«Так начала Морриган».
Общее оцепенение нарушил Жофре. Он шагнул вперед и воткнул в могилу крест из двух связанных веток. Зофиил тут же вырвал крест из земли и бросил в кусты.
– Недоумок! Зачем отмечать могилу, если мы стараемся ее спрятать?
Жофре вспыхнул:
– С нами нет священника, чтобы отслужить панихиду, мы не сказали ни слова. Нельзя просто закопать ее, как собаку.
– Почему нельзя? Если она покончила с собой, ни один священник не стал бы ее отпевать. Ей еще повезло, что она в могиле, – мало ты видел трупов у дороги? – Зофиил поднял с земли лопату. – Идемте, если не хотим провести ночь рядом с могилой. Через час-два стемнеет.
Он зашагал прочь. Мы, торопливо пробормотав над холмиком короткие молитвы и перекрестившись, двинулись за ним. Жофре задержался и, думая, что никто его не видит, поднял самодельный крест и положил на могилу.
Мне хотелось кое о чем спросить Родриго, но так, чтобы не слышали другие. Почувствовав у себя на локте мою руку, он сразу обо всем догадался и замедлил шаг. Наши спутники продолжали идти за фургоном и не обратили внимания, что мы отстали.
– Скажи честно, Родриго, ты думаешь, это было убийство? Потому что коли так, то ее убил кто-то из наших. Плезанс не пошла бы далеко в лес, ночью, с чужим человеком, особенно когда рядом стражники.
Родриго глянул в спины Жофре и Сигнусу, уныло волочащим ноги по грязи, и сказал:
– Может быть, она отправилась искать Сигнуса, чтобы сказать ему, что можно возвращаться.
– Глупо было бы разыскивать его впотьмах, да еще неизвестно где. И не верю я, что Сигнус сумел бы ее повесить. К тому же зачем ему ее убивать? Разве что…
Мне вспомнились слова Хью об углежогах. Возможно ли, что Сигнус пытался изнасиловать Плезанс, как, быть может, убил и изнасиловал девочку? Легче было бы поверить в такое про Зофиила.
Родриго мотнул головой.
– Нет. Я чувствую, что она сама затянула петлю и сама спрыгнула с ветки.
– Но с какой стати ей было вешаться, Родриго? Столько несчастных на пороге смерти отдали бы все свое земное достояние, чтобы прожить еще хоть день! Зачем бы она себя убила?
Он повернулся и с минуту внимательно смотрел на меня.
– Ты не знаешь, камлот?
– Нет.
– Помнишь вечер у старика Уолтера и его сына? Зофиил рассказывал, что евреев жгут, поскольку они якобы распространяют чуму. Что в Англии есть тайные евреи. А вчера стражники забрали Микелотто, потому что он еврей. Ты видел, как с ним обошелся продавец индульгенций и чем ему угрожал? Пытками и костром.
– Ты думаешь, Плезанс убило то, что сделали с Микелотто?
– Да. Но куда больше – мысль о том, что сделают с ней, если узнают ее тайну. Плезанс была еврейка. Разве ты не понял, камлот?
Мне вспомнилось лицо Плезанс в ту ночь у старика Уолтера и то, как она дрожала от страха. Какой же глупостью было вообразить, будто она боится евреев!
– Ты уверен? Она тебе сказала?
Он скривился.
– В некотором смысле. Помнишь, когда мы ужинали у старухи в трактире, она рассказала, как принимала роды у волчицы?
– Да.
– Она сказала, что вступила в пещеру, полную демонов, только назвала их не «демоны», а «шейдим». Я ни разу не слышал этого слова в здешних краях, но частенько слышал на родине. В Венеции много евреев, по большей части золотых и серебряных дел мастеров. Были и стеклодувы, пока их не переселили на Мурано, как говорил Микелотто. Но это случилось еще до моего рождения.
Он стер с глаз капли дождя.
– Евреев терпели, потому что они приносят городу богатство, привлекая в Венецию иноземных купцов и платя налоги, которых с них берут вдвое больше, чем с христиан. К тому же когда церковникам нужна серебряная рака для мощей или золотой потир, где искать самых умелых мастеров – конечно, среди евреев! Они по большей части держались своего квартала, поскольку христиане их избегали, но меня еврейская музыка влекла к ним с того дня, как я научился ходить.
Стоило Родриго заговорить о музыке, и лицо его осветилось, как тогда, когда он брался за лютню.
– Евреи – прирожденные музыканты. Слышал бы ты, как они играют на своих свадьбах! – Родриго вздохнул, словно вновь услышал давние мелодии. – Начинается тихо и нежно, играет один человек, каждая нота чиста и прозрачна, словно капля, сорвавшаяся с цветка, потом, постепенно, вступает второй, капли превращаются в ручеек, ручеек – в грохочущий водопад, который заставляет твои ноги пускаться в пляс, будто по волшебству. Некоторые говорят, что так и есть, что евреи нарочно околдовывают людей музыкой: хотят, чтобы ты плясал, пока от усталости не испустишь дух, потому что, если ты умрешь во время пляски, в праздной рассеянности, твой призрак обречен будет вечно плясать среди могил и никогда не обретет покоя. Священники говорят, так евреи губят христианские души.
