Прунслик заметил это и тут же принялся подражать Олеяржу, часто и энергично кивая. Потом он склонил голову набок, сунул палец в ухо и стал гримасничать.
Она холодно встряхнула руку Гмюнда и взяла розу, не поведя при этом даже бровью. Я не мог не отметить, что она прекрасно владеет собой. Или же… Может, все не так? Может, ей уже приходилось встречаться с этой экстравагантной парочкой?
Мы снова сели на свои места, и полковник, предложив Вельской стул, объяснил ей суть задания. Она глуховатым голосом сказала, что все поняла и что вопросов у нее нет. Мне это показалось странным, и я пригляделся к ее профилю. Шея слишком толстая для врезавшегося в нее воротничка. Чистая кожа, подбородок слегка тяжеловат, губы не слишком пухлые, если учесть тяжесть черт вокруг рта и щек. Нос немножко вздернут, лоб гладкий, брови длинные и черные. А фигура разочаровывает, подумал я. Жаль.
Гмюнд пустился объяснять, какие шаги он собирается предпринять в ближайшее время. Обращался он к Олеяржу, подчеркнуто игнорируя нас с Вельской. Девушка задумчиво вертела в пальцах цветок, иногда обращая ко мне затуманенный взгляд. Прунслик не спускал с нее влюбленных глаз, я притворялся, что смотрю на улицу. Я никак не мог забыть ее рот. Когда она в первый раз улыбнулась мне, я заметил маленькие зубки, а за ними – темноту. Я видел уста, хранившие молчание.
Внезапно она посмотрела прямо на меня и сказала:
– Кажется, я вас знаю. Наслышана. Говорили дурное, но я не верила. А уволили вас из полиции подло. Я рада, что вы вернулись.
Я совершенно растерялся. Гмюнд продолжал вполголоса беседовать с Олеяржем, а Прунслик забавлялся, следя за нами. Она заметила, как подействовали на меня ее слова, но значения этому не придала.
– Мне приятно, что мы будем работать вместе. С человеком, который берет в церковь бинокль, я встречаюсь впервые. Может, перейдем на «ты»?
Я завертел головой, пораженный тем, что она меня знает, а потом для разнообразия кивнул.
– Хорошо, – проблеял я, – называйте меня… видите ли, мне бы хотелось, чтобы вы обращались ко мне просто…
Однако она меня перебила:
– В этом мы похожи. Я Розета. Жуткое имечко, правда? А ты, если не ошибаюсь, – тут она улыбнулась и подняла руку, – кажется, Кветослав. – А потом она коснулась моего лба розой, что подарил ей Гмюнд. Старомодный знак благосклонности.
Она знала мое имя, и все-таки я не казался ей смешным. Я был вне себя от радости.
Мне с трудом удалось выйти из состояния очарованности. Гмюнд рассеянно улыбался, откинувшись на стуле, и блуждал взглядом по потолку. Прунслик зачем-то съежился за спиной полковника, стоявшего у окна и смотревшего на улицу. Одной рукой Олеярж держался за горло, другой сжимал макушку. Вдруг из его правого уха вытекла жидкость, густая и черная, как гудрон. Прунслик брезгливо сморщился и завращал глазами, одновременно будто отворачивая в собственном ухе воображаемый кран. Розета поднялась, собираясь что-то сказать, но он мгновенно приложил к искривленному рту указательный палец. Его льдисто-синие глаза приказывали повиноваться, их взгляд буквально пригвоздил Розету к полу, нежданная угроза заставила ее замереть на месте. Она посмотрела на Олеяржа. Голова у того тряслась, как в судорожном припадке. Отвратительная струйка из уха стекала на плечо пиджака. Наконец судорога прошла. Он осознал, что случилось, и в тревоге оглядел нас. А затем направился к двери.
Гмюнд все еще смотрел в потолок, он словно бы ничего не заметил. Прунслик хихикнул – прикинувшись, будто закашлялся, но с расчетом, чтобы уходивший Олеярж его услышал. Розета, как мне показалось, собиралась прикрикнуть на него, но потом передумала и молча покинула кабинет. Я остался сидеть и сосредоточился на своем сердце, которое по непонятным причинам и хотело и не хотело мчаться следом за Розетой.
VIII
Церковь вот, а вот – ворота,
заходи, коли охота.
[СЧИТАЛКА]
Мы встретились в подземном переходе у метро. Гмюнд пришел один. На мой вопрос, где его спутник, он ответил следующее: я за него не волнуюсь; скорее всего, отсыпается после бессонной ночи в своем гостиничном номере. Я оглядывался по сторонам в поисках Розеты. Встреча была назначена на шесть. Гмюнд достал из кармана куртки серебряные часы на цепочке, щелкнул крышечкой и тут же вернул ее на место.
– Мы можем идти, – сказал он. – Розета подойдет прямо к Святому Штепану.
