Могильный.
— А ты не каркай. Не выросло еще то дерево, из которого мне гроб сколотят.
Доктор рассмеялся.
— А вот это другой разговор. Вот это я и хотел от тебя услышать. Значит, жить будешь, мужик. Это я тебе как врач говорю.
Он ушел, не простившись. А Петр, злой и внезапно протрезвевший, с остервенением проработал до вечера и к костру вернулся трезвым.
Прошло еще несколько дней. Он продолжал пить, с каждым днем все больше и больше. Теперь по утрам, едва продрав глаза, колотясь в похмельном ознобе, он сначала выпивал стакан водки, тайком припасенный с вечера, и лишь потом отправлялся на станцию.
Однажды вечером, когда он, сильно пьяный, отсыпался прямо на полу зала ожидания, на станции остановился состав. Это был пассажирский поезд дальнего следования. То ли в самом электровозе случилась какая-то поломка, то ли где-то впереди, по пути следования, возникла неожиданная проблема, только остановка поезда не была запланирована. Пассажиры высыпали на перрон и, в ожидании отправления поезда, разбрелись кто куда. Кто-то из них забрел в буфет и бросил якорь там, кто-то, ворча и кляня все на свете, кутаясь в плащ, бесцельно бродил по окрестностям станционного здания; несколько человек оказались в зале ожидания.
Среди этих последних была респектабельная молодая пара, мужчина и женщина. Было видно, что и он, и она являются людьми с достатком. Оба брезгливо морщились, проходя по темным, сырым закоулкам станции, нетерпеливо поглядывали на часы и тихо переговаривались друг с другом.
Оказавшись в зале ожидания, они не сразу заметили валявшуюся на полу фигуру пьяного бродяги. Но вот ее взгляд случайно упал на заросшее щетиной, испитое лицо Петра Суханова. Она вздрогнула и остановилась.
— Что с тобой, Ларочка? — спросил ее спутник.
— Посмотри, — прошептала она, не отрывая застывшего взгляда от пьяницы. — Это же… это же…
Мужчина скользнул взглядом по Петру и с отвращением отвернулся.
— Да на что здесь смотреть? На это обпившееся животное?
— Да это же… Сережа! — вырвалось у нее.
— Это? Это Сергей? Этот бродяга — твой Сергей?! Не смеши меня, Ларочка, этот тип раза в три старше. Неужели ты не видишь?
— Вижу, — машинально ответила она. — Но…
— Сергей мертв, — жестко произнес он, — и ты это знаешь не хуже меня.
В этот момент репродуктор надтреснутым голосом объявил, что поезд «Иркутск — Москва» тронется через три минуты. Пассажиров просьба занять свои места.
— Пойдем, Лара, пойдем, — заторопил он ее. — Не дай Бог, опоздаем, тогда мы из этой дыры до скончания века не выберемся. Здесь и поезда-то раз в год ходят.
— Да-да… — забормотала она и, увлекаемая своим спутником, неуверенно направилась к выходу. Однако у порога остановилась и бросила последний взгляд на бродягу. — Нет, конечно это не он… Идем!
Они ушли, а через пару минут поезд, набирая скорость, стуча колесами и унося странную пару, покинул одинокую станцию.
Петр же… он был не настолько пьян, чтобы ничего не слышать, но и не настолько трезв, чтобы понять, что происходит. Смутно, сквозь полусомкнутые веки, он видел молодую красивую женщину и ее респектабельного спутника, слышал их голоса, отдельные слова, которые, кажется, имели какое-то отношение к нему. Нет, он ничего не понял из сказанного, но сердце его почему-то вдруг сжалось так, что, казалось, вот-вот разорвется на куски. Все это походило на какой-то странный, фантастический сон, от всего этого веяло чем-то потусторонним, нездешним, невозможным…
Наутро, очухавшись, он так и решил, что все это ему приснилось — и женщина, и пижон, ее сопровождавший, и их непонятные речи.
С этой ночи ему стали сниться сны. Они смущали, тревожили, пугали его, вносили какую-то сверхъестественную, сюрреалистическую струю во всю его никчемную жизнь, заставляли часами сидеть, задумавшись, где-нибудь в углу — и вспоминать, вспоминать… Вспоминать сны.
Но снов он не помнил. Проснувшись, он тут же все забывал.
* * *
Ударили первые октябрьские морозы, однако снега еще не было. В городе стало сухо и чисто, да и сам он как-то посвежел, помолодел, приободрился.
В середине октября вернулись из запоя Михалыч и Николай, работавшие грузчиками в станционном буфете. Оба были злые, трезвые, с посиневшими, заросшими щетиной лицами и трясущимися руками. Наткнувшись на пьяного Петра Суханова, они молча, методично избили его. Били не сильно, без злости, а так, скорее для острастки. Напоследок пригрозили, что если он еще хоть раз появится здесь, башку снесут в два счета.