Наш приходской священник настолько в это верил, что приказывал звонить во все колокола всякий раз, как в еврейском квартале начинали играть. Он велел, чтобы христиане ходили мимо еврейских домов, заткнув уши, но я не подчинился. Мальчиком я постоянно бродил там, надеясь услышать их музыку. Постепенно евреи привыкли, что я стою у дверей, прислушиваясь, и стали зазывать меня к себе, даже показали, как взять несколько нот. Тогда-то я и научился играть. Родители мои испугались, узнав, куда я хожу, потому что слышали, будто евреи убивают детей и на их крови готовят пасхальный хлеб. Все это, разумеется, враки: всякий, знакомый с евреями, знает, что закон запрещает им употреблять в пищу кровь, поэтому они даже мясо часами вымачивают, чтобы ее не осталось. Однако родители верили в эти россказни и запретили мне ходить к евреям, но музыка влекла меня, несмотря на запрет. – Он улыбнулся давнему воспоминанию. – Может быть, священник был прав и меня околдовали.
Он замолчал, потому что путь нам преградила особенно большая лужа; она еще колыхалась после колес повозки. Мы обошли ее по обочине, и Родриго продолжил:
– Когда я подрос и стал копить на лютню, то подрабатывал шабес-гоем, и евреи хорошо мне платили.
Он улыбнулся моему недоуменному выражению.
– Ты и этого слова не знаешь? Закон запрещает им работать от пятничного заката и до субботнего. Нельзя даже разводить огонь и зажигать свечи, когда стемнеет, нельзя помешать еду в котле. Вот они и нанимают христиан, чтобы это делать. Тогда-то я и наслушался историй, которые старухи рассказывают, чтобы скоротать время: о шейдим и ангелах, о невестах, одержимых диббуками и убивавших мужей в первую брачную ночь, о том, как мудрые дочери вразумляли глупых стариков.
– Там ты и слышал слово, которое произнесла Плезанс?
– Думаю, она обронила его нечаянно. Может быть, не знала, что оно ее выдаст. Слова врастают в рассказ – их не так легко выкорчевать.
– И когда Адела привлекла к нему внимание, сказав, что не знает такого, ты, чтобы выручить Плезанс, соврал, что оно деревенское.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Общее оцепенение нарушил Жофре. Он шагнул вперед и воткнул в могилу крест из двух связанных веток. Зофиил тут же вырвал крест из земли и бросил в кусты.
– Недоумок! Зачем отмечать могилу, если мы стараемся ее спрятать?
Жофре вспыхнул:
– С нами нет священника, чтобы отслужить панихиду, мы не сказали ни слова. Нельзя просто закопать ее, как собаку.
– Почему нельзя? Если она покончила с собой, ни один священник не стал бы ее отпевать. Ей еще повезло, что она в могиле, – мало ты видел трупов у дороги? – Зофиил поднял с земли лопату. – Идемте, если не хотим провести ночь рядом с могилой. Через час-два стемнеет.
Он зашагал прочь. Мы, торопливо пробормотав над холмиком короткие молитвы и перекрестившись, двинулись за ним. Жофре задержался и, думая, что никто его не видит, поднял самодельный крест и положил на могилу.
Мне хотелось кое о чем спросить Родриго, но так, чтобы не слышали другие. Почувствовав у себя на локте мою руку, он сразу обо всем догадался и замедлил шаг. Наши спутники продолжали идти за фургоном и не обратили внимания, что мы отстали.
– Скажи честно, Родриго, ты думаешь, это было убийство? Потому что коли так, то ее убил кто-то из наших. Плезанс не пошла бы далеко в лес, ночью, с чужим человеком, особенно когда рядом стражники.
Родриго глянул в спины Жофре и Сигнусу, уныло волочащим ноги по грязи, и сказал:
– Может быть, она отправилась искать Сигнуса, чтобы сказать ему, что можно возвращаться.
– Глупо было бы разыскивать его впотьмах, да еще неизвестно где. И не верю я, что Сигнус сумел бы ее повесить. К тому же зачем ему ее убивать? Разве что…
Мне вспомнились слова Хью об углежогах. Возможно ли, что Сигнус пытался изнасиловать Плезанс, как, быть может, убил и изнасиловал девочку? Легче было бы поверить в такое про Зофиила.
Родриго мотнул головой.
– Нет. Я чувствую, что она сама затянула петлю и сама спрыгнула с ветки.
– Но с какой стати ей было вешаться, Родриго? Столько несчастных на пороге смерти отдали бы все свое земное достояние, чтобы прожить еще хоть день! Зачем бы она себя убила?
Он повернулся и с минуту внимательно смотрел на меня.
– Ты не знаешь, камлот?
