«Пройдут годы, – говорил он, – и наши потомки будут так же улыбаться над нашими потугами разгадать болезни человека по состоянию кролика, как мы взираем с улыбкой на римских гадателей, судивших о человеке и его судьбе по кишкам распотрошенной курицы».
Страстный приверженец лекарственного лечения, он воздавал должное отсталым народам, раньше нас оценившим достоинства сенеги, ипекакуаны, листьев кока и хинной корки и применявшим до нас лечение водой, паровые ванны, поглаживание и поколачивание больной части тела.
Аспирант не все разделял в суждениях профессора.
– Я не могу, Михаил Алексеевич, согласиться с вами, – сказал он ему однажды. – В ваших суждениях много восторга по адресу далекого прошлого и ни одного доброго слова в пользу тех, кто живет и трудится с нами сегодня. Как коммунист и врач, я должен вступиться за прогрессивные идеи современности. Потомки, возможно, и улыбнутся «над нашими потугами разгадать болезни», но и будут восхищаться нами.
Курцин был склонен к радикальным средствам лечения, к решительному вмешательству врача.
– Я далек от мысли выступить против лекарственных средств лечения, – сказал он Горшкову, – но как хирургу мне близки слова Парацельса: «Покой лучше тревоги, но тревога полезнее покоя».
Когда Курцин сообщил Горшкову, чем он намерен заняться, и спросил его совета, тот неожиданно пришел в волнение.
– Почетная задача, – сказал он, – весьма почетная, поздравляю.
Чем она почетная? Уж не тем ли, что к сотне противоречивых опытов ему предстоит прибавить сто первый?
– Я не вижу в этой работе ничего привлекательного для себя.
До чего молодежь безрассудна! Не приступив еще к делу, не потрудившись над ним как следует, не пожертвовав для идеи минутой покоя, они готовы от нее отречься.
Ученый помолчал, благодушно усмехнулся и с укоризной в голосе произнес:
– Было время, мой друг, когда хирургов называли шарлатанами и в метрических свидетельствах, выданных ремесленникам, писали: «Рожден в законном браке, не имеет в родне крепостных, цирюльников, банщиков и хирургов». Заплечных дел мастера причислялись также к медицинской профессии. Они, как известно, не только решали вопросы жизни и смерти, но и лечили… Снимая с дыбы свою жертву, палач должен был вправлять вывихнутые суставы. В ту пору с медиков немного спрашивали. Но вы живете, Иван Терентьевич, в советское время, когда звание исследователя делает честь человеку. Будьте же строже к своим суждениям… Порученным вам делом занимался и я. До меня интересовался им Павлов, были выводы, подкрепленные его авторитетом, и все же я дерзнул… Иван Петрович не обиделся, когда я ему заявил: «Железы желудка отвечают сокоотделением на раздражение зондом». Он пришел к диаметрально противоположному заключению, однако, выслушав меня, спокойно сказал: «Попробуем еще раз». Я был тогда не один; десятки врачей повторили мои опыты и согласились со мною. В лаборатории Павлова, где давно уже не исследовали пищеварение, вновь принялись за старое. Собакам через пищевод вводили тонкий зонд и раздражали им желудок. Опыты повторяли множество раз – и безрезультатно: железы оставались безмолвны. На съезде терапевтов было вновь и окончательно подтверждено, что механическое раздражение бессильно вызвать отделение желудочного сока… На вашу долю, мой друг, – закончил профессор, – выпала почетная задача – стать арбитром в этом старом споре…
– Простите меня, Михаил Алексеевич, – менее уверенно произнес аспирант, в равной мере смущенный упреками ученого и его искренним признанием, – эта работа не имеет значения для нас. Клиника проживет без нее…
– Ошибаетесь, мой друг, – сказал профессор. – Будет время, и вы посмеетесь над своими словами. Сейчас, когда полагают, что механическое действие на стенки желудка не усиливает отделение желудочного сока, мы разрешаем больному, страдающему повышенным сокоотделением, принимать грубую пищу. Опыт подсказывает, что этого делать нельзя, но ведь теория говорит другое.
Не без волнения приступил Курцин к заданию Быкова.
Молодой паренек, над которым проводились испытания с мнимым кормлением, согласился послужить науке. Он аккуратно приходил по утрам, готовый сделать все, о чем попросят. Исследования проводились в помещении, изолированном от всего, что могло напоминать о пище. В этой стадии исканий не было врага более опасного для опытов, чем мысль – живое представление о еде.