В «бомжеубежище» он вернулся раньше обычного, еще засветло. На вопрос деда Евсея, где это он заработал фингал, Петр лишь сухо рассмеялся и добавил, что получил расчет и в буфет ему дороги больше нет.
Забившись в подвал одного из полуразвалившихся строений, он заснул беспокойным сном. За ночь столбик термометра упал до минус десяти, и к утру он продрог до самых костей. Провалявшись на куче тряпья до полудня, он хотел было подняться, но не смог: его бил сильный озноб, лоб пылал, во рту пересохло, мысли путались.
Таким его и застал дед Евсей.
— Плохи твои дела, Петруха, — покачал головой старик. — Ну ничего, мы тебя враз на ноги поставим. Лежи здесь и не высовывайся, а я сейчас…
Сердобольного деда Евсея обуяла жажда деятельности. Выскочив из подвала, он обежал весь лагерь, раздобыл где-то заварки, старый закопченый чайник с кипятком, полбутылки водки, немного меду — и приволок все это в подвал, где метался в жару Петр Суханов. Потом вывалил все принесенное в чайник и как следует взболтал.
— Пущай настоится.
Минут через десять он заставил больного выпить эту «адскую смесь» всю без остатка. Петр безропотно подчинился.
— Молодцом, парень. Сейчас полегчает.
Через четверть часа ему, действительно, полегчало. Обильный пот заструился по всему его телу, знобить стало меньше. Однако в подвале было слишком холодно для того, чтобы «лечение» возымело должное действие. Осененный внезапной мыслью, дед снова убежал наверх.
Вернулся он с полковником Колей и еще двумя бродягами. Они тащили целый ворох старых, местами прожженных одеял и разного другого тряпья; дед Евсей заботливо вывалил все это на Петра и как следует укутал его.
— Порядок, — прошамкал старик, любуясь результатами своего труда. — Если завтра не встанешь на ноги, можешь плюнуть мне в рожу.
Однако к вечеру ему снова стало хуже. Опять подскочила температура, заложило грудь, появился кашель. Четверо бродяг поочередно дежурили у его бомжарского ложа, удрученно глядя, как он мечется в тяжелом бреду.
Утром он пришел в себя, но изменений к лучшему пока не намечалось.
— Слушай, дед, — торопливо проговорил он, тяжело дыша, с трудом ворочая языком, — помнишь, ты мне о жизни рассказывал?.. о том, что нет ничего более ценного… так вот, дед… я понял… Слышишь, дед!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— А ты не каркай. Не выросло еще то дерево, из которого мне гроб сколотят.
Доктор рассмеялся.
— А вот это другой разговор. Вот это я и хотел от тебя услышать. Значит, жить будешь, мужик. Это я тебе как врач говорю.
Он ушел, не простившись. А Петр, злой и внезапно протрезвевший, с остервенением проработал до вечера и к костру вернулся трезвым.
Прошло еще несколько дней. Он продолжал пить, с каждым днем все больше и больше. Теперь по утрам, едва продрав глаза, колотясь в похмельном ознобе, он сначала выпивал стакан водки, тайком припасенный с вечера, и лишь потом отправлялся на станцию.
Однажды вечером, когда он, сильно пьяный, отсыпался прямо на полу зала ожидания, на станции остановился состав. Это был пассажирский поезд дальнего следования. То ли в самом электровозе случилась какая-то поломка, то ли где-то впереди, по пути следования, возникла неожиданная проблема, только остановка поезда не была запланирована. Пассажиры высыпали на перрон и, в ожидании отправления поезда, разбрелись кто куда. Кто-то из них забрел в буфет и бросил якорь там, кто-то, ворча и кляня все на свете, кутаясь в плащ, бесцельно бродил по окрестностям станционного здания; несколько человек оказались в зале ожидания.
Среди этих последних была респектабельная молодая пара, мужчина и женщина. Было видно, что и он, и она являются людьми с достатком. Оба брезгливо морщились, проходя по темным, сырым закоулкам станции, нетерпеливо поглядывали на часы и тихо переговаривались друг с другом.
Оказавшись в зале ожидания, они не сразу заметили валявшуюся на полу фигуру пьяного бродяги. Но вот ее взгляд случайно упал на заросшее щетиной, испитое лицо Петра Суханова. Она вздрогнула и остановилась.
— Что с тобой, Ларочка? — спросил ее спутник.
— Посмотри, — прошептала она, не отрывая застывшего взгляда от пьяницы. — Это же… это же…
Мужчина скользнул взглядом по Петру и с отвращением отвернулся.
— Да на что здесь смотреть? На это обпившееся животное?
— Да это же… Сережа! — вырвалось у нее.
— Это? Это Сергей? Этот бродяга — твой Сергей?! Не смеши меня, Ларочка, этот тип раза в три старше. Неужели ты не видишь?
— Вижу, — машинально ответила она. — Но…
— Сергей мертв, — жестко произнес он, — и ты это знаешь не хуже меня.
