Разве рыскающего медведя заботит память о его подвигах, как и орла, высматривающего добычу? Разве отмечают они свой путь монументами?
Размышления – это глупый человеческий обычай, плод нечистой совести. Свобода зверя в том, чтобы жить моментом.
Завершив трудный дневной переход и покончив со скудным ужином, я сидела, наблюдая за игрой бледных молний над горами, пока усталость не сморила меня. Шум водопада в дальнем ущелье действовал на мои обостренные чувства, как колыбельная; я прикрыла веки, и усталость свалила меня там, где я сидела, я уснула, даже ничем не укрывшись от холода.
Я подумала, что проснулась оттого, что промерзла до костей, когда открыла глаза и увидела над собой заиндевевшую луну. Однако разбудили меня голоса, вторгшиеся в мой сон: близкие мужские голоса, резкие и грубые. Прислушавшись к ним, я узнала язык: итальянский, вульгарный диалект местности, где прошло мое детство. Сначала я слышала двоих, потом к ним присоединился третий: первые двое более пьяные, чем последний. Они на чем свет стоит кляли ночь. Слева от меня сквозь деревья мерцал огонь костра. Я поискала Алу на деревьях, но ее не было видно. Подкравшись ближе, я увидела троих мужчин шагах в двадцати ниже по склону; они жарили дичь над костром, фляжка со спиртным переходила из рук в руки. Солдаты, определила я по их одежде, но явно нестроевые, слишком расхристанные – или дезертиры, или наемники. А возможно, контрабандисты, собирающиеся ночью перейти границу. Ветер доносил до меня обрывки разговора – о войне в этих краях; они занимались тем, что грабили трупы, остававшиеся на поле сражения. Мне противно было слушать их, я тихо собралась и приготовилась незаметно ускользнуть.
Обходя стороной их лагерь, я сделала круг по мелколесью и вышла на тропу ниже. В руке у меня был нож, который я поспешно выхватила из своего узла. Я с трудом представляла, как им защищаться, если придется; и все же он создавал некоторую иллюзию безопасности. Вслепую нащупывая путь в темноте, я часто шелестела листвой или наступала на сухой сучок, и тогда мародеры прерывали разговор и оглядывались, не медведь ли это. Огонь их костра еще не вполне пропал за деревьями, как я увидела впереди второй, совсем близко. Двое мужчин в драной форме сидели на поваленном дереве, пьяно хохоча и обмениваясь шутками, они были даже пьянее тех, что остались позади, голоса грубей, ругательства крепче. Но были у костра и другие, сидевшие молча. Женщины, я насчитала троих; две совсем юные, а третья годилась им в матери. Одежда на них больше походила на лохмотья и едва прикрывала тело. Женщины жались друг к другу, сидя на земле в неестественных позах. Приглядевшись, я увидела, что ноги их у лодыжек связаны, а веревка обмотана вокруг кола, вбитого в землю. Солдаты захватили их, чтобы получить выкуп, – так я думала, пока вдруг из кустов позади костра с шумом не появился третий, таща отчаянно рыдающую женщину в кофточке, разорванной на груди. Солдат швырнул ее наземь и, грязно ругаясь, стал привязывать к остальным женщинам. Когда он поднял руку, чтобы ударить ее, она съежилась и закричала на наречии французских крестьян, умоляя не бить ее больше. Он милостиво плюнул в нее и отошел, шатаясь.
Присоединившись к товарищам, он заорал в темноту, зовя других, у первого костра. «Эй! Ваш черед. Или дать потаскухам поспать?» Оттуда донесся хриплый голос: «Иду, иду!» Прежде чем я сообразила, куда бы спрятаться, человек, спотыкаясь о корни, протопал мимо, всего в нескольких шагах от того места, где я, сжавшись, сидела под деревом. Не останавливаясь у костра, он подошел к женщинам, постоял, пьяно шатаясь, над ними, обошел еще раз кругом, потом нагнулся и принялся отвязывать ту же самую женщину, которую только что привели из леса. Теперь я разглядела, что это совсем юная девушка, вряд ли старше меня. «Оставь ее. Выбери кого посвежей. С этой девки уже достаточно. Возьми ту, которая постарше; в темноте все равно разницы не увидишь». Его соплеменник мерзко расхохотался. «Небось, не из мыла. Не измылится». Отвязав девушку, он грубо потащил ее прямо в ту сторону, где я пряталась в темноте за пределами круга света от костра. Я едва успела отползти, как он оказался под тем же деревом. В двух шагах от меня он швырнул девушку на землю и велел ей задрать подол, а сам, пьяно пошатываясь, стал стаскивать с себя штаны. Горько плача, девушка подняла юбки до талии и легла, покорившись судьбе. В следующее мгновение солдат, отшвырнув башмаки и штаны в сторону, уже стоял над ней полуголый и энергично работал рукой, пока его член не стал размером с небольшую дубинку. Смочив его слюной, он, как хищный зверь, набросился на нее и, не обращая внимания на протестующие вопли жертвы, бешено овладел ею.
В отсветах костра мне было видно все, и я смотрела, не отворачиваясь, как ни ужасно было происходящее. Мне были слышны их тяжелое дыхание и его грязная ругань. «Давай, цыпочка! – рычал он ей в ухо, – Тебе же это нравится, а? Нравится, когда тебя имеют. Ты могла бы обслужить целый батальон, да? Ну-ка, подай голос, хочу послушать, как тебе хорошо! – Он ударил ее кулаком в бок раз, другой, – Проси, чтобы я поддал жару!» Но девушка только стонала и плакала. «Сука! Я буду драть тебя всю ночь». Шаг вперед, и я дотянулась бы до ее руки: так близко они находились. Хотя я и боялась обнаружить себя, мне не терпелось прийти ей на помощь. Но что я могла сделать? Броситься на насильника и колотить его? Ударить его камнем? Я понимала, что все это бесполезно. Я едва сдерживала ярость, клокотавшую во мне и готовую вырваться на волю, несмотря на всю мою осторожность. Ибо я знала, что переживает сейчас девушка! Я предала забвению свои воспоминания; я постаралась оставить их позади, когда ушла в леса. Но сейчас воспоминание вернулось – о том, как я лежала, подобно ей, беспомощная и молящая о пощаде, испытывающая то же унижение. Самая моя плоть вспомнила то неистовое насилие. Но мужчина, который так поступил со мной, не был пьяным чужаком и вражеским солдатом; у него не было подобного оправдания. Я видела над собой его пылавшее лицо, он упивался моим страданием больше, чем если бы я дарила его наслаждением по собственной воле. Хотя слезы застилали мне глаза, я видела, что он жаждет именно этого: радости брать, а не принимать.
Ярость, как хмель, затмила мне разум, заставила забыть о доводах рассудка. В ушах стоял лишь один звук: жалобный плач девушки – моей сестры, которая лежала в нескольких шагах от меня, подвергаясь жестокому унижению. Я вновь почувствовала, как яростный вой рвется из меня – вопль, который мог бы потрясти горы и вызвать лавину. Секунду спустя я поняла, что не издала ни звука. Эти несколько мгновений жизни как бы отсекло, и я пришла в себя в другом времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123