– Не курите, пожалуйста, – просил паренька аспирант, – отрешитесь от того, что на свете существуют завтраки и чаи… Хотите, я расскажу вам о чудесной кобылице, которая побила все рекорды на свете… Не интересуетесь лошадьми? Жаль, очень жаль… А как вы относитесь к боксу?
Непринужденный разговор имел назначение отвлечь испытуемого от мыслей о завтраке, который будет возможен лишь спустя два часа.
– Надо вам знать, – утешал он больного, – что воздержание в пище – мудрейшее изобретение самой природы…
Постится головастик, прежде чем стать лягушкой, куколка, готовящаяся стать бабочкой… И летняя и зимняя спячка без пищи – все это вынужденный и порой полезный пост.
Настроив испытуемого на благодушный лад, исследователь приступил к делу.
Промыв больному желудок, он стал раздражать его бородкой пера. Прошло немного времени, и надо прямо сказать – занятие утомило аспиранта. Уверенность в том, что у него ничего не выйдет, серьезно мешала ему. Павлов учил, и не без основания, что железы желудка откликаются лишь на строго определенные раздражения: на пищу и продукты ее расщепления, – чего ради спорить и возражать? Если механическое действие и способно вызвать отделение желудочного сока, то только в желудке, наполняемом пищей.
Может быть, попробовать средствами, близкими к естественному насыщению, оказать давление на стенки желудка? Ввести в фистулу резиновый баллон, наполнить его воздухом, затем постепенно снижать давление, как это происходит в желудке, когда пища частично переходит в двенадцатиперстную кишку. Короче – скопировать все этапы пищеварения. Пробудит ли этот опыт железы к действию?
Курцин так и поступил. В желудок ввели баллончик из тончайшей резины, наполнили воздухом и подставили склянку к свищу. Исследователь ждал ответа на вопрос: достаточно ли одного растяжения стенок желудка, чтобы железы пришли в возбуждение?
Прошло пять минут, и прозрачная влага капля за каплей потекла в пробирку.
– О чем вы думаете, мой дорогой? – с тревогой спросил аспирант.
Уж не случилось ли чего-нибудь с испытуемым? Не взбрело ли ему в голову мысленно представить себе сдобную булку?
– Со мной? Ничего… И думать я как будто не думал.
– Не подводите меня, – просил исследователь, – давайте лучше потолкуем с вами о чем-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Страстный приверженец лекарственного лечения, он воздавал должное отсталым народам, раньше нас оценившим достоинства сенеги, ипекакуаны, листьев кока и хинной корки и применявшим до нас лечение водой, паровые ванны, поглаживание и поколачивание больной части тела.
Аспирант не все разделял в суждениях профессора.
– Я не могу, Михаил Алексеевич, согласиться с вами, – сказал он ему однажды. – В ваших суждениях много восторга по адресу далекого прошлого и ни одного доброго слова в пользу тех, кто живет и трудится с нами сегодня. Как коммунист и врач, я должен вступиться за прогрессивные идеи современности. Потомки, возможно, и улыбнутся «над нашими потугами разгадать болезни», но и будут восхищаться нами.
Курцин был склонен к радикальным средствам лечения, к решительному вмешательству врача.
– Я далек от мысли выступить против лекарственных средств лечения, – сказал он Горшкову, – но как хирургу мне близки слова Парацельса: «Покой лучше тревоги, но тревога полезнее покоя».
Когда Курцин сообщил Горшкову, чем он намерен заняться, и спросил его совета, тот неожиданно пришел в волнение.
– Почетная задача, – сказал он, – весьма почетная, поздравляю.
Чем она почетная? Уж не тем ли, что к сотне противоречивых опытов ему предстоит прибавить сто первый?
– Я не вижу в этой работе ничего привлекательного для себя.
До чего молодежь безрассудна! Не приступив еще к делу, не потрудившись над ним как следует, не пожертвовав для идеи минутой покоя, они готовы от нее отречься.