В этот момент репродуктор надтреснутым голосом объявил, что поезд «Иркутск — Москва» тронется через три минуты. Пассажиров просьба занять свои места.
— Пойдем, Лара, пойдем, — заторопил он ее. — Не дай Бог, опоздаем, тогда мы из этой дыры до скончания века не выберемся. Здесь и поезда-то раз в год ходят.
— Да-да… — забормотала она и, увлекаемая своим спутником, неуверенно направилась к выходу. Однако у порога остановилась и бросила последний взгляд на бродягу. — Нет, конечно это не он… Идем!
Они ушли, а через пару минут поезд, набирая скорость, стуча колесами и унося странную пару, покинул одинокую станцию.
Петр же… он был не настолько пьян, чтобы ничего не слышать, но и не настолько трезв, чтобы понять, что происходит. Смутно, сквозь полусомкнутые веки, он видел молодую красивую женщину и ее респектабельного спутника, слышал их голоса, отдельные слова, которые, кажется, имели какое-то отношение к нему. Нет, он ничего не понял из сказанного, но сердце его почему-то вдруг сжалось так, что, казалось, вот-вот разорвется на куски. Все это походило на какой-то странный, фантастический сон, от всего этого веяло чем-то потусторонним, нездешним, невозможным…
Наутро, очухавшись, он так и решил, что все это ему приснилось — и женщина, и пижон, ее сопровождавший, и их непонятные речи.
С этой ночи ему стали сниться сны. Они смущали, тревожили, пугали его, вносили какую-то сверхъестественную, сюрреалистическую струю во всю его никчемную жизнь, заставляли часами сидеть, задумавшись, где-нибудь в углу — и вспоминать, вспоминать… Вспоминать сны.
Но снов он не помнил. Проснувшись, он тут же все забывал.
* * *
Ударили первые октябрьские морозы, однако снега еще не было. В городе стало сухо и чисто, да и сам он как-то посвежел, помолодел, приободрился.
В середине октября вернулись из запоя Михалыч и Николай, работавшие грузчиками в станционном буфете. Оба были злые, трезвые, с посиневшими, заросшими щетиной лицами и трясущимися руками. Наткнувшись на пьяного Петра Суханова, они молча, методично избили его. Били не сильно, без злости, а так, скорее для острастки. Напоследок пригрозили, что если он еще хоть раз появится здесь, башку снесут в два счета.
В «бомжеубежище» он вернулся раньше обычного, еще засветло. На вопрос деда Евсея, где это он заработал фингал, Петр лишь сухо рассмеялся и добавил, что получил расчет и в буфет ему дороги больше нет.
Забившись в подвал одного из полуразвалившихся строений, он заснул беспокойным сном. За ночь столбик термометра упал до минус десяти, и к утру он продрог до самых костей. Провалявшись на куче тряпья до полудня, он хотел было подняться, но не смог: его бил сильный озноб, лоб пылал, во рту пересохло, мысли путались.
Таким его и застал дед Евсей.
— Плохи твои дела, Петруха, — покачал головой старик. — Ну ничего, мы тебя враз на ноги поставим. Лежи здесь и не высовывайся, а я сейчас…
Сердобольного деда Евсея обуяла жажда деятельности. Выскочив из подвала, он обежал весь лагерь, раздобыл где-то заварки, старый закопченый чайник с кипятком, полбутылки водки, немного меду — и приволок все это в подвал, где метался в жару Петр Суханов. Потом вывалил все принесенное в чайник и как следует взболтал.
— Пущай настоится.
Минут через десять он заставил больного выпить эту «адскую смесь» всю без остатка. Петр безропотно подчинился.
— Молодцом, парень. Сейчас полегчает.
Через четверть часа ему, действительно, полегчало. Обильный пот заструился по всему его телу, знобить стало меньше. Однако в подвале было слишком холодно для того, чтобы «лечение» возымело должное действие. Осененный внезапной мыслью, дед снова убежал наверх.
Вернулся он с полковником Колей и еще двумя бродягами. Они тащили целый ворох старых, местами прожженных одеял и разного другого тряпья; дед Евсей заботливо вывалил все это на Петра и как следует укутал его.
— Порядок, — прошамкал старик, любуясь результатами своего труда. — Если завтра не встанешь на ноги, можешь плюнуть мне в рожу.
Однако к вечеру ему снова стало хуже. Опять подскочила температура, заложило грудь, появился кашель. Четверо бродяг поочередно дежурили у его бомжарского ложа, удрученно глядя, как он мечется в тяжелом бреду.
Утром он пришел в себя, но изменений к лучшему пока не намечалось.
— Слушай, дед, — торопливо проговорил он, тяжело дыша, с трудом ворочая языком, — помнишь, ты мне о жизни рассказывал?.. о том, что нет ничего более ценного… так вот, дед… я понял… Слышишь, дед!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86