– Нет.
– Помнишь вечер у старика Уолтера и его сына? Зофиил рассказывал, что евреев жгут, поскольку они якобы распространяют чуму. Что в Англии есть тайные евреи. А вчера стражники забрали Микелотто, потому что он еврей. Ты видел, как с ним обошелся продавец индульгенций и чем ему угрожал? Пытками и костром.
– Ты думаешь, Плезанс убило то, что сделали с Микелотто?
– Да. Но куда больше – мысль о том, что сделают с ней, если узнают ее тайну. Плезанс была еврейка. Разве ты не понял, камлот?
Мне вспомнилось лицо Плезанс в ту ночь у старика Уолтера и то, как она дрожала от страха. Какой же глупостью было вообразить, будто она боится евреев!
– Ты уверен? Она тебе сказала?
Он скривился.
– В некотором смысле. Помнишь, когда мы ужинали у старухи в трактире, она рассказала, как принимала роды у волчицы?
– Да.
– Она сказала, что вступила в пещеру, полную демонов, только назвала их не «демоны», а «шейдим». Я ни разу не слышал этого слова в здешних краях, но частенько слышал на родине. В Венеции много евреев, по большей части золотых и серебряных дел мастеров. Были и стеклодувы, пока их не переселили на Мурано, как говорил Микелотто. Но это случилось еще до моего рождения.
Он стер с глаз капли дождя.
– Евреев терпели, потому что они приносят городу богатство, привлекая в Венецию иноземных купцов и платя налоги, которых с них берут вдвое больше, чем с христиан. К тому же когда церковникам нужна серебряная рака для мощей или золотой потир, где искать самых умелых мастеров – конечно, среди евреев! Они по большей части держались своего квартала, поскольку христиане их избегали, но меня еврейская музыка влекла к ним с того дня, как я научился ходить.
Стоило Родриго заговорить о музыке, и лицо его осветилось, как тогда, когда он брался за лютню.
– Евреи – прирожденные музыканты. Слышал бы ты, как они играют на своих свадьбах! – Родриго вздохнул, словно вновь услышал давние мелодии. – Начинается тихо и нежно, играет один человек, каждая нота чиста и прозрачна, словно капля, сорвавшаяся с цветка, потом, постепенно, вступает второй, капли превращаются в ручеек, ручеек – в грохочущий водопад, который заставляет твои ноги пускаться в пляс, будто по волшебству. Некоторые говорят, что так и есть, что евреи нарочно околдовывают людей музыкой: хотят, чтобы ты плясал, пока от усталости не испустишь дух, потому что, если ты умрешь во время пляски, в праздной рассеянности, твой призрак обречен будет вечно плясать среди могил и никогда не обретет покоя. Священники говорят, так евреи губят христианские души.
Наш приходской священник настолько в это верил, что приказывал звонить во все колокола всякий раз, как в еврейском квартале начинали играть. Он велел, чтобы христиане ходили мимо еврейских домов, заткнув уши, но я не подчинился. Мальчиком я постоянно бродил там, надеясь услышать их музыку. Постепенно евреи привыкли, что я стою у дверей, прислушиваясь, и стали зазывать меня к себе, даже показали, как взять несколько нот. Тогда-то я и научился играть. Родители мои испугались, узнав, куда я хожу, потому что слышали, будто евреи убивают детей и на их крови готовят пасхальный хлеб. Все это, разумеется, враки: всякий, знакомый с евреями, знает, что закон запрещает им употреблять в пищу кровь, поэтому они даже мясо часами вымачивают, чтобы ее не осталось. Однако родители верили в эти россказни и запретили мне ходить к евреям, но музыка влекла меня, несмотря на запрет. – Он улыбнулся давнему воспоминанию. – Может быть, священник был прав и меня околдовали.
Он замолчал, потому что путь нам преградила особенно большая лужа; она еще колыхалась после колес повозки. Мы обошли ее по обочине, и Родриго продолжил:
– Когда я подрос и стал копить на лютню, то подрабатывал шабес-гоем, и евреи хорошо мне платили.
Он улыбнулся моему недоуменному выражению.
– Ты и этого слова не знаешь? Закон запрещает им работать от пятничного заката и до субботнего. Нельзя даже разводить огонь и зажигать свечи, когда стемнеет, нельзя помешать еду в котле. Вот они и нанимают христиан, чтобы это делать. Тогда-то я и наслушался историй, которые старухи рассказывают, чтобы скоротать время: о шейдим и ангелах, о невестах, одержимых диббуками и убивавших мужей в первую брачную ночь, о том, как мудрые дочери вразумляли глупых стариков.
– Там ты и слышал слово, которое произнесла Плезанс?
– Думаю, она обронила его нечаянно. Может быть, не знала, что оно ее выдаст. Слова врастают в рассказ – их не так легко выкорчевать.
– И когда Адела привлекла к нему внимание, сказав, что не знает такого, ты, чтобы выручить Плезанс, соврал, что оно деревенское.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114