«Нет, ну надо же, какой идиотизм!» Сотни, а может, и тысячи детей стояли на этом мосту. И как это никто из нас не вспомнил?
– Черт, черт, черт! – твердил я, стараясь удержать равновесие, когда в ладони мне впились осколки и ржавые гвозди ободрали кожу. Я почувствовал, как по пальцам потекла кровь, а по щекам – слезы. Я вспомнил Терезин безумный взгляд тогда, на Сидровом озере, когда она закашлялась и очнулась, и понял, что она снова далеко.
Я уселся на пешеходную дорожку, которая, казалось, ходила подо мной ходуном, как веревочный мост.
– Ладно, хорошо, можешь там и оставаться! – прокричал Брент, и я залился слезами.
«Привет, мои гномы!» Вот что сказала Тереза. «Красная половинка тебе, белая мне». Я как сейчас слышал голос мисс Галерн – густой и тягучий из-за ее бельгийского акцента, как будто язык у нее был весь в меду, – прочитавшей нам эти фразы во втором классе в День сказки, когда мы сидели, развалившись на красных подушках. Джон. Джейми Керфлэк. Гаррет. Тереза. Я. Только в Терезиной «Белоснежке» девочка идет к колдунье, зная, что яблоко отравлено, зная, что она умрет, и все же надкусывает его. Яблоко. Здесь. Она вычислила, что он будет здесь. Пыталась нас предупредить. Чтобы мы могли пойти за ней следом и спасти ее – или просто чтобы мы знали, что она знает? Значит, она пришла сюда, нашла Снеговика и, отказавшись от снотворного, смотрела на него, пока он ее убивал.
Или же она пришла одна и спряталась здесь, без Снеговика, без Джеймса Море – может, она даже не знала о Джеймсе Море, мелькнуло в голове, – а в ночь перед Днем очистки пришла пешком на Сидровое озеро, вышла на лед и легла замерзать.
Или же…
На верхушке колеса снова появилась знакомая планка с зубчатым передним краем и покоробленная снизу. Сквозь слезы я смотрел, как она накреняется ко мне и медленно поворачивается, пока наконец не увидел то, что, как я уже знал, было на ней вырезано. Неровное сердце. А в центре – заляпанные яблочной мякотью, но ясно различимые имена: Ричард, Грейс.
У меня вырвался стон, больше похожий на вой, который, казалось, тонкими дождевыми струйками стекал по лопастям и замирал, упираясь в пол. Последнее, что она видела. Если она действительно была здесь. Или последнее, что ей запомнилось. Или просто случайные обрывки информации, мириады которых были рассыпаны по ее мозгу как звезды – слишком яркие на фоне заполнявшей ее пустоты.
Внезапно меня оглушила тишина этого места. Интересно, он всех их убивал? Может, он все еще тут? Я почувствовал, что не могу обернуться. Гул мотора у меня в ушах стал складываться в слова – непонятные, но слова, а за моей спиной по стене спускался Снеговик – мокрый красный паук.
Хлопнувшись на живот, я нырнул в лаз и вскрикнул от боли: в щеку мне впился осколок дерева, под самым глазом. Я быстро вытащил ноги и остался лежать лицом в снегу, сотрясаясь от рыданий; сердце колотилось, как отбойный молоток. Ничего, подумал я. А когда посмотрел назад, то вообще ничего не увидел.
– Какого… – начал Брент, и я поднял голову.
– Позови маму.
– Шизанутый! – заорал Брент, вид у него был разъяренный и перепуганный.
Я потрогал щеку – пальцы скользнули по липкому месиву снега, крови и слез.
– Позови маму.
– Ты весь в крови…
– Позови маму, позови маму, позови маму!
Брент убежал, а я с трудом перешел в сидячее положение и отодвинулся подальше от мельницы, не спуская глаз с дыры на тот случай, если вдруг оттуда кто-нибудь выползет, хотя прекрасно знал, что на мельнице никого нет. Сердце билось так сильно, что я чувствовал его пульсацию в горле и даже на нёбе. А что я ей скажу, подумалось мне. Что я знаю? Ничего, ничего, ничего. Почти ничего.
Через несколько секунд из-за угла мельницы выскочила мать и, увидев меня, остановилась как вкопанная.
– Мэтти! Что ты сделал с лицом?
– Ричард Грейс, – сказал я и указал на навес над колесом.
– Что?
Я закрыл глаза. Капельки слез, казалось, замерзли и повисли на ресницах кристалликами льда, словно я превращался в снег.
– Не Ричард Грейс. А Ричард и Грейс.
У Брента, стоявшего за маминой спиной, отвисла челюсть; видимо, до него дошло. Он уставился на меня, как будто я действительно превращался во что-то другое, прямо у него на глазах. Потом он с криком бросился через поле. Вскочив на ноги, я погнался за ним, оставив мать стоять в изумлении, а когда догнал, он повернул назад к мельнице. Он продолжал кричать, что заставило его замедлить шаг, и только по этой причине мне удалось его поймать. В конце концов я метнулся к его коленям, сбил его с ног и мы вместе повалились в сугроб; я лежал на нем, а он дубасил меня кулаками и пытался меня укусить.
