– спросил он язвительно.
Оке прикусил губу. Дурак, попался в первую же ловушку!
– Нетрудно догадаться…
– На допросах не догадываются! Все, что вы говорите, может быть использовано против вас на суде.
– Я подумал, что раз тут замешан Левин, значит дело касается велосипедов.
– И, значит, Андерссон знал, что Левин имеет дело с краденым добром.
– Ничего я не знал! – возразил Оке.
– Ладно, не изворачивайтесь. Лучше выкладывайте все, что знаете!
Следователь решил не давать ему опомниться. Он настойчиво задавал Оке одни и те же вопросы. Почему Андерссон был так уверен, что речь идет именно о краже велосипедов?
Телефонный звонок дал Оке небольшую передышку.
– Да, это Альм, – ответил следователь. – Нет… еще нет… В самом деле?… Тогда я сейчас же приду.
Он вышел. Допрос продолжал Боргелин.
– У Андерссона никогда не появлялось подозрений, что с предприятием Оскарссона не все чисто?
– Пожалуй… иногда мне казалось, что он ведет себя как-то странно, – признал Оке.
– Что заставляет Андерссона защищать Оскарссона?
Оке замолчал, подавляя нарастающее возмущение. Все, что он говорил, и в самом деле оборачивалось против него – его слова толковали совершенно иначе.
– Ну-у?! Выкладывайте!
– Я ничего не крал!
– И не получали денег от Оскарссона или Левина за определенного рода сведения и услуги?
– Нет.
Боргелин закурил новую сигарету и пустил задумчиво клуб дыма к потолку.
– Андерссон проголодался? – спросил он несколько приветливее.
– Я ничего еще не ел сегодня.
– Сейчас я закажу сюда завтрак.
Вскоре вошла девушка с подносом. Картофель, жареная селедка… Прибора Оке не дали – одну только ложку, и у него быстро пропал аппетит, когда он принялся за костистую рыбу. Неужели полицейские и в самом деле боятся, что он зарежет или заколет их, если ему дадут вилку и столовый нож?
Он как раз закончил еду, когда в кабинет вернулся Альм.
– Ну как, Андерссон заговорил начистоту?
– Нет, продолжает запираться, совсем как маленький, – ответил Боргелин.
– Отведите его в арестантскую.
– Там сейчас все переполнено.
– Тогда, пожалуй, стоит сразу же отправить его в предварительное заключение.
Тюрьма находилась во флигеле – в каждом этаже не более десяти камер. Здесь Оке передали в распоряжение старого надзирателя, в меру сурового и в меру приветливого, втянувшегося в тюремный распорядок так же, как втягивается в свою работу лошадь, развозящая по утрам пиво по кафе и магазинам.
– Давай сюда галстук и ремень! – скомандовал он.
Оке никак не мог привыкнуть к мысли, что находится в тюрьме по подозрению в соучастии в воровской шайке. Но вот за ним захлопнулась дверь камеры, и он механически приступил к исполнению обряда, столь же древнего, как сама тюрьма.
Камера насчитывала четыре шага в длину и неполных три в ширину. В ней царил полумрак – свет поступал только из небольшого окошечка под самым потолком.
Серый цементный пол и почти такие же серые, облупившиеся стены. На треугольной полке в углу – зеркало, тазик и эмалированное ведро. Под полкой на полу – ночной горшок.
«Жратва!» – начертал какой-то самоистязатель большими буквами на некрашеном, потертом столе, стоявшем у стены. Оке взял табуретку и уселся в самом светлом углу камеры.
За железной решеткой виднелось лишь голубое небо. Хоть бы тучка появилась или пролетела птица и заполнила это пустое пространство! В конце концов он не устоял – подвинул к окошечку табуретку и стал на нее.
Внизу простирался фруктовый сад, сквозь листву отсвечивали зеленым и красным дозревающие яблоки.
– Фьюю!
В отверстии в стене напротив показалась чья-то голова. Это окошечко было больше и расположено ниже, чем в старомодной камере Оке.
Звук тяжелых шагов в коридоре заставил Оке быстро соскочить на пол, но надзиратель уже успел заглянуть в глазок. Скрипнул в замке ключ, и дверь распахнулась.
– В окно смотреть запрещается! Разве вы не прочитали правила? – загрохотал он.
Оке смягчил его гнев, немедленно принявшись изучать первый пункт правил внутреннего распорядка.
«По сигналу подъема заключенный быстро встает, убирает постель, поднимает кровать к стене, одевается и умывает лицо и руки».
А шею что же – запрещено умывать? И что случится, если сначала умоешься, а потом станешь одеваться?
«Во время богослужения заключенный должен соблюдать тишину и спокойствие», – предписывалось далее, но кто-то подправил буквы, и получилось «черт должен соблюдать тишину и спокойствие».
