– По-моему, женщина вряд ли способна дать больше.
– Видишь, дорогой, – сказала Мишель откуда-то из темноты и одеял у меня за спиной. – Твой редактор сексист.
– Он не мой редактор, Мишель. Он редактор Анастасии.
– Все равно она могла бы добиться большего.
– Он рисковал неприлично большим авансом, имея на руках единственную главу. А теперь «Шрайбер» продал сколько там миллионов экземпляров?
– Не надо сразу обороняться. Только потому что книга Стэси для тебя – возможность жить чужой писательской жизнью…
– Я не писатель.
– Знаю, дорогой. Стэси – писатель.
– Ты так не считала, пока не прочла это в газетах.
Я верила, что ты был писателем, дорогой, хотя ты никогда не появлялся в газетах, пока у тебя не начали брать интервью об Анастасии Лоуренс.
Рецензия на «Модель» была в «Таймс», Мишель. А ты бы какую газету предпочла? Рекламный проспект, для которого ты пишешь?
Она положила в рот попкорн. Протянула пакет мне. Я взял, чтобы хоть чем-то себя занять, пока она выдумывает подходящее возражение. Я съел все, что оставалось. Никакого ответа из-под одеяла. Такое иногда случалось. Я отдал ей пустой пакет и подсказал:
– Можешь, например, сказать мне что-нибудь типа: «Во всяком случае, люди читают то, что я пишу в этом рекламном проспекте». На что я мог бы возразить: «Люди и дорожные знаки читают. Останавливаются, чтобы прочитать, допустим, «Уступи дорогу». Литературой оно от этого не становится».
– Слишком много слов.
– Знаю.
– Но когда-то нам ведь было хорошо. Я по-честному была не в себе. Ты правда злился? Я люблю тебя, Джонатон. По-моему, на самом деле у нас все нормально.
Она была права: уже некоторое время мы были нехороши. Она поняла главное: даже если наши отношения не были на высоте в плане секса, они хотя бы ненадолго давали нам удовлетворение от милой словесной возни. Но постепенно мы проиграли наш бой, и всякий раз, когда мы соглашались не соглашаться друг с другом, всякий раз, когда мы допускали такой исход, это волновало нас не больше, чем достижение одновременного оргазма, если мы решали потрахаться. Я говорю не о внешней стороне; видевшие, как мы прилюдно спорим, вероятно, думали, что проблем у нас не больше, чем у любой другой пары. Я говорю о том, что нашим незначительным различиям не хватало той основополагающей ненависти, которая и создает различия. Нам обоим было неинтересно вдаваться в тонкости. Нам обоим не хватало энергии на расщепление атомов, на споры друг с другом по ничтожным, почти невидимым поводам, за неимением точек зрения, за отсутствием ощутимых различий. Таковы точки соприкосновения в отношениях, весь их мир в микрокосме.
В маленьких различиях – вся разница. Мишель знала это не хуже меня или как минимум знала, что я в это верю – возможно, больше, чем во все остальное.
– Иди сюда, – сказала она, – я тут под одеялами нагрела.
Значит, к этому в итоге все и сведется. Мы прошли через краткую процедуру и якобы вышли на другой стороне, где и начали. Словно климактерическая пара, что пытается забеременеть при помощи физических усилий, мы преследовали то, чего просто не было. Я снял туфли. Я забрался в постель. Она тоже была полностью одета, в трикотажной кофте, трениках и хлопковых носках, все одного оттенка серого. Телевизор освещал ее яркими судорогами новостей в прямом эфире, окрашивая белую кожу в основные цвета текущих событий. Когда корреспондент перечислял военные потери во всем мире, я положил руку на ее кофту, где, согласно женской анатомии, предполагалась грудь. Мишель вздохнула. Теперь, если одна грудь слева, другая должна находиться справа, – на полразмера меньше, по словам Мишель, из-за чего на вес она была не тяжелее кухонной прихватки. Я положил туда другую руку. Я ничего не почувствовал.
– Пожалуйста, займись со мной любовью, – выдохнула Мишель.
Под артобстрел на Ближнем Востоке мы спустили к носкам ее треники и спортивного кроя трусы. Обнажив таким же манером мои гениталии, мы достали из упаковки презерватив со спермицидной смазкой.
– Проверь срок годности, – сказала она. Срок годности больше, чем средняя продолжительность брака.
