Эта расторопная толпа горничных и ливрейных лакеев, как вторая семья, делившая с нами дом, пребывала в бесконечных хлопотах. Как по утрам они обеспечивали нас теплом, точно так же благодаря их стараниям вспыхивал свет по вечерам: они зажигали громадные хрустальные люстры, свисавшие с потолков наподобие сверкающих ледников, на каждой было столько свечей, что я не могла сосчитать; еще до того, как за окнами опускалась тьма, их пунктуально зажигали те же эльфы, которые молча и быстро двигались по комнатам. Мне вспоминалась тусклая свечка, которая по вечерам освещала наш шатер в Тревильо, и костер снаружи, у которого мы только и могли согреться.
В каждом покое, куда я заглядывала, находились произведения искусства, столь прекрасные, что превращали наш дом в настоящий музей. Не было коридора, в котором бы не стояли скульптуры, стеллажи с древностями, не висели бы по стенам оружие и доспехи, роскошные гобелены. Особенно завораживали гобелены. Барон любил использовать исторические сцены, на них изображенные, как своеобразные книги, по которым его дети могли постигать мудрость минувших веков. Следуя за ним, когда он водил нас по дому, я узнала о войнах Цезаря и Карла Великого и о великих Крестовых походах, предпринятых, чтобы изгнать неверных из Святой земли. На одном гобелене, самом большом в замке, изображалась история Ганнибала, который провел свои отряды слонов через Альпы. Барону, как необыкновенно патриотичному гражданину республики, особое удовольствие доставляли сцены из швейцарской истории. Из них я узнала о великих Моргартенском и Нафельском сражениях, о героических победах над Карлом Смелым, на века обеспечивших свободу гордым швейцарским кантонам, о легендарном Вильгельме Телле, который не снял шляпы перед тираном и тем вдохновил народ на восстание. Но барон не раз напоминал мне, что, будучи законопослушным швейцарцем, он прежде всего женевец, а еще прежде Франкенштейн, ну а прежде того и другого – член «партии Человечества».
На других гобеленах были изображены сцены из Библии: Моисей, разделяющий море, и царь Давид, пляшущий после победы над филистимлянами, и змей, соблазняющий прамать и праотца наших. Но об этих сюжетах барон ничего не стал говорить, даже когда я прямо попросила его об этом. Лишь с горячностью ответил:
– Я рассказываю только об истории, понимаешь? Которая, как говорят нам мудрые предки, есть «наставление, подкрепленное примером». В этом доме ты не услышишь никакого обскурантистского вздора о чудесах и тайнах! Ясно, что я имею в виду? Или ты веришь, что моря в самом деле могли расступаться налево и направо, потому что какой-то длиннобородый мошенник попросил их доставить ему такое удовольствие? – И, выгнув кустистые брови, он вперил в меня гневный взгляд, заставивший отказаться от дальнейших расспросов – хотя гнев его был притворным и он тут же подмигнул мне и громко захохотал, – Ты это усвоишь, юная мадмуазель. Усвоишь. Могу сказать: подобно твоей матери, ты одарена мужским умом, способным отделить важное от чепухи, как острый нож – плесень от сыра. И если с тобой произойдут чудеса, то пусть это будут чудеса Просвещения, – Потом, наклонившись ко мне, спросил: – Знаешь ли ты имена звезд, дитя мое?
Получив отрицательный ответ, он назначил Виктора мне в учителя. Виктор воспринял это назначение с энтузиазмом, ибо рад был похвастаться знаниями, полученными от отца.
– Отец называет звезды алфавитом Всемогущего Создателя, – сказал он мне.
– Совершенно верно! – одобрительно кивнул барон, – Книга Природы – единственная святая книга, коя нам дана и в коей мы нуждаемся. Помни это!
Виктор научил меня всему, что сам знал о звездах. А когда рассказал о тех, что доступны невооруженному глазу, поставил меня на стул возле огромного латунного телескопа, который барон привез из Италии и который, по его утверждению, был самым большим в Швейцарии. В телескоп я увидела такое, что невозможно было и вообразить: призрачные горы лунного ландшафта и спутники Юпитера.
– Чудеса, которые ты видишь, моя дорогая, – сказал барон, – не мог бы тебе показать сам святой Петр, даже если б протер все колени, молясь тысячу лет. Но синьора Галилея, подарившего нам новые глаза, чтобы мы видели чудеса, велеречивые последователи святого Петра едва не поджарили на костре. Запомни этот урок, умоляю тебя!
