Но сейф, где хранились документы, ночью был кем-то вскрыт. – Лина Ивановна втянулась в разговор и теперь тараторила, спеша все рассказать. Она приободрилась и чувствовала, что тоже является героиней семейной саги. – Начальника милиции застрелили дома прямо у умывальника, а Абуляну устроили автокатастрофу. Его якобы срочно вызвали в какое-то горное село и на Военно-Грузинской дороге столкнули грузовиком в пропасть. А папа с этим Абуляном то ли в ссылке был вместе, то ли в буденновских войсках и очень его любил, считал верным ленинцем. Папа потом ходил жаловаться на Берию во все инстанции, но закончилось тем, что его самого посадили. Уже в середине войны.
– А что у Антонины про это написано? – довольно бесцеремонно прервала ее Алла. Ей не хотелось представлять Лину Ивановну маленькой беззащитной девочкой. Пусть она навсегда останется нынешней шестидесятисемилетней гранд-дамой, примой на пенсии. Так меньше прикипаешь к человеку. И вообще – это история Антонины, а не ее.
– Там еще хвостик, – без особого энтузиазма откликнулась прамачеха.
– Что ж ты не несешь его вместе с пирогом?
– Я как раз хотела предложить тебе дочитать! – потупившись, пробормотала Лина Ивановна.
Ей было жалко, что записей осталось так мало, и хотелось растянуть удовольствие. Она боялась, что ее дорогая девочка перестанет к ней ходить, когда закончится история Антонины.
– «1944 год. Мы уже две недели ждем Ивана в Степанакерте, хотя местные называют эту дыру Ханкенди. Ивана загнали сюда налаживать военный госпиталь. В почетную ссылку. Не надо было дергать тигра за усы с этим Абуляном, все равно плетью обуха не перешибешь.
Начальство недоумевает, где Иван мог потеряться.
Город мне не понравился – грязный, пыльный, жалкий, с плоскими жалкими горами вокруг. А может, я тоскую оттого, что воздух, воздух гор все же проникает в номер и бередит душу. Меня опять стала уедать черная меланхолия, наверное, от покойницы матери в наследство досталась. Хотя и жалкие, но эти горы напомнили мне мои горы, и сердце привычно защемило.
Гостиница заплевана. Номер убогий донельзя. Все удобства в коридоре.
Светлана – жена начальника штаба, с которой мы вместе ехали из Москвы и сильно сдружились, обещала мне сразу же передать любые известия от мужа.
Живем с Линочкой в гостинице, но деньги давно кончились. Вчера мне исполнилось сорок лет, пусть даже и подложных. Все равно грустно. Через Светиного мужа мне предложили место сестры-хозяйки в доме фронтовиков-инвалидов в Шуше. На время, пока не объявится Иван. Пришлось якобы с благодарностью согласиться.
Сердце гложет страх. А вдруг приключилось что-нибудь дурное? Начала с заботы об Иване, а потом домечталась до того, как буду жить без него. Почему у меня нету сил развестись? Завтра надо уже отправляться на новое место работы.
Мы тронулись в Шушу еще затемно на подводе с завхозом гостиницы, вызвавшимся нас довезти. Это был провяленный и закопченный мужичонка неопределенного возраста и породы.
Мерно протряслись с Линой около двух часов в хлипкой повозке, запряженной приземистой лошадкой, похожей на ослика-переростка. Горы на горизонте возмужали, дорога стала по-родному извилиста и красива, а сердце мое сладко и предательски екало, учуяв родину. Срассветом въехали в Шушу.
Стоял плотный, какой-то пластовой туман, в котором тонули даже звуки. Вдруг сквозь молочную густоту стали проступать силуэты прекрасных домов из нежного, кремового камня. Они приближались, крепли и превращались в руины. А в проемах дверей застыли гигантские сорняки. Необъятные доисторические лопухи. Полынь в человеческий рост. На душе стало жутко. Мы въехали в город-призрак.
Все было нереально: витые решетки местами обвалившихся балконов, просторные арочные окна, ведущие в никуда. На осыпающихся балюстрадах красовались резные каменные вазоны. Особняки когда-то, наверное, были восхитительными и величественными, некоторые даже трехэтажными, теперь они превратились в остовы с провалами окон. Большинство без крыш.
Тощая черная коза паслась на мощной каменной стене, поросшей травой и мелким кустарником. Другая упорно карабкалась к ней наверх, перепрыгивая с камня на камень выступающей, как зубцы, кладки. Луч утреннего солнца прорезался сквозь туман, и руины стали розовым, печальным сном.