Итак, у нас были все необходимые ингредиенты для безопасного и ответственного сношения. Одно лишь затруднение: мы оба не возбудились физиологически. Для нее это проблемы не составляло; в интересах ноноксинолизации всей моей спермы до последней капли у нее имелся личный запас лубрикантов, которого хватило бы для смазки всего оборудования тяжелой промышленности индустриально развитой нации. Но толку от этого было мало – из-за отсутствия эрекции у меня. Она попробовала применить всяческие ручные способы воздействия на мой пенис, что означало компенсацию неумелости энтузиазмом и прекратилось, лишь когда она чуть не поменяла местами яйца в моей мошонке. Она перешла к оральному спектаклю, опаснее предыдущего из-за близости зубов, но в остальном достаточно безвредному: похоже, в детстве она убедила себя – и так и не выросла из этого убеждения, – что минет заключается в надувании фаллоса посредством нагнетания воздуха в мочевыводящий канал. Переубеждать ее означало лишь продлить суровое испытание, так что я не стал ее отговаривать и смотрел автомобильную рекламу, пока не достиг полной эрекции в ее симпатичном ротике. Мы были готовы. Пока она смазывала себя, я натянул презерватив. Дальше – только вопрос позиционирования. То есть координации множества локтей и коленей в замкнутом пространстве при строгих временных ограничениях. Мы усадили ее на меня, где дополнительный обзор повышал шансы взаимного согласования. Она направила мои руки под свитер, прилепив их ладонями вниз под спортивный бюстгальтер, и ввела мой латексный член в вагину, словно тампон.
Смазка гарантировала комфортабельное облегание, сводя к нулю трение – мы ничего не чувствовали. Как и в недавней перепалке, каждый играл свою обычную роль, но при этом каждый присутствовал в постели не больше, чем персонажи на экране ее телевизора. Диктор говорил, а мы трахались, и никто не пострадал.
Я смотрел на экран через плечо Мишель, а она продолжала опускать свой таз на мой пах. Телевидение не требовало особого сосредоточения и не представляло заметного интереса. Муссоны, марафоны, миллионы: темы, заботившие людей, были чисто количественными. Я все толковал превратно. Сколько раз Мишель трахалась? Повысился или понизился у нас индекс Доу-Джонса? Каков пятилетний прогноз? Вместо романов мне стоило писать расписания поездов или таблицы умножения. Я посмотрел на Мишель надо мной, высокую и худую. Ее губы шевелились с каждым толчком бедер. Но то были не слова, нет. То были числа. Она считала. 126… 127… 128… Значит, она тоже считала.
Потом случилось нечто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
– Видишь, дорогой, – сказала Мишель откуда-то из темноты и одеял у меня за спиной. – Твой редактор сексист.
– Он не мой редактор, Мишель. Он редактор Анастасии.
– Все равно она могла бы добиться большего.
– Он рисковал неприлично большим авансом, имея на руках единственную главу. А теперь «Шрайбер» продал сколько там миллионов экземпляров?
– Не надо сразу обороняться. Только потому что книга Стэси для тебя – возможность жить чужой писательской жизнью…
– Я не писатель.
– Знаю, дорогой. Стэси – писатель.
– Ты так не считала, пока не прочла это в газетах.
Я верила, что ты был писателем, дорогой, хотя ты никогда не появлялся в газетах, пока у тебя не начали брать интервью об Анастасии Лоуренс.
Рецензия на «Модель» была в «Таймс», Мишель. А ты бы какую газету предпочла? Рекламный проспект, для которого ты пишешь?
Она положила в рот попкорн. Протянула пакет мне. Я взял, чтобы хоть чем-то себя занять, пока она выдумывает подходящее возражение. Я съел все, что оставалось. Никакого ответа из-под одеяла. Такое иногда случалось. Я отдал ей пустой пакет и подсказал:
– Можешь, например, сказать мне что-нибудь типа: «Во всяком случае, люди читают то, что я пишу в этом рекламном проспекте». На что я мог бы возразить: «Люди и дорожные знаки читают. Останавливаются, чтобы прочитать, допустим, «Уступи дорогу». Литературой оно от этого не становится».
– Слишком много слов.
– Знаю.
– Но когда-то нам ведь было хорошо. Я по-честному была не в себе. Ты правда злился? Я люблю тебя, Джонатон. По-моему, на самом деле у нас все нормально.
Она была права: уже некоторое время мы были нехороши. Она поняла главное: даже если наши отношения не были на высоте в плане секса, они хотя бы ненадолго давали нам удовлетворение от милой словесной возни. Но постепенно мы проиграли наш бой, и всякий раз, когда мы соглашались не соглашаться друг с другом, всякий раз, когда мы допускали такой исход, это волновало нас не больше, чем достижение одновременного оргазма, если мы решали потрахаться. Я говорю не о внешней стороне; видевшие, как мы прилюдно спорим, вероятно, думали, что проблем у нас не больше, чем у любой другой пары. Я говорю о том, что нашим незначительным различиям не хватало той основополагающей ненависти, которая и создает различия. Нам обоим было неинтересно вдаваться в тонкости. Нам обоим не хватало энергии на расщепление атомов, на споры друг с другом по ничтожным, почти невидимым поводам, за неимением точек зрения, за отсутствием ощутимых различий. Таковы точки соприкосновения в отношениях, весь их мир в микрокосме.