Ученый помолчал, благодушно усмехнулся и с укоризной в голосе произнес:
– Было время, мой друг, когда хирургов называли шарлатанами и в метрических свидетельствах, выданных ремесленникам, писали: «Рожден в законном браке, не имеет в родне крепостных, цирюльников, банщиков и хирургов». Заплечных дел мастера причислялись также к медицинской профессии. Они, как известно, не только решали вопросы жизни и смерти, но и лечили… Снимая с дыбы свою жертву, палач должен был вправлять вывихнутые суставы. В ту пору с медиков немного спрашивали. Но вы живете, Иван Терентьевич, в советское время, когда звание исследователя делает честь человеку. Будьте же строже к своим суждениям… Порученным вам делом занимался и я. До меня интересовался им Павлов, были выводы, подкрепленные его авторитетом, и все же я дерзнул… Иван Петрович не обиделся, когда я ему заявил: «Железы желудка отвечают сокоотделением на раздражение зондом». Он пришел к диаметрально противоположному заключению, однако, выслушав меня, спокойно сказал: «Попробуем еще раз». Я был тогда не один; десятки врачей повторили мои опыты и согласились со мною. В лаборатории Павлова, где давно уже не исследовали пищеварение, вновь принялись за старое. Собакам через пищевод вводили тонкий зонд и раздражали им желудок. Опыты повторяли множество раз – и безрезультатно: железы оставались безмолвны. На съезде терапевтов было вновь и окончательно подтверждено, что механическое раздражение бессильно вызвать отделение желудочного сока… На вашу долю, мой друг, – закончил профессор, – выпала почетная задача – стать арбитром в этом старом споре…
– Простите меня, Михаил Алексеевич, – менее уверенно произнес аспирант, в равной мере смущенный упреками ученого и его искренним признанием, – эта работа не имеет значения для нас. Клиника проживет без нее…
– Ошибаетесь, мой друг, – сказал профессор. – Будет время, и вы посмеетесь над своими словами. Сейчас, когда полагают, что механическое действие на стенки желудка не усиливает отделение желудочного сока, мы разрешаем больному, страдающему повышенным сокоотделением, принимать грубую пищу. Опыт подсказывает, что этого делать нельзя, но ведь теория говорит другое.
Не без волнения приступил Курцин к заданию Быкова.
Молодой паренек, над которым проводились испытания с мнимым кормлением, согласился послужить науке. Он аккуратно приходил по утрам, готовый сделать все, о чем попросят. Исследования проводились в помещении, изолированном от всего, что могло напоминать о пище. В этой стадии исканий не было врага более опасного для опытов, чем мысль – живое представление о еде.
– Не курите, пожалуйста, – просил паренька аспирант, – отрешитесь от того, что на свете существуют завтраки и чаи… Хотите, я расскажу вам о чудесной кобылице, которая побила все рекорды на свете… Не интересуетесь лошадьми? Жаль, очень жаль… А как вы относитесь к боксу?
Непринужденный разговор имел назначение отвлечь испытуемого от мыслей о завтраке, который будет возможен лишь спустя два часа.
– Надо вам знать, – утешал он больного, – что воздержание в пище – мудрейшее изобретение самой природы…
Постится головастик, прежде чем стать лягушкой, куколка, готовящаяся стать бабочкой… И летняя и зимняя спячка без пищи – все это вынужденный и порой полезный пост.
Настроив испытуемого на благодушный лад, исследователь приступил к делу.
Промыв больному желудок, он стал раздражать его бородкой пера. Прошло немного времени, и надо прямо сказать – занятие утомило аспиранта. Уверенность в том, что у него ничего не выйдет, серьезно мешала ему. Павлов учил, и не без основания, что железы желудка откликаются лишь на строго определенные раздражения: на пищу и продукты ее расщепления, – чего ради спорить и возражать? Если механическое действие и способно вызвать отделение желудочного сока, то только в желудке, наполняемом пищей.
Может быть, попробовать средствами, близкими к естественному насыщению, оказать давление на стенки желудка? Ввести в фистулу резиновый баллон, наполнить его воздухом, затем постепенно снижать давление, как это происходит в желудке, когда пища частично переходит в двенадцатиперстную кишку. Короче – скопировать все этапы пищеварения. Пробудит ли этот опыт железы к действию?
Курцин так и поступил. В желудок ввели баллончик из тончайшей резины, наполнили воздухом и подставили склянку к свищу. Исследователь ждал ответа на вопрос: достаточно ли одного растяжения стенок желудка, чтобы железы пришли в возбуждение?
Прошло пять минут, и прозрачная влага капля за каплей потекла в пробирку.
– О чем вы думаете, мой дорогой? – с тревогой спросил аспирант.
Уж не случилось ли чего-нибудь с испытуемым? Не взбрело ли ему в голову мысленно представить себе сдобную булку?
– Со мной? Ничего… И думать я как будто не думал.
– Не подводите меня, – просил исследователь, – давайте лучше потолкуем с вами о чем-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135