой носки и работать в бюри над составлением сводных статистических таблиц: количество поголовья, количество десятин засеянных яровыми, число повозок занаваживание, вывезенного на поля, цифры инвентаря, имеющегося в хозяйстве, движение населения, процент болезней, тиф, холера, инфлюэнца. Он знал наверное проценты каждой из хлебных культур, но имел очень приблизительное представление, что такое вика и как отличить ячмень от овса. Он был городским человеком.
В свободные часы он писал стихи. Первый сборник его стихов вышла в 1906 году. Люди ходили с красными флагами, пели «Марсельезу» и «Варшавянку». Руководили хорами в новоучрежденному «Просвита». Протестовали против уголовных отрядов.
Манифест 17 октября, выборы в Государственную Думу, революционный энтузиазм, издание «Донской речи» в красных обертках, социализм, сектанты, десятки политических вопросов, аграрный вопрос, на украинском языке лекции в университете, Мукден, Цусима, Портсмут, террор, взрывы бомб, выстрелы из револьверов, баррикады, забитые гимназистами на улице приставы, ингуши, казаки, виселицы, ленинский лозунг «Вся власть советам», как и другое, либералов: «Власть исполнительная да подчинится власти законодательной», - ничто из этого не отразилось в стихах сборника. Будто ничего этого и не было на свете. Достаточный повод, чтобы обвинить поэта в антигромадськости.
Разрывая с традициями и поэтической фразеологией гражданской поэзии с ее ведущим лозунгом «Я не поэт, я гражданин», замыкаясь в башне из слоновой кости, он культивировал чистую поэзию. Поэзию для поэзии. Он принадлежал к группе модернистов Возможно, он был самый последовательный из них, наиболее непримиримый из антинародникив.
Имя его вспоминали вместе с именем Олеся и Вороного. На втором план, но всегда в том же связи, после них, вместе с Филянский, Капельгородского, Тарноградского.
Хотя бы в своих стихах он хотел быть собой.Секзотизму он делал способ борьбы с эстетства - путь к освобождению. Он пытался абсолютизировать хрупкую и нестабильную условность новейшей поэзии. Это также был протест и бунт, хоть и своеобразного сорта, смысл которого он вряд ли мог понять. Он печатался в Евшановий «Новой доме»; впоследствии его поэзии начали появляться, хотя и не часто, на страницах «Литературно-научного вестника».
Несколько неудачных выражений, противоречивых языковых новообразований, неуместных оборотов, случившихся в его ранних стихах, индивидуалистический эстетизм, свойственный его поэзии, как и всем творчестве модернистов, дали повод критику, стоявший на страже общественного мнения и народничества, святынь, которые он отождествлял с народными, выступить с острой статьей против поэта.
Большая статья-рецензия, написанная по поводу первого сборника поэта, появилась в одной из книг «Киевской старины» под названием «знамение времени».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52