Внезапно с нижнего этажа донесся свисток, затем чей-то голос крикнул:
– Приведите двадцать первого!
Это был номер камеры Оке, и надзирателю пришлось снова отпирать дверь. В коридоре его встретил Боргелин и провел в подвальное помещение.
– Нам нужно посмотреть кое на что, – сказал он, открывая железную дверь, за которой размещался склад.
Здесь висели сотни велосипедов.
– Андерссон может сказать, чей это велосипед? – спросил полицейский, указывая на один из них.
– Это мой собственный.
– Это понятно. Но где он украден?
– Я купил его.
Боргелин никак не реагировал на его ответ и начал изучать велосипед.
– Тонкая работа, ничего не скажешь, хотя лучше уж было не подделывать номер. Сразу заметно.
– Я купил его у Оскарссона, не зная, что он краденый.
– В самом деле? Андерссон может доказать, что купил этот велосипед? – заинтересовался Боргелин.
Оке подумал.
– Это должно быть видно по ведомости зарплаты. Я получил велосипед в рассрочку, и Оскарссон вычитал у меня из жалованья по пятерке каждую неделю.
На этом допрос закончился. Оке вернулся в свою камеру. Прошел час, а то и два в неопределенном ожидании. Затем дверь еще раз открылась, и вошел надзиратель, неся галстук и ремень Оке.
– Вас выпускают. Надеюсь, мы больше здесь не увидимся, – сказал он доброжелательно.
* * *
Радость Оке по поводу того, что его выпустили, омрачилась, как только он пришел домой. Если полиция считала, что вопрос исчерпан, то хозяйка явно придерживалась другого мнения. Она встретила Оке озабоченным и испытующим взглядом:
– Ну и заварили же вы кашу! Сюда приходила полиция, обыскивали комнату и проверяли все велосипеды во дворе. Расспрашивали меня – много ли денег у Андерссона, часто ли он не бывает дома по ночам… – Она остановилась было, чтобы перевести дыхание, но тут же продолжала, не давая Оке времени объясниться. – Прошу Андерссона освободить комнату! Я не хочу, чтобы ко мне приходила полиция. Соседи еще подумают, что я сама в чем-то замешана! – крикнула она сердито и исчезла на кухне.
Оке присел на кровать – обдумать создавшееся положение. Что он станет говорить при поступлении на новую работу? Если он будет правдивым, то нетрудно представить себе, как обернется разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Оке прикусил губу. Дурак, попался в первую же ловушку!
– Нетрудно догадаться…
– На допросах не догадываются! Все, что вы говорите, может быть использовано против вас на суде.
– Я подумал, что раз тут замешан Левин, значит дело касается велосипедов.
– И, значит, Андерссон знал, что Левин имеет дело с краденым добром.
– Ничего я не знал! – возразил Оке.
– Ладно, не изворачивайтесь. Лучше выкладывайте все, что знаете!
Следователь решил не давать ему опомниться. Он настойчиво задавал Оке одни и те же вопросы. Почему Андерссон был так уверен, что речь идет именно о краже велосипедов?
Телефонный звонок дал Оке небольшую передышку.
– Да, это Альм, – ответил следователь. – Нет… еще нет… В самом деле?… Тогда я сейчас же приду.
Он вышел. Допрос продолжал Боргелин.
– У Андерссона никогда не появлялось подозрений, что с предприятием Оскарссона не все чисто?
– Пожалуй… иногда мне казалось, что он ведет себя как-то странно, – признал Оке.
– Что заставляет Андерссона защищать Оскарссона?
Оке замолчал, подавляя нарастающее возмущение. Все, что он говорил, и в самом деле оборачивалось против него – его слова толковали совершенно иначе.
– Ну-у?! Выкладывайте!
– Я ничего не крал!
– И не получали денег от Оскарссона или Левина за определенного рода сведения и услуги?
– Нет.
Боргелин закурил новую сигарету и пустил задумчиво клуб дыма к потолку.
– Андерссон проголодался? – спросил он несколько приветливее.
– Я ничего еще не ел сегодня.
– Сейчас я закажу сюда завтрак.
Вскоре вошла девушка с подносом. Картофель, жареная селедка… Прибора Оке не дали – одну только ложку, и у него быстро пропал аппетит, когда он принялся за костистую рыбу. Неужели полицейские и в самом деле боятся, что он зарежет или заколет их, если ему дадут вилку и столовый нож?
Он как раз закончил еду, когда в кабинет вернулся Альм.
– Ну как, Андерссон заговорил начистоту?
– Нет, продолжает запираться, совсем как маленький, – ответил Боргелин.
– Отведите его в арестантскую.
– Там сейчас все переполнено.
– Тогда, пожалуй, стоит сразу же отправить его в предварительное заключение.
