– Ну почему ты мне не сказал? – Мне никак не привыкнуть к тому, как он о ней говорит – словно она реальна.
Мой вопрос Спенсер оставляет без внимания.
– Идем. Она там, наверху.
Он поднимается по лестнице, застеленной толстым белым ковром.
– Подожди, – говорю я, хватая его за руку. Он оборачивается. – Спенсер, я должен увидеть ее наедине.
– Нет, – отвечает он после короткой паузы.
– Что значит «нет»?
– Мэтти, подумай. Это хрупкая душа, понимаешь? Она всегда была такой. Сейчас бывают моменты, когда ей становится лучше, временами даже кажется, что она почти в себе. Но их не так много. И никогда не знаешь, отчего она впадет в забытье. Я не хочу, чтобы ты вывел ее из себя.
Я в бешенстве прижимаю его к стене.
– Прости, но, кажется, мне все это остоебенило.
– Сбавь громкость, – шипит Спенсер, но, даже говоря шепотом, он способен повысить голос. – Не забывай: здесь больные люди.
И вдруг все, что я перечувствовал за весь этот уикенд: ужас, вина, тоска, одиночество – вспыхивает у меня в глотке, как сухое дерево от удара молнии, и я понимаю, что единственный способ задуть огонь – это закричать.
– Ты все-таки не представляешь, насколько это для меня важно! Мне нужно понять, сможет ли она меня увидеть, Спенсер. Если это вообще что-то значит. И понять это я смогу только в том случае, если пойду один. Кем, черт возьми, ты себя возомнил?
– Никем. Я ее опекун. Человек, который остался, – говорит Спенсер прерывающимся голосом; он больше не орет, на глазах выступают слезы. Он не закрывает лицо рукой, не отпихивает меня. Просто стоит и плачет.
– Ну а я – человек, который вернулся, – парирую я, и огонь в моей глотке угасает, оставив меня с опаленным языком и полным ртом дыма. – И мы оба любим ее.
Спенсер отстраняет меня рукой:
– Возможно. Но я человек, который уже многие годы действует от ее лица – вместе с Барбарой.
– С Барбарой? С Барбарой Фокс? Боже мой, Спенсер…
– Все, что я тебе о ней говорил, – правда. Она уезжала. Потом вернулась. На свое несчастье. Лучше бы она не возвращалась, но что сделано, то сделано. Она приходит сюда чуть не каждый день, даже чаще, чем я. Нельзя тебе, Мэтти, идти туда одному. Пожалуйста, доверься мне в этом. – Сползая по стене, он садится на ступеньку и принимается дубасить себя кулаками по коленям. – Она… если она тебя увидит… если ты хотя бы войдешь… может случиться всякое.
– Спенсер, – говорю я, ласково тронув его за плечо. – Я рад, что ты ее нашел. Мне легче, оттого что вы с Барбарой здесь, рядом с ней. Но она не твоя! Тебе не приходило в голову… то есть почему ты не хочешь допустить, что встреча со мной может пойти ей на пользу, а не во вред?
Спенсер молчит. Выражение лица у него скучное, но загадочное.
– Послушай, – продолжаю я, – ведь ясно же, что ничто из этого ни для кого из нас ничего не решило. Но оттого, что ты будешь сторожить ее, как какой-нибудь питбуль, ей лучше не станет.
Наконец Спенсер поднимает глаза. Лицо у него по-прежнему туманное, но глаза и щеки мокрые.
– Возможно, ты прав, Мэтти. Возможно, ты дьявол, а возможно, ты прав. Не буду делать вид, что знаю. Раньше не делал и сейчас не буду.
– Тогда пусти меня к ней. Клянусь, я позову тебя, если ей это понадобится.
– Только… только будь осторожен, Мэтти. Заклинаю тебя. Будь осторожен. – Опустив голову, он прижимается к стене, давая мне пройти. – Третья дверь налево.
Звук моих шагов тонет в толстом ковре. Три ступеньки. Пять. Деревянные перила холодят руку. Если когда я умру, там окажется туннель с белым светом в конце, то мой путь по нему будет не более сюрреальным, чем этот подъем.
На верхней площадке лестницы другой коридор поворачивает к фасадной части дома; по каждую его сторону – пять высоких дверей. За одной из них тихо работает телевизор: повторный показ сериала «С возвращением, Коттер!». Долетают и другие звуки – все приглушенные. В холле кто-то крутит Эллу Фицджеральд. Песню я не узнаю. Дверь в комнату с телевизором чуть приоткрыта, и я не могу устоять перед соблазном туда заглянуть. Женщина лет за шестьдесят сидит на больничной койке с деревянной спинкой; ее всклокоченные волосы похожи на развевающуюся на ветру белую конскую гриву. Она поднимает на меня глаза, улыбается и возвращается к телевизору.