– Отец у нас вольнодумец, – сообщил мне однажды с немалой гордостью Виктор. Но для меня это ничего не значило, потому что я никогда не слышала о вольнодумстве. – Он много раз гостил у Вольтера в Ферне. Больше того, месье Вольтер как-то гостил у отца в этом замке – целых три дня! Любой мог посетить Ферне; но чтобы месье Вольтер сам приехал к отцу… это не пустяк, – (Поскольку я понятия не имела, кто такой месье Вольтер, умней от этого известия я не стала.) – Отец не верит в чудеса, описанные в Библии, и тому подобные, – объяснил наконец Виктор, – Я тоже не верю. И ты тоже должна не верить.
Я покорно заверила его, что не буду, но в глубине души по-прежнему оставалась дочерью своей матери-цыганки. Я росла в неграмотной семье и училась начаткам веры не по ученым книгам, а по настенным изображениям и скульптурам, украшавшим деревенскую церковь, куда меня водили каждое воскресенье. Используя эти вдохновенные образы и талант рассказчицы, присущий ее народу, Розина внушала мне, что в чудесах – самый смысл религии. Ее смиренный катехизис пустил такие глубокие корни в моей памяти, что я не могла понять, что это за Бог и зачем все должны молиться Ему, если Он не способен остановить солнце или поразить с небес Своих врагов. Всякий раз, проходя мимо наполнявших Бельрив гобеленов с библейскими сюжетами, я вспоминала не острый, как скальпель, скептицизм барона, а завораживающие небылицы Розины – особенно когда я останавливалась перед одним из гобеленов, чтобы получше его рассмотреть. Он был соткан в эпоху Возрождения и занимал темный угол галереи возле моей комнаты. На нем был изображен Христос, воскрешающий Лазаря. Мертвый Лазарь, еще облаченный в саван, сидел выпрямившись в своем гробе, больше похожий на труп, чем на живую душу, мертвенно-бледный, с ошеломленным лицом. Толпившиеся вокруг люди были охвачены благоговейным ужасом – как была бы и я, окажись там.
– Могло такое произойти когда-нибудь? – спросила я Виктора, когда однажды мы с ним остановились перед этим гобеленом, – Ты веришь, что мертвые могут встать и пойти?
– Если бы могли, то не захотели бы, – ответил Виктор.
– Почему? Разве ты не хотел бы избежать могилы?
– Ни за что! Трупы гниют; черви питаются ими, пока те не лопнут и не станут смердеть. Вот почему их закапывают в землю. Я много раз видел, как такое происходит с моими образцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
В каждом покое, куда я заглядывала, находились произведения искусства, столь прекрасные, что превращали наш дом в настоящий музей. Не было коридора, в котором бы не стояли скульптуры, стеллажи с древностями, не висели бы по стенам оружие и доспехи, роскошные гобелены. Особенно завораживали гобелены. Барон любил использовать исторические сцены, на них изображенные, как своеобразные книги, по которым его дети могли постигать мудрость минувших веков. Следуя за ним, когда он водил нас по дому, я узнала о войнах Цезаря и Карла Великого и о великих Крестовых походах, предпринятых, чтобы изгнать неверных из Святой земли. На одном гобелене, самом большом в замке, изображалась история Ганнибала, который провел свои отряды слонов через Альпы. Барону, как необыкновенно патриотичному гражданину республики, особое удовольствие доставляли сцены из швейцарской истории. Из них я узнала о великих Моргартенском и Нафельском сражениях, о героических победах над Карлом Смелым, на века обеспечивших свободу гордым швейцарским кантонам, о легендарном Вильгельме Телле, который не снял шляпы перед тираном и тем вдохновил народ на восстание. Но барон не раз напоминал мне, что, будучи законопослушным швейцарцем, он прежде всего женевец, а еще прежде Франкенштейн, ну а прежде того и другого – член «партии Человечества».