На дребезжание телеги из какой-то слепленной наспех глиняной хибары у дороги выглянул старый, заросший щетиной азербайджанец. Босой, несмотря на то что в округе еще лежал скудный снег, и закутанный в одеяло. За ним следом выскочил трехлетний карапуз, тоже босой, с большим рахитичным животом, едва прикрытым грязной распашонкой.
– Бомбежка? – растерянно спросила я возницу, боязливо и зачарованно оглядываясь по сторонам.
Он без всякого интереса окинул открывшуюся глазу живописную разруху и любовно поправил один об другой одетые на босу ногу большие солдатские ботинки без шнурков, из которых в разные стороны вываливались заскорузлые языки, словно у двух бешеных кожаных собак. Башмаки были хозяину маленько великоваты. «Боже, какая бомбежка? Тут же не было немцев!» – мелькнуло у меня в голове.
– Не, резня. Тута раньше армяне селились, – скучно, словно нехотя, пояснил возница. – Еще с прошлого века, даже монастырь с церквами отстроили. – Он, не оборачиваясь, махнул рукой в сторону дальних развалин. – Но как только советская власть тута установилась, местные азербайджанцы захотели вернуть землю себе. Долго подбивали клинья под начальство, а потом обложили дома армян полыном и пожгли. Многие задохнулись и сгорели вместе со скарбом. Другие побросали все добро и, говорят, успели по монастырским подземным ходам уйти.
– Какой ужас!
– Каждый в своей правоте, – отстраненно пожал плечами возница и, продолжая любоваться недавно выменянными на базаре ботинками, пояснил: – Я сюды в детстве босяком попал, семья моя с Рязани. – И убежденно, как-то криво усмехнувшись, прибавил: – Родная землица крови с потом просит. Ей тоже пить охота.
Начался небольшой подъем, мужичок спрыгнул с самодельного облучка и повел лошадку в поводу, мимоходом любовно огладив ее крутой бок. В нашем вознице было много любви, но вся она была отдана старой кобыле-недорослику и новым башмакам.
– Но это давно было?
– Говорю же, после революции, кажись в девятнадцатом…
– Двадцать пять лет назад? – изумилась я. – Почему же они до сих пор не обустроились?
– А шут их знает, – пожал плечами возница.
Мы подъехали к местами порушившейся высокой каменной ограде, в прорехи которой виднелись обшарпанные остатки прежней роскоши господского, вернее, байского дворца. В нем и приютился интернат для инвалидов-фронтовиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
– А что у Антонины про это написано? – довольно бесцеремонно прервала ее Алла. Ей не хотелось представлять Лину Ивановну маленькой беззащитной девочкой. Пусть она навсегда останется нынешней шестидесятисемилетней гранд-дамой, примой на пенсии. Так меньше прикипаешь к человеку. И вообще – это история Антонины, а не ее.
– Там еще хвостик, – без особого энтузиазма откликнулась прамачеха.
– Что ж ты не несешь его вместе с пирогом?
– Я как раз хотела предложить тебе дочитать! – потупившись, пробормотала Лина Ивановна.
Ей было жалко, что записей осталось так мало, и хотелось растянуть удовольствие. Она боялась, что ее дорогая девочка перестанет к ней ходить, когда закончится история Антонины.
– «1944 год. Мы уже две недели ждем Ивана в Степанакерте, хотя местные называют эту дыру Ханкенди. Ивана загнали сюда налаживать военный госпиталь. В почетную ссылку. Не надо было дергать тигра за усы с этим Абуляном, все равно плетью обуха не перешибешь.
Начальство недоумевает, где Иван мог потеряться.
Город мне не понравился – грязный, пыльный, жалкий, с плоскими жалкими горами вокруг. А может, я тоскую оттого, что воздух, воздух гор все же проникает в номер и бередит душу. Меня опять стала уедать черная меланхолия, наверное, от покойницы матери в наследство досталась. Хотя и жалкие, но эти горы напомнили мне мои горы, и сердце привычно защемило.
Гостиница заплевана. Номер убогий донельзя. Все удобства в коридоре.
Светлана – жена начальника штаба, с которой мы вместе ехали из Москвы и сильно сдружились, обещала мне сразу же передать любые известия от мужа.