В трех шагах от Терезиной двери семнадцатилетние чары, побуждавшие меня стремиться к этому мигу, теряют силу. Мои ноги постепенно замедляют ход, и все, что я могу сделать, это прислушаться. Дверь в комнату напротив закрыта, но именно оттуда доносится мягко гудящий джазовый голос Эллы. Из комнаты Терезы не слышно ни звука.
Комната Терезы.
Пол подо мной вспучивается, словно под ним прошла волна. Что-то помимо моей воли отрывает меня от земли и бросает вперед. Я так долго сопротивлялся, барахтаясь на расстоянии крика от этого берега, и вот теперь жизнь вышвыривает меня на него.
Дверь плотно закрыта, и я легонько стучу. Спустя несколько секунд стучу снова. И наконец робко открываю.
В первый момент у меня отвисает челюсть. Я уже видел эту комнату – или почти такую, а может, не совсем такую: не та кровать, не то освещение, не тот белый ковер, но книжные шкафы те же самые. Тот же разнокалиберный набор шкафов, расставленных в том же порядке вдоль одной стены и по бокам одного окна, частью переходящих на другую сторону. Между ними – тот же невысокий красный письменный стол с задвинутым под него красным пластиковым стулом. В шкафах – те же самые книги на тех же местах, то же многотомное собрание «Мировой классики» в кожаных переплетах и те же разномастные книги в мягких обложках, стоящие, может, и без определенного порядка, но именно так, как мне запомнилось. Я мог бы по памяти перечислить практически все названия этих книг, хотя видел их всего лишь раз. Эти тома, с безупречной скрупулезностью расставленные здесь по той же модели, кажутся столь же непостижимыми и древними, как Стоунхендж. Между шкафами та же россыпь фотографий поблескивает теми же лицами: Терезина мать на санках; доктор Дорети в библиотеке держит за руку совсем маленькую Терезу. Среди них нет ни одного фото Терезы в более старшем возрасте, чем я ее знал. Не считая больничной койки, эта комната производит впечатление идеально воспроизведенного кукольного домика.
Только кукла, живущая в этом домике, слишком для него велика. Тереза сидит у окна спиной ко мне, склонившись над книгой. Ее длинные грязно-белые волосы безжизненно лежат на плечах, похожие на бурые водоросли.
Мне хочется прошептать ее имя, спеть ей нашу детскую песенку, сделать что-то приятное, чтобы заново ввести себя в ее жизнь. Но у меня вырывается крик. Звук взрезает воздух и лезвием топора вонзается в стену над ее головой. Она оборачивается, и я вижу фарфоровый слепок с того лица, которое я помню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Мой вопрос Спенсер оставляет без внимания.
– Идем. Она там, наверху.
Он поднимается по лестнице, застеленной толстым белым ковром.
– Подожди, – говорю я, хватая его за руку. Он оборачивается. – Спенсер, я должен увидеть ее наедине.
– Нет, – отвечает он после короткой паузы.
– Что значит «нет»?
– Мэтти, подумай. Это хрупкая душа, понимаешь? Она всегда была такой. Сейчас бывают моменты, когда ей становится лучше, временами даже кажется, что она почти в себе. Но их не так много. И никогда не знаешь, отчего она впадет в забытье. Я не хочу, чтобы ты вывел ее из себя.
Я в бешенстве прижимаю его к стене.
– Прости, но, кажется, мне все это остоебенило.
– Сбавь громкость, – шипит Спенсер, но, даже говоря шепотом, он способен повысить голос. – Не забывай: здесь больные люди.
И вдруг все, что я перечувствовал за весь этот уикенд: ужас, вина, тоска, одиночество – вспыхивает у меня в глотке, как сухое дерево от удара молнии, и я понимаю, что единственный способ задуть огонь – это закричать.
– Ты все-таки не представляешь, насколько это для меня важно! Мне нужно понять, сможет ли она меня увидеть, Спенсер. Если это вообще что-то значит. И понять это я смогу только в том случае, если пойду один. Кем, черт возьми, ты себя возомнил?
– Никем. Я ее опекун. Человек, который остался, – говорит Спенсер прерывающимся голосом; он больше не орет, на глазах выступают слезы. Он не закрывает лицо рукой, не отпихивает меня. Просто стоит и плачет.
– Ну а я – человек, который вернулся, – парирую я, и огонь в моей глотке угасает, оставив меня с опаленным языком и полным ртом дыма. – И мы оба любим ее.
Спенсер отстраняет меня рукой:
– Возможно. Но я человек, который уже многие годы действует от ее лица – вместе с Барбарой.
– С Барбарой? С Барбарой Фокс? Боже мой, Спенсер…
– Все, что я тебе о ней говорил, – правда. Она уезжала. Потом вернулась. На свое несчастье. Лучше бы она не возвращалась, но что сделано, то сделано. Она приходит сюда чуть не каждый день, даже чаще, чем я. Нельзя тебе, Мэтти, идти туда одному. Пожалуйста, доверься мне в этом. – Сползая по стене, он садится на ступеньку и принимается дубасить себя кулаками по коленям. – Она… если она тебя увидит… если ты хотя бы войдешь… может случиться всякое.