– Перестань, – сказал я, но он продолжал меня колотить, вырывая руки, когда я пытался их зажать. – Перестань, Брент. – От беготни я ничуть не согрелся, только нагнал в легкие морозного воздуха. По щекам поползли новые слезы, новыми реками растекаясь по заиндевелой коже.
Брент подо мной перестал вертеться и затих. Он смотрел на меня, по-прежнему разинув рот, округлившимися от ужаса глазами.
– Мэтти, – строго сказала мать, подойдя к нам. – Дай ему подняться. Если это еще одна из твоих дьявольских шуток…
– Нет, – прошептал Брент, и тут до меня дошло, что он держится за мои рукава. Смотрит на меня, хватается за меня.
Я сполз с брата и, усевшись на колени, рассказал матери о щепке, которую Тереза сжимала в руке, и о сердце на колесе. Потом мы чуть не волоком потащили Брента к машине. У него отказали ноги, поэтому нам пришлось попросту уложить его на заднее сиденье. После чего мы снова двинулись в путь.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я понял, что мы едем не домой. Как только мы отъехали, мне стало пусто и одиноко; я сидел, не чувствуя ничего, кроме жжения в отогревающихся щеках, пальцах и ногах и жаркой, удушливой вони кондиционера. Изредка в голове прокручивались мысли – вхолостую, как лопасти колеса, которые ничего не давили, исчезая внизу.
– Разве мы не домой? – спросил я.
Мать резко крутанула руль и въехала на парковку торгового центра. Насколько я помню, нас сюда никогда не привозили, но здесь есть «А amp;Р» и скобяная лавка.
– Присмотри за братом, – сказала мать, выключая двигатель и плечом открывая дверцу.
– А ты куда?
– Позвонить в полицию. Потом мы поедем в Кентукки. И как можно быстрее.
– А вдруг они захотят с нами поговорить?
Мать впервые посмотрела на меня за всю дорогу от Сидровой мельницы. Перед отъездом она не досушила волосы, и теперь они торчали во все стороны неровными жесткими клочьями. Веки отяжелели от недосыпа, уголки рта опустились. Она мельком глянула на Брента, все так же неподвижно лежавшего на заднем сиденье.
– Они не узнают, что это мы, Мэтти. Хватит с нас разговоров.
Ее не было довольно долго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
– Черт, черт, черт! – твердил я, стараясь удержать равновесие, когда в ладони мне впились осколки и ржавые гвозди ободрали кожу. Я почувствовал, как по пальцам потекла кровь, а по щекам – слезы. Я вспомнил Терезин безумный взгляд тогда, на Сидровом озере, когда она закашлялась и очнулась, и понял, что она снова далеко.
Я уселся на пешеходную дорожку, которая, казалось, ходила подо мной ходуном, как веревочный мост.
– Ладно, хорошо, можешь там и оставаться! – прокричал Брент, и я залился слезами.
«Привет, мои гномы!» Вот что сказала Тереза. «Красная половинка тебе, белая мне». Я как сейчас слышал голос мисс Галерн – густой и тягучий из-за ее бельгийского акцента, как будто язык у нее был весь в меду, – прочитавшей нам эти фразы во втором классе в День сказки, когда мы сидели, развалившись на красных подушках. Джон. Джейми Керфлэк. Гаррет. Тереза. Я. Только в Терезиной «Белоснежке» девочка идет к колдунье, зная, что яблоко отравлено, зная, что она умрет, и все же надкусывает его. Яблоко. Здесь. Она вычислила, что он будет здесь. Пыталась нас предупредить. Чтобы мы могли пойти за ней следом и спасти ее – или просто чтобы мы знали, что она знает? Значит, она пришла сюда, нашла Снеговика и, отказавшись от снотворного, смотрела на него, пока он ее убивал.
Или же она пришла одна и спряталась здесь, без Снеговика, без Джеймса Море – может, она даже не знала о Джеймсе Море, мелькнуло в голове, – а в ночь перед Днем очистки пришла пешком на Сидровое озеро, вышла на лед и легла замерзать.
Или же…
На верхушке колеса снова появилась знакомая планка с зубчатым передним краем и покоробленная снизу. Сквозь слезы я смотрел, как она накреняется ко мне и медленно поворачивается, пока наконец не увидел то, что, как я уже знал, было на ней вырезано. Неровное сердце. А в центре – заляпанные яблочной мякотью, но ясно различимые имена: Ричард, Грейс.
У меня вырвался стон, больше похожий на вой, который, казалось, тонкими дождевыми струйками стекал по лопастям и замирал, упираясь в пол. Последнее, что она видела. Если она действительно была здесь. Или последнее, что ей запомнилось. Или просто случайные обрывки информации, мириады которых были рассыпаны по ее мозгу как звезды – слишком яркие на фоне заполнявшей ее пустоты.