В маленьких различиях – вся разница. Мишель знала это не хуже меня или как минимум знала, что я в это верю – возможно, больше, чем во все остальное.
– Иди сюда, – сказала она, – я тут под одеялами нагрела.
Значит, к этому в итоге все и сведется. Мы прошли через краткую процедуру и якобы вышли на другой стороне, где и начали. Словно климактерическая пара, что пытается забеременеть при помощи физических усилий, мы преследовали то, чего просто не было. Я снял туфли. Я забрался в постель. Она тоже была полностью одета, в трикотажной кофте, трениках и хлопковых носках, все одного оттенка серого. Телевизор освещал ее яркими судорогами новостей в прямом эфире, окрашивая белую кожу в основные цвета текущих событий. Когда корреспондент перечислял военные потери во всем мире, я положил руку на ее кофту, где, согласно женской анатомии, предполагалась грудь. Мишель вздохнула. Теперь, если одна грудь слева, другая должна находиться справа, – на полразмера меньше, по словам Мишель, из-за чего на вес она была не тяжелее кухонной прихватки. Я положил туда другую руку. Я ничего не почувствовал.
– Пожалуйста, займись со мной любовью, – выдохнула Мишель.
Под артобстрел на Ближнем Востоке мы спустили к носкам ее треники и спортивного кроя трусы. Обнажив таким же манером мои гениталии, мы достали из упаковки презерватив со спермицидной смазкой.
– Проверь срок годности, – сказала она. Срок годности больше, чем средняя продолжительность брака.
Итак, у нас были все необходимые ингредиенты для безопасного и ответственного сношения. Одно лишь затруднение: мы оба не возбудились физиологически. Для нее это проблемы не составляло; в интересах ноноксинолизации всей моей спермы до последней капли у нее имелся личный запас лубрикантов, которого хватило бы для смазки всего оборудования тяжелой промышленности индустриально развитой нации. Но толку от этого было мало – из-за отсутствия эрекции у меня. Она попробовала применить всяческие ручные способы воздействия на мой пенис, что означало компенсацию неумелости энтузиазмом и прекратилось, лишь когда она чуть не поменяла местами яйца в моей мошонке. Она перешла к оральному спектаклю, опаснее предыдущего из-за близости зубов, но в остальном достаточно безвредному: похоже, в детстве она убедила себя – и так и не выросла из этого убеждения, – что минет заключается в надувании фаллоса посредством нагнетания воздуха в мочевыводящий канал. Переубеждать ее означало лишь продлить суровое испытание, так что я не стал ее отговаривать и смотрел автомобильную рекламу, пока не достиг полной эрекции в ее симпатичном ротике. Мы были готовы. Пока она смазывала себя, я натянул презерватив. Дальше – только вопрос позиционирования. То есть координации множества локтей и коленей в замкнутом пространстве при строгих временных ограничениях. Мы усадили ее на меня, где дополнительный обзор повышал шансы взаимного согласования. Она направила мои руки под свитер, прилепив их ладонями вниз под спортивный бюстгальтер, и ввела мой латексный член в вагину, словно тампон.
Смазка гарантировала комфортабельное облегание, сводя к нулю трение – мы ничего не чувствовали. Как и в недавней перепалке, каждый играл свою обычную роль, но при этом каждый присутствовал в постели не больше, чем персонажи на экране ее телевизора. Диктор говорил, а мы трахались, и никто не пострадал.
Я смотрел на экран через плечо Мишель, а она продолжала опускать свой таз на мой пах. Телевидение не требовало особого сосредоточения и не представляло заметного интереса. Муссоны, марафоны, миллионы: темы, заботившие людей, были чисто количественными. Я все толковал превратно. Сколько раз Мишель трахалась? Повысился или понизился у нас индекс Доу-Джонса? Каков пятилетний прогноз? Вместо романов мне стоило писать расписания поездов или таблицы умножения. Я посмотрел на Мишель надо мной, высокую и худую. Ее губы шевелились с каждым толчком бедер. Но то были не слова, нет. То были числа. Она считала. 126… 127… 128… Значит, она тоже считала.
Потом случилось нечто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86