– Спенсер, – говорю я, ласково тронув его за плечо. – Я рад, что ты ее нашел. Мне легче, оттого что вы с Барбарой здесь, рядом с ней. Но она не твоя! Тебе не приходило в голову… то есть почему ты не хочешь допустить, что встреча со мной может пойти ей на пользу, а не во вред?
Спенсер молчит. Выражение лица у него скучное, но загадочное.
– Послушай, – продолжаю я, – ведь ясно же, что ничто из этого ни для кого из нас ничего не решило. Но оттого, что ты будешь сторожить ее, как какой-нибудь питбуль, ей лучше не станет.
Наконец Спенсер поднимает глаза. Лицо у него по-прежнему туманное, но глаза и щеки мокрые.
– Возможно, ты прав, Мэтти. Возможно, ты дьявол, а возможно, ты прав. Не буду делать вид, что знаю. Раньше не делал и сейчас не буду.
– Тогда пусти меня к ней. Клянусь, я позову тебя, если ей это понадобится.
– Только… только будь осторожен, Мэтти. Заклинаю тебя. Будь осторожен. – Опустив голову, он прижимается к стене, давая мне пройти. – Третья дверь налево.
Звук моих шагов тонет в толстом ковре. Три ступеньки. Пять. Деревянные перила холодят руку. Если когда я умру, там окажется туннель с белым светом в конце, то мой путь по нему будет не более сюрреальным, чем этот подъем.
На верхней площадке лестницы другой коридор поворачивает к фасадной части дома; по каждую его сторону – пять высоких дверей. За одной из них тихо работает телевизор: повторный показ сериала «С возвращением, Коттер!». Долетают и другие звуки – все приглушенные. В холле кто-то крутит Эллу Фицджеральд. Песню я не узнаю. Дверь в комнату с телевизором чуть приоткрыта, и я не могу устоять перед соблазном туда заглянуть. Женщина лет за шестьдесят сидит на больничной койке с деревянной спинкой; ее всклокоченные волосы похожи на развевающуюся на ветру белую конскую гриву. Она поднимает на меня глаза, улыбается и возвращается к телевизору.
В трех шагах от Терезиной двери семнадцатилетние чары, побуждавшие меня стремиться к этому мигу, теряют силу. Мои ноги постепенно замедляют ход, и все, что я могу сделать, это прислушаться. Дверь в комнату напротив закрыта, но именно оттуда доносится мягко гудящий джазовый голос Эллы. Из комнаты Терезы не слышно ни звука.
Комната Терезы.
Пол подо мной вспучивается, словно под ним прошла волна. Что-то помимо моей воли отрывает меня от земли и бросает вперед. Я так долго сопротивлялся, барахтаясь на расстоянии крика от этого берега, и вот теперь жизнь вышвыривает меня на него.
Дверь плотно закрыта, и я легонько стучу. Спустя несколько секунд стучу снова. И наконец робко открываю.
В первый момент у меня отвисает челюсть. Я уже видел эту комнату – или почти такую, а может, не совсем такую: не та кровать, не то освещение, не тот белый ковер, но книжные шкафы те же самые. Тот же разнокалиберный набор шкафов, расставленных в том же порядке вдоль одной стены и по бокам одного окна, частью переходящих на другую сторону. Между ними – тот же невысокий красный письменный стол с задвинутым под него красным пластиковым стулом. В шкафах – те же самые книги на тех же местах, то же многотомное собрание «Мировой классики» в кожаных переплетах и те же разномастные книги в мягких обложках, стоящие, может, и без определенного порядка, но именно так, как мне запомнилось. Я мог бы по памяти перечислить практически все названия этих книг, хотя видел их всего лишь раз. Эти тома, с безупречной скрупулезностью расставленные здесь по той же модели, кажутся столь же непостижимыми и древними, как Стоунхендж. Между шкафами та же россыпь фотографий поблескивает теми же лицами: Терезина мать на санках; доктор Дорети в библиотеке держит за руку совсем маленькую Терезу. Среди них нет ни одного фото Терезы в более старшем возрасте, чем я ее знал. Не считая больничной койки, эта комната производит впечатление идеально воспроизведенного кукольного домика.
Только кукла, живущая в этом домике, слишком для него велика. Тереза сидит у окна спиной ко мне, склонившись над книгой. Ее длинные грязно-белые волосы безжизненно лежат на плечах, похожие на бурые водоросли.
Мне хочется прошептать ее имя, спеть ей нашу детскую песенку, сделать что-то приятное, чтобы заново ввести себя в ее жизнь. Но у меня вырывается крик. Звук взрезает воздух и лезвием топора вонзается в стену над ее головой. Она оборачивается, и я вижу фарфоровый слепок с того лица, которое я помню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90