Поднявшись по лестнице на Вацлавскую площадь, мы очутились в удивительном, неправдоподобном мире. Горящие мутным огнем уличные фонари уподобились буям, которые своим светом рассеивали водяную пыль, антрацитовая ночь сошлась врукопашную с наступающим днем, зарабатывая кровавые отметины. Вода с бронзовой статуи капала в грязный сток, «дворники» на ветровых стеклах такси неумолимо отсчитывали последние минуты ночи. Зловещее место, зловещее время.
У Гмюнда было плохое настроение. На площади он спрятал мрачное лицо в воротник, не глядя ни влево, ни вправо; казалось, ему хотелось перенестись куда-нибудь подальше отсюда. Мы долго шли в полном молчании, и тем неожиданнее прозвучал его вопрос:
– А известно ли вам, когда умер пражский пешеход?
– Кто, простите?
– В прежние времена это была знаменитая личность, но нынче пешеходы остались только в книгах.
– Я не знаю. Не понимаю, о чем вы.
– Неважно. Так вот, пражский пешеход умер, когда город рассекли проспекты. С тех пор тут ходят пешком только выжившие из ума любители старины – вы, я, Розета, Раймонд и еще несколько человек. Нам угрожает опасность, и все-таки мы не сдаемся. Остальные засели в машинах, и в этом нет ничего удивительного. Они подчинились инстинкту самосохранения, испугавшись мысли, что кто-нибудь их переедет.
– Знаете, какое место в Праге я не люблю больше всего? – продолжил Гмюнд после того, как я отказался встать рядом с ним под зонтик, выглядевший в его руке по-детски крохотным. – Как раз это. Вацлавак, как его сегодня называют. А прежде – Конский рынок.
– Я тоже не люблю бывать здесь. Как вы думаете, почему?
– Ему не хватает вертикалей.
– А здание Музея?
– Чайная жестянка, усаженная птицами, которые должны отвлечь внимание от ее убожества. Ярмарочный балаган, построенный Шульцем в стиле неоренессанс, пародия на античный храм. Лучше бы они оставили здесь Конские ворота, те были хотя бы бесхитростны, как и прочие старинные постройки. Но все ценное разрушено. Когда-то здесь стоял дом «У Лготку» с изумительной башней, но он пошел на слом, и дома «У Цисаржских» и «У Жлутицких» на углах Индржишской и Водичковой тоже; а ведь их украшали настоящие ренессансные обзорные башни. Коробка Музея, несмотря на свои размеры, не шла с ними ни в какое сравнение: его здание так плохо спроектировано, что не может служить доминантой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Она холодно встряхнула руку Гмюнда и взяла розу, не поведя при этом даже бровью. Я не мог не отметить, что она прекрасно владеет собой. Или же… Может, все не так? Может, ей уже приходилось встречаться с этой экстравагантной парочкой?
Мы снова сели на свои места, и полковник, предложив Вельской стул, объяснил ей суть задания. Она глуховатым голосом сказала, что все поняла и что вопросов у нее нет. Мне это показалось странным, и я пригляделся к ее профилю. Шея слишком толстая для врезавшегося в нее воротничка. Чистая кожа, подбородок слегка тяжеловат, губы не слишком пухлые, если учесть тяжесть черт вокруг рта и щек. Нос немножко вздернут, лоб гладкий, брови длинные и черные. А фигура разочаровывает, подумал я. Жаль.
Гмюнд пустился объяснять, какие шаги он собирается предпринять в ближайшее время. Обращался он к Олеяржу, подчеркнуто игнорируя нас с Вельской. Девушка задумчиво вертела в пальцах цветок, иногда обращая ко мне затуманенный взгляд. Прунслик не спускал с нее влюбленных глаз, я притворялся, что смотрю на улицу. Я никак не мог забыть ее рот. Когда она в первый раз улыбнулась мне, я заметил маленькие зубки, а за ними – темноту. Я видел уста, хранившие молчание.
Внезапно она посмотрела прямо на меня и сказала:
– Кажется, я вас знаю. Наслышана. Говорили дурное, но я не верила. А уволили вас из полиции подло. Я рада, что вы вернулись.
Я совершенно растерялся. Гмюнд продолжал вполголоса беседовать с Олеяржем, а Прунслик забавлялся, следя за нами. Она заметила, как подействовали на меня ее слова, но значения этому не придала.
– Мне приятно, что мы будем работать вместе. С человеком, который берет в церковь бинокль, я встречаюсь впервые. Может, перейдем на «ты»?
Я завертел головой, пораженный тем, что она меня знает, а потом для разнообразия кивнул.
– Хорошо, – проблеял я, – называйте меня… видите ли, мне бы хотелось, чтобы вы обращались ко мне просто…
Однако она меня перебила:
– В этом мы похожи. Я Розета. Жуткое имечко, правда? А ты, если не ошибаюсь, – тут она улыбнулась и подняла руку, – кажется, Кветослав. – А потом она коснулась моего лба розой, что подарил ей Гмюнд. Старомодный знак благосклонности.