Тюрьма находилась во флигеле – в каждом этаже не более десяти камер. Здесь Оке передали в распоряжение старого надзирателя, в меру сурового и в меру приветливого, втянувшегося в тюремный распорядок так же, как втягивается в свою работу лошадь, развозящая по утрам пиво по кафе и магазинам.
– Давай сюда галстук и ремень! – скомандовал он.
Оке никак не мог привыкнуть к мысли, что находится в тюрьме по подозрению в соучастии в воровской шайке. Но вот за ним захлопнулась дверь камеры, и он механически приступил к исполнению обряда, столь же древнего, как сама тюрьма.
Камера насчитывала четыре шага в длину и неполных три в ширину. В ней царил полумрак – свет поступал только из небольшого окошечка под самым потолком.
Серый цементный пол и почти такие же серые, облупившиеся стены. На треугольной полке в углу – зеркало, тазик и эмалированное ведро. Под полкой на полу – ночной горшок.
«Жратва!» – начертал какой-то самоистязатель большими буквами на некрашеном, потертом столе, стоявшем у стены. Оке взял табуретку и уселся в самом светлом углу камеры.
За железной решеткой виднелось лишь голубое небо. Хоть бы тучка появилась или пролетела птица и заполнила это пустое пространство! В конце концов он не устоял – подвинул к окошечку табуретку и стал на нее.
Внизу простирался фруктовый сад, сквозь листву отсвечивали зеленым и красным дозревающие яблоки.
– Фьюю!
В отверстии в стене напротив показалась чья-то голова. Это окошечко было больше и расположено ниже, чем в старомодной камере Оке.
Звук тяжелых шагов в коридоре заставил Оке быстро соскочить на пол, но надзиратель уже успел заглянуть в глазок. Скрипнул в замке ключ, и дверь распахнулась.
– В окно смотреть запрещается! Разве вы не прочитали правила? – загрохотал он.
Оке смягчил его гнев, немедленно принявшись изучать первый пункт правил внутреннего распорядка.
«По сигналу подъема заключенный быстро встает, убирает постель, поднимает кровать к стене, одевается и умывает лицо и руки».
А шею что же – запрещено умывать? И что случится, если сначала умоешься, а потом станешь одеваться?
«Во время богослужения заключенный должен соблюдать тишину и спокойствие», – предписывалось далее, но кто-то подправил буквы, и получилось «черт должен соблюдать тишину и спокойствие».
Внезапно с нижнего этажа донесся свисток, затем чей-то голос крикнул:
– Приведите двадцать первого!
Это был номер камеры Оке, и надзирателю пришлось снова отпирать дверь. В коридоре его встретил Боргелин и провел в подвальное помещение.
– Нам нужно посмотреть кое на что, – сказал он, открывая железную дверь, за которой размещался склад.
Здесь висели сотни велосипедов.
– Андерссон может сказать, чей это велосипед? – спросил полицейский, указывая на один из них.
– Это мой собственный.
– Это понятно. Но где он украден?
– Я купил его.
Боргелин никак не реагировал на его ответ и начал изучать велосипед.
– Тонкая работа, ничего не скажешь, хотя лучше уж было не подделывать номер. Сразу заметно.
– Я купил его у Оскарссона, не зная, что он краденый.
– В самом деле? Андерссон может доказать, что купил этот велосипед? – заинтересовался Боргелин.
Оке подумал.
– Это должно быть видно по ведомости зарплаты. Я получил велосипед в рассрочку, и Оскарссон вычитал у меня из жалованья по пятерке каждую неделю.
На этом допрос закончился. Оке вернулся в свою камеру. Прошел час, а то и два в неопределенном ожидании. Затем дверь еще раз открылась, и вошел надзиратель, неся галстук и ремень Оке.
– Вас выпускают. Надеюсь, мы больше здесь не увидимся, – сказал он доброжелательно.
* * *
Радость Оке по поводу того, что его выпустили, омрачилась, как только он пришел домой. Если полиция считала, что вопрос исчерпан, то хозяйка явно придерживалась другого мнения. Она встретила Оке озабоченным и испытующим взглядом:
– Ну и заварили же вы кашу! Сюда приходила полиция, обыскивали комнату и проверяли все велосипеды во дворе. Расспрашивали меня – много ли денег у Андерссона, часто ли он не бывает дома по ночам… – Она остановилась было, чтобы перевести дыхание, но тут же продолжала, не давая Оке времени объясниться. – Прошу Андерссона освободить комнату! Я не хочу, чтобы ко мне приходила полиция. Соседи еще подумают, что я сама в чем-то замешана! – крикнула она сердито и исчезла на кухне.
Оке присел на кровать – обдумать создавшееся положение. Что он станет говорить при поступлении на новую работу? Если он будет правдивым, то нетрудно представить себе, как обернется разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81