На других гобеленах были изображены сцены из Библии: Моисей, разделяющий море, и царь Давид, пляшущий после победы над филистимлянами, и змей, соблазняющий прамать и праотца наших. Но об этих сюжетах барон ничего не стал говорить, даже когда я прямо попросила его об этом. Лишь с горячностью ответил:
– Я рассказываю только об истории, понимаешь? Которая, как говорят нам мудрые предки, есть «наставление, подкрепленное примером». В этом доме ты не услышишь никакого обскурантистского вздора о чудесах и тайнах! Ясно, что я имею в виду? Или ты веришь, что моря в самом деле могли расступаться налево и направо, потому что какой-то длиннобородый мошенник попросил их доставить ему такое удовольствие? – И, выгнув кустистые брови, он вперил в меня гневный взгляд, заставивший отказаться от дальнейших расспросов – хотя гнев его был притворным и он тут же подмигнул мне и громко захохотал, – Ты это усвоишь, юная мадмуазель. Усвоишь. Могу сказать: подобно твоей матери, ты одарена мужским умом, способным отделить важное от чепухи, как острый нож – плесень от сыра. И если с тобой произойдут чудеса, то пусть это будут чудеса Просвещения, – Потом, наклонившись ко мне, спросил: – Знаешь ли ты имена звезд, дитя мое?
Получив отрицательный ответ, он назначил Виктора мне в учителя. Виктор воспринял это назначение с энтузиазмом, ибо рад был похвастаться знаниями, полученными от отца.
– Отец называет звезды алфавитом Всемогущего Создателя, – сказал он мне.
– Совершенно верно! – одобрительно кивнул барон, – Книга Природы – единственная святая книга, коя нам дана и в коей мы нуждаемся. Помни это!
Виктор научил меня всему, что сам знал о звездах. А когда рассказал о тех, что доступны невооруженному глазу, поставил меня на стул возле огромного латунного телескопа, который барон привез из Италии и который, по его утверждению, был самым большим в Швейцарии. В телескоп я увидела такое, что невозможно было и вообразить: призрачные горы лунного ландшафта и спутники Юпитера.
– Чудеса, которые ты видишь, моя дорогая, – сказал барон, – не мог бы тебе показать сам святой Петр, даже если б протер все колени, молясь тысячу лет. Но синьора Галилея, подарившего нам новые глаза, чтобы мы видели чудеса, велеречивые последователи святого Петра едва не поджарили на костре. Запомни этот урок, умоляю тебя!
– Отец у нас вольнодумец, – сообщил мне однажды с немалой гордостью Виктор. Но для меня это ничего не значило, потому что я никогда не слышала о вольнодумстве. – Он много раз гостил у Вольтера в Ферне. Больше того, месье Вольтер как-то гостил у отца в этом замке – целых три дня! Любой мог посетить Ферне; но чтобы месье Вольтер сам приехал к отцу… это не пустяк, – (Поскольку я понятия не имела, кто такой месье Вольтер, умней от этого известия я не стала.) – Отец не верит в чудеса, описанные в Библии, и тому подобные, – объяснил наконец Виктор, – Я тоже не верю. И ты тоже должна не верить.
Я покорно заверила его, что не буду, но в глубине души по-прежнему оставалась дочерью своей матери-цыганки. Я росла в неграмотной семье и училась начаткам веры не по ученым книгам, а по настенным изображениям и скульптурам, украшавшим деревенскую церковь, куда меня водили каждое воскресенье. Используя эти вдохновенные образы и талант рассказчицы, присущий ее народу, Розина внушала мне, что в чудесах – самый смысл религии. Ее смиренный катехизис пустил такие глубокие корни в моей памяти, что я не могла понять, что это за Бог и зачем все должны молиться Ему, если Он не способен остановить солнце или поразить с небес Своих врагов. Всякий раз, проходя мимо наполнявших Бельрив гобеленов с библейскими сюжетами, я вспоминала не острый, как скальпель, скептицизм барона, а завораживающие небылицы Розины – особенно когда я останавливалась перед одним из гобеленов, чтобы получше его рассмотреть. Он был соткан в эпоху Возрождения и занимал темный угол галереи возле моей комнаты. На нем был изображен Христос, воскрешающий Лазаря. Мертвый Лазарь, еще облаченный в саван, сидел выпрямившись в своем гробе, больше похожий на труп, чем на живую душу, мертвенно-бледный, с ошеломленным лицом. Толпившиеся вокруг люди были охвачены благоговейным ужасом – как была бы и я, окажись там.
– Могло такое произойти когда-нибудь? – спросила я Виктора, когда однажды мы с ним остановились перед этим гобеленом, – Ты веришь, что мертвые могут встать и пойти?
– Если бы могли, то не захотели бы, – ответил Виктор.
– Почему? Разве ты не хотел бы избежать могилы?
– Ни за что! Трупы гниют; черви питаются ими, пока те не лопнут и не станут смердеть. Вот почему их закапывают в землю. Я много раз видел, как такое происходит с моими образцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123