Она знала мое имя, и все-таки я не казался ей смешным. Я был вне себя от радости.
Мне с трудом удалось выйти из состояния очарованности. Гмюнд рассеянно улыбался, откинувшись на стуле, и блуждал взглядом по потолку. Прунслик зачем-то съежился за спиной полковника, стоявшего у окна и смотревшего на улицу. Одной рукой Олеярж держался за горло, другой сжимал макушку. Вдруг из его правого уха вытекла жидкость, густая и черная, как гудрон. Прунслик брезгливо сморщился и завращал глазами, одновременно будто отворачивая в собственном ухе воображаемый кран. Розета поднялась, собираясь что-то сказать, но он мгновенно приложил к искривленному рту указательный палец. Его льдисто-синие глаза приказывали повиноваться, их взгляд буквально пригвоздил Розету к полу, нежданная угроза заставила ее замереть на месте. Она посмотрела на Олеяржа. Голова у того тряслась, как в судорожном припадке. Отвратительная струйка из уха стекала на плечо пиджака. Наконец судорога прошла. Он осознал, что случилось, и в тревоге оглядел нас. А затем направился к двери.
Гмюнд все еще смотрел в потолок, он словно бы ничего не заметил. Прунслик хихикнул – прикинувшись, будто закашлялся, но с расчетом, чтобы уходивший Олеярж его услышал. Розета, как мне показалось, собиралась прикрикнуть на него, но потом передумала и молча покинула кабинет. Я остался сидеть и сосредоточился на своем сердце, которое по непонятным причинам и хотело и не хотело мчаться следом за Розетой.
VIII
Церковь вот, а вот – ворота,
заходи, коли охота.
[СЧИТАЛКА]
Мы встретились в подземном переходе у метро. Гмюнд пришел один. На мой вопрос, где его спутник, он ответил следующее: я за него не волнуюсь; скорее всего, отсыпается после бессонной ночи в своем гостиничном номере. Я оглядывался по сторонам в поисках Розеты. Встреча была назначена на шесть. Гмюнд достал из кармана куртки серебряные часы на цепочке, щелкнул крышечкой и тут же вернул ее на место.
– Мы можем идти, – сказал он. – Розета подойдет прямо к Святому Штепану.
Поднявшись по лестнице на Вацлавскую площадь, мы очутились в удивительном, неправдоподобном мире. Горящие мутным огнем уличные фонари уподобились буям, которые своим светом рассеивали водяную пыль, антрацитовая ночь сошлась врукопашную с наступающим днем, зарабатывая кровавые отметины. Вода с бронзовой статуи капала в грязный сток, «дворники» на ветровых стеклах такси неумолимо отсчитывали последние минуты ночи. Зловещее место, зловещее время.
У Гмюнда было плохое настроение. На площади он спрятал мрачное лицо в воротник, не глядя ни влево, ни вправо; казалось, ему хотелось перенестись куда-нибудь подальше отсюда. Мы долго шли в полном молчании, и тем неожиданнее прозвучал его вопрос:
– А известно ли вам, когда умер пражский пешеход?
– Кто, простите?
– В прежние времена это была знаменитая личность, но нынче пешеходы остались только в книгах.
– Я не знаю. Не понимаю, о чем вы.
– Неважно. Так вот, пражский пешеход умер, когда город рассекли проспекты. С тех пор тут ходят пешком только выжившие из ума любители старины – вы, я, Розета, Раймонд и еще несколько человек. Нам угрожает опасность, и все-таки мы не сдаемся. Остальные засели в машинах, и в этом нет ничего удивительного. Они подчинились инстинкту самосохранения, испугавшись мысли, что кто-нибудь их переедет.
– Знаете, какое место в Праге я не люблю больше всего? – продолжил Гмюнд после того, как я отказался встать рядом с ним под зонтик, выглядевший в его руке по-детски крохотным. – Как раз это. Вацлавак, как его сегодня называют. А прежде – Конский рынок.
– Я тоже не люблю бывать здесь. Как вы думаете, почему?
– Ему не хватает вертикалей.
– А здание Музея?
– Чайная жестянка, усаженная птицами, которые должны отвлечь внимание от ее убожества. Ярмарочный балаган, построенный Шульцем в стиле неоренессанс, пародия на античный храм. Лучше бы они оставили здесь Конские ворота, те были хотя бы бесхитростны, как и прочие старинные постройки. Но все ценное разрушено. Когда-то здесь стоял дом «У Лготку» с изумительной башней, но он пошел на слом, и дома «У Цисаржских» и «У Жлутицких» на углах Индржишской и Водичковой тоже; а ведь их украшали настоящие ренессансные обзорные башни. Коробка Музея, несмотря на свои размеры, не шла с ними ни в какое сравнение: его здание так плохо спроектировано, что не может служить доминантой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84