Живем с Линочкой в гостинице, но деньги давно кончились. Вчера мне исполнилось сорок лет, пусть даже и подложных. Все равно грустно. Через Светиного мужа мне предложили место сестры-хозяйки в доме фронтовиков-инвалидов в Шуше. На время, пока не объявится Иван. Пришлось якобы с благодарностью согласиться.
Сердце гложет страх. А вдруг приключилось что-нибудь дурное? Начала с заботы об Иване, а потом домечталась до того, как буду жить без него. Почему у меня нету сил развестись? Завтра надо уже отправляться на новое место работы.
Мы тронулись в Шушу еще затемно на подводе с завхозом гостиницы, вызвавшимся нас довезти. Это был провяленный и закопченный мужичонка неопределенного возраста и породы.
Мерно протряслись с Линой около двух часов в хлипкой повозке, запряженной приземистой лошадкой, похожей на ослика-переростка. Горы на горизонте возмужали, дорога стала по-родному извилиста и красива, а сердце мое сладко и предательски екало, учуяв родину. Срассветом въехали в Шушу.
Стоял плотный, какой-то пластовой туман, в котором тонули даже звуки. Вдруг сквозь молочную густоту стали проступать силуэты прекрасных домов из нежного, кремового камня. Они приближались, крепли и превращались в руины. А в проемах дверей застыли гигантские сорняки. Необъятные доисторические лопухи. Полынь в человеческий рост. На душе стало жутко. Мы въехали в город-призрак.
Все было нереально: витые решетки местами обвалившихся балконов, просторные арочные окна, ведущие в никуда. На осыпающихся балюстрадах красовались резные каменные вазоны. Особняки когда-то, наверное, были восхитительными и величественными, некоторые даже трехэтажными, теперь они превратились в остовы с провалами окон. Большинство без крыш.
Тощая черная коза паслась на мощной каменной стене, поросшей травой и мелким кустарником. Другая упорно карабкалась к ней наверх, перепрыгивая с камня на камень выступающей, как зубцы, кладки. Луч утреннего солнца прорезался сквозь туман, и руины стали розовым, печальным сном.
На дребезжание телеги из какой-то слепленной наспех глиняной хибары у дороги выглянул старый, заросший щетиной азербайджанец. Босой, несмотря на то что в округе еще лежал скудный снег, и закутанный в одеяло. За ним следом выскочил трехлетний карапуз, тоже босой, с большим рахитичным животом, едва прикрытым грязной распашонкой.
– Бомбежка? – растерянно спросила я возницу, боязливо и зачарованно оглядываясь по сторонам.
Он без всякого интереса окинул открывшуюся глазу живописную разруху и любовно поправил один об другой одетые на босу ногу большие солдатские ботинки без шнурков, из которых в разные стороны вываливались заскорузлые языки, словно у двух бешеных кожаных собак. Башмаки были хозяину маленько великоваты. «Боже, какая бомбежка? Тут же не было немцев!» – мелькнуло у меня в голове.
– Не, резня. Тута раньше армяне селились, – скучно, словно нехотя, пояснил возница. – Еще с прошлого века, даже монастырь с церквами отстроили. – Он, не оборачиваясь, махнул рукой в сторону дальних развалин. – Но как только советская власть тута установилась, местные азербайджанцы захотели вернуть землю себе. Долго подбивали клинья под начальство, а потом обложили дома армян полыном и пожгли. Многие задохнулись и сгорели вместе со скарбом. Другие побросали все добро и, говорят, успели по монастырским подземным ходам уйти.
– Какой ужас!
– Каждый в своей правоте, – отстраненно пожал плечами возница и, продолжая любоваться недавно выменянными на базаре ботинками, пояснил: – Я сюды в детстве босяком попал, семья моя с Рязани. – И убежденно, как-то криво усмехнувшись, прибавил: – Родная землица крови с потом просит. Ей тоже пить охота.
Начался небольшой подъем, мужичок спрыгнул с самодельного облучка и повел лошадку в поводу, мимоходом любовно огладив ее крутой бок. В нашем вознице было много любви, но вся она была отдана старой кобыле-недорослику и новым башмакам.
– Но это давно было?
– Говорю же, после революции, кажись в девятнадцатом…
– Двадцать пять лет назад? – изумилась я. – Почему же они до сих пор не обустроились?
– А шут их знает, – пожал плечами возница.
Мы подъехали к местами порушившейся высокой каменной ограде, в прорехи которой виднелись обшарпанные остатки прежней роскоши господского, вернее, байского дворца. В нем и приютился интернат для инвалидов-фронтовиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153