Внезапно меня оглушила тишина этого места. Интересно, он всех их убивал? Может, он все еще тут? Я почувствовал, что не могу обернуться. Гул мотора у меня в ушах стал складываться в слова – непонятные, но слова, а за моей спиной по стене спускался Снеговик – мокрый красный паук.
Хлопнувшись на живот, я нырнул в лаз и вскрикнул от боли: в щеку мне впился осколок дерева, под самым глазом. Я быстро вытащил ноги и остался лежать лицом в снегу, сотрясаясь от рыданий; сердце колотилось, как отбойный молоток. Ничего, подумал я. А когда посмотрел назад, то вообще ничего не увидел.
– Какого… – начал Брент, и я поднял голову.
– Позови маму.
– Шизанутый! – заорал Брент, вид у него был разъяренный и перепуганный.
Я потрогал щеку – пальцы скользнули по липкому месиву снега, крови и слез.
– Позови маму.
– Ты весь в крови…
– Позови маму, позови маму, позови маму!
Брент убежал, а я с трудом перешел в сидячее положение и отодвинулся подальше от мельницы, не спуская глаз с дыры на тот случай, если вдруг оттуда кто-нибудь выползет, хотя прекрасно знал, что на мельнице никого нет. Сердце билось так сильно, что я чувствовал его пульсацию в горле и даже на нёбе. А что я ей скажу, подумалось мне. Что я знаю? Ничего, ничего, ничего. Почти ничего.
Через несколько секунд из-за угла мельницы выскочила мать и, увидев меня, остановилась как вкопанная.
– Мэтти! Что ты сделал с лицом?
– Ричард Грейс, – сказал я и указал на навес над колесом.
– Что?
Я закрыл глаза. Капельки слез, казалось, замерзли и повисли на ресницах кристалликами льда, словно я превращался в снег.
– Не Ричард Грейс. А Ричард и Грейс.
У Брента, стоявшего за маминой спиной, отвисла челюсть; видимо, до него дошло. Он уставился на меня, как будто я действительно превращался во что-то другое, прямо у него на глазах. Потом он с криком бросился через поле. Вскочив на ноги, я погнался за ним, оставив мать стоять в изумлении, а когда догнал, он повернул назад к мельнице. Он продолжал кричать, что заставило его замедлить шаг, и только по этой причине мне удалось его поймать. В конце концов я метнулся к его коленям, сбил его с ног и мы вместе повалились в сугроб; я лежал на нем, а он дубасил меня кулаками и пытался меня укусить.
– Перестань, – сказал я, но он продолжал меня колотить, вырывая руки, когда я пытался их зажать. – Перестань, Брент. – От беготни я ничуть не согрелся, только нагнал в легкие морозного воздуха. По щекам поползли новые слезы, новыми реками растекаясь по заиндевелой коже.
Брент подо мной перестал вертеться и затих. Он смотрел на меня, по-прежнему разинув рот, округлившимися от ужаса глазами.
– Мэтти, – строго сказала мать, подойдя к нам. – Дай ему подняться. Если это еще одна из твоих дьявольских шуток…
– Нет, – прошептал Брент, и тут до меня дошло, что он держится за мои рукава. Смотрит на меня, хватается за меня.
Я сполз с брата и, усевшись на колени, рассказал матери о щепке, которую Тереза сжимала в руке, и о сердце на колесе. Потом мы чуть не волоком потащили Брента к машине. У него отказали ноги, поэтому нам пришлось попросту уложить его на заднее сиденье. После чего мы снова двинулись в путь.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я понял, что мы едем не домой. Как только мы отъехали, мне стало пусто и одиноко; я сидел, не чувствуя ничего, кроме жжения в отогревающихся щеках, пальцах и ногах и жаркой, удушливой вони кондиционера. Изредка в голове прокручивались мысли – вхолостую, как лопасти колеса, которые ничего не давили, исчезая внизу.
– Разве мы не домой? – спросил я.
Мать резко крутанула руль и въехала на парковку торгового центра. Насколько я помню, нас сюда никогда не привозили, но здесь есть «А amp;Р» и скобяная лавка.
– Присмотри за братом, – сказала мать, выключая двигатель и плечом открывая дверцу.
– А ты куда?
– Позвонить в полицию. Потом мы поедем в Кентукки. И как можно быстрее.
– А вдруг они захотят с нами поговорить?
Мать впервые посмотрела на меня за всю дорогу от Сидровой мельницы. Перед отъездом она не досушила волосы, и теперь они торчали во все стороны неровными жесткими клочьями. Веки отяжелели от недосыпа, уголки рта опустились. Она мельком глянула на Брента, все так же неподвижно лежавшего на заднем сиденье.
– Они не узнают, что это мы, Мэтти. Хватит с нас разговоров.
Ее не было довольно долго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90