С закрытыми глазами, острым мысленным зрением я видела помещение – убогую комнату с неоштукатуренными стенами и соломенной крышей, провалившейся по углам. Оборудование импровизированной лаборатории, разбросанное по комнате, освещенной болезненно-желтым светом единственной висячей масляной лампы. Видела человека, бледного ученого нечестивых наук – Виктора, я точно это знала, – яростно вперившегося в то, что лежало перед ним. Видела на помосте из неструганых досок человеческое тело, связанное по рукам и ногам, или, скорее, грубое его подобие. Картина была схожа с той, что я наблюдала в первом, сродни бреду, видении, которое Адам внушил мне. Но была и разница, которую я сразу уловила. На сей раз труп, лежавший перед ним, был женского пола. Ошибки быть не могло – простертое на столе нагое тело с бесстыдно раскинутыми ногами было все на виду. Может, оттого, что существо принадлежало к одному со мною полу, его беззащитность пронзила меня – и я поспешила уверить себя, что неприглядная эта груда не может быть живым телом. Нет, должно быть, это разлагающиеся останки жертвы какого-нибудь ужасного бедствия. Но отчего Виктор так пристально разглядывает его? Может, он производит аутопсию, и она видит его за этим жутким занятием? Или научное препарирование? Но слишком он для этого яростен. Просто набрасывается на тело, свирепо вонзает скальпель, словно желает убить того, кто уже мертв. Что за отвратительная картина! Я хочу отвернуться, но более сильная воля Адама заставляет наблюдать за происходящим. Мне пришлось смотреть на то, что он видел, смотреть до конца.
А затем, когда лезвие Виктора принялось кромсать внутренние органы трупа с еще большим ожесточением, я увидела… была уверена, что вижу… эта груда плоти, женщина на помосте дернулась и стала биться в конвульсиях. Да, я не ошиблась: оно… она… силилась разорвать свои путы. Наверное, подумала я, это какой-то невероятный физиологический рефлекс, последняя судорога умирающей плоти. Но в следующий миг женщина лишила меня этой слабой надежды. Ибо ее глаза вдруг широко раскрылись! Она лежала, в тупом удивлении устремив взгляд в потолок. Потом, что еще ужасней, разинула рот. Не умершая, но очнувшаяся, чтобы умереть, она жалобно завыла в отчаянии, и вой ее перешел в дикий нескончаемый вопль охваченного паникой терзаемого животного. Виктор, не обращая внимания на вопли, еще бешеней продолжал дело, полосуя и кромсая свою жертву. Если б я могла остановить его, я б это сделала; но мне позволено было лишь наблюдать, как сквозь стеклянную стену. Сомнений не было, он старался уничтожить ту женщину. Вот скальпель глубоко вошел в ее грудь, пытаясь вырезать сердце. Глухой к ее мучительным воплям, Виктор вращал скальпель внутри тела. И когда наконец понял, что, несмотря на все усилия, не может покончить с ней, запустил пальцы в ее волосы и резко вздернул ей голову. Какой-то, словно застывший, миг они смотрели в глаза друг другу; она от боли оскалила зубы и яростно зашипела. Он, не замечая этого, поднес скальпель к ее горлу и полоснул в последний раз. Даже тогда, когда все было кончено, Адам не позволил мне отвернуться; я должна была пережить еще одно потрясение. Когда безжизненная голова упала на стол, в окне промелькнула вспышка. Я увидела лицо, заглядывающее в комнату: лицо Адама, искаженное гримасой ужаса и муки от увиденного. Разбив кулаками стекло, он просунул руку, чтобы схватить Виктора, но потом убрал ее. Его глаза сверкали ненавистью, он произнес свой приговор, повернулся и исчез в ночи.
Если у меня еще оставались сомнения, зачем Адам вынудил меня быть свидетельницей этой сцены, то в тот миг они развеялись. Все было ясно. Я знала цель, которая привела его ко мне. Я вспомнила слова из своего бреда и поняла, какое жестокое возмездие они предвещают.
Я буду с тобой в твою брачную ночь.
Женитьба

Примечание редактора
О заключительных страницах дневника Элизабет Франкенштейн
Заключительные страницы сих воспоминаний, целиком позаимствованные из дневника Элизабет Франкенштейн, столь необычны и не похожи на предыдущие, что требуют пояснительного слова и, возможно, оправдания их автора.
Как читатель мог заметить, с определенного момента, вскоре после того, как она потеряла ребенка, у автора этих воспоминаний начали появляться отчетливые признаки психической неуравновешенности. Это, вкупе с последующим потрясением от неожиданной встречи с чудовищем, явно не прошло бесследно для ее хрупкого организма. Теперь, когда я пишу эти строки, я понимаю, что остаюсь единственным оставшимся в живых человеком, кто собственными глазами видел это фантастическое существо; никто больше не способен представить всего ужаса, производимого зрелищем столь противоестественным. То, что психика хрупкой юной женщины, которая и без того испытывала нравственные мучения, не выдержала, представляется мне вполне вероятным. Но тогда возникает вопрос, насколько можно считать достоверным то, что она рассказывает о позднем периоде своей жизни? Даже я не могу судить об этом, ибо тут мы имеем дело с потоком сознания, вырвавшегося из границ. Галлюцинации, которыми страдала Элизабет накануне замужества, – это явные симптомы первой стадии помешательства. Да, я учитываю возможность того, что безумие способно порою достигать степени ясновидения. Иначе я не могу объяснить то обстоятельство, что последнее откровение, внушенное Адамом Элизабет через видение, в точности соответствовало тому, о чем поведал мне Франкенштейн. Его рассказ был менее подробен; но что он создал второе существо, женщину, предназначенную в подруги чудовищу, а потом уничтожил ее, – это можно считать непреложным фактом. Но заслуживает ли доверия остальное?
Мне стоило огромных усилий добиться того, чтобы эта последняя часть воспоминаний была как можно понятней; читателю, однако, стоит знать, что это потребовало значительного редакторского вмешательства. Я был бы безмерно рад, если б Элизабет облегчила мне задачу, просто сократив свой рассказ. Если б в ее повести отсутствовала эта последняя часть, мы лишились бы кое-каких подробностей, зато закончили чтение, имея более благоприятное впечатление о ее авторе. Ибо заключительные страницы демонстрируют усугубление ее психического состояния. Об этом наглядно свидетельствует самый вид рукописи. Почерк становится все более торопливым и нечетким, порою даже не похожим на почерк Элизабет; страницы усеяны кляксами, некоторые вырваны нервной рукой целиком или частично. Что до содержания, то оно представляет собой чуть ли не полный сумбур. Слог повсеместно ужасающе небрежен, она то и дело перескакивает с предмета на предмет или обрывает фразу на середине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123