Допуск в типографию, штат там работающих – под особым контролем, на особом режиме. Ведь там шрифты, которыми можно воспользоваться во враждебных, преступных целях, множительная техника, набранные полосы для ежедневной массовой газеты, тексты плакатов, брошюр. Появление какого-нибудь не того слова в тексте – это не просто опечатка, небрежность, случайность – это политическая диверсия… Если Антон согласен работать грузчиком, надо собрать все требуемые документы, взять в райкоме комсомола характеристику и прийти на беседу с кадровиком.
В городе у Антона был приятель. Их знакомство и дружба завелись не так давно, но с мнением его Антон считался, спрашивал советов в трудных случаях. Приятель был гораздо старше Антона, ему уже перевалило за сорок, жизненный опыт его был богат и разнообразен. В жизни его было время, когда он тоже тянулся к журналистике, и ему повезло, его взяли в газету. Но когда он увидел, как черкают его статьи и заметки, вымарывая все нестандартное, все, содержащее хотя бы малейшую остроту, критику, Василий Васильевич – так звали знакомого и приятеля Антона – убедился, что никакой самостоятельности, свободы творчества на службе в газете у него не будет, заниматься журналистикой при таких условиях, в таких жестких путах, нет смысла, и ушел в другие профессии. А их у него хватало. Он окончил учительский институт, с десяток различных курсов. Стал рыбоводом в каком-то совхозе, где рыбоводство никак не могло укрепиться на ногах, быть продуктивным и доходным, потому что постоянно приезжали начальники разных рангов за рыбой к своим обеденным и праздничным столам, для подношения еще более высоким начальникам. Быть сопричастным к хищническому разграблению совхозных прудов Василий Васильевич не захотел, тем более что в итоге вина будет взвалена на него одного: куда смотрел, почему позволял? И от сазанов и карпов Василий Васильевич ушел учительствовать в начальную деревенскую школу, претворяя некрасовский призыв – сеять разумное, доброе, вечное. Но, поселившись в деревне на частной квартире, не имея собственного огорода, домашней живности, даже петуха с полудюжиной кур, существуя только на учительскую зарплату, он окунулся в такую бедность, такой голодный, безысходный быт, что вспомнил Пилу и Сысойку и даже им позавидовал. У него началась самая настоящая цинга, стали кровоточить десны и шататься зубы. Открылись раны, полученные на войне. Василий Васильевич был батальонным телефонистом; в разгар боев, под пулями, таскал на себе катушку с телефонным проводом весом в пятнадцать килограммов, полз по-пластунски в самую гущу минных разрывов, чтобы найти повреждение и восстановить связь. Трижды его настигали пули немецких снайперов, но все же ему невероятно везло. Получив и записав однажды срочную телефонограмму для комбата, он понес листок к нему в землянку, и пока отсутствовал – вражеский снаряд разорвался в том блиндаже, где он только что находился и стоял его телефонный аппарат. Другой раз в дни затишья он сидел под сосной в густом лесу рядом с батальонным комиссаром, до передовой было далеко, километры. Комиссар достал пачку «Беломора» из своего спецпайка, угостил папиросой Василия Васильевича, а Василий Васильевич потянулся к нему с протянутой рукой и немецкой трофейной зажигалкой – дать огонек. Пролетавший высоко над лесом «юнкерс» бросил бомбу, всего одну, она разорвалась за деревьями, один осколок убил наповал комиссара, делавшего над зажигалкой первую затяжку, а другой, величиной с кулак, врезался в сосну в том месте, где за пару секунд до этого была голова Василия Васильевича. Не достань комиссар «Беломор», не потянись к нему Василий Васильевич с зажигалкой в руке – и он был бы убит вместе с комиссаром.
После газеты, после деревенской школы и еще каких-то мелких служебных мест Василий Васильевич нашел себе должность счетовода в конторе добровольного общества пчеловодов. Работа, как говорится, «не бей лежачего», зарплата – копейки, никаких дополнительных доходов, никакой выгоды. Но Василий Васильевич был доволен: тихо, спокойно, без дерганья и переживаний. А главное – никакой связи с идеологией, значит – страха ответственности за каждое сказанное слово. Ничтожно малая зарплата нисколько не угнетала Василия Васильевича, не портила ему настроение, он мог бы прожить и на меньшую: он был холостяк, бессемейный, бездетный. Счетоводство в пчелином обществе давало ему то, что он больше всего ценил: массу свободного времени, которое он тратил на чтение. Относясь к публикуемым произведениям насмешливо-критически, особенно к тем, за которые давали большие государственные премии, он все же следил за московскими журналами, за всей текущей литературой. Посещал все городские литературные вечера, обязательно шел послушать, если приезжал и выступал перед читателями кто-либо из видных писателей. Мнения Василия Васильевича обо всем, что он читал, слышал, видел, с чем сталкивала его жизнь, всегда были меткими, выражены остро, с едким юмором – в духе Салтыкова-Щедрина. Но сам Василий Васильевич ничего не писал, даже не делал никаких попыток, его недолгая работа в газетной редакции полностью отбила у него охоту к собственному творчеству. Подлаживаться под «требования» он не мог, а не подлаживаться значило нажить себе только крупные неприятности.
Услыхав от Антона, что его могут взять в типографию только лишь грузчиком и то после проверки у кадровика-энкавэдиста, заполнения специальной анкеты из сорока двух вопросов, Василий Васильевич расхохотался, показывая черные дыры вместо двух передних зубов, которыми он расплатился за свою тягу к просветительству, посевам доброго и вечного. За свое учительство в деревенской школе.
– Слушай, не будь лопухом, ведь в грузчики зачем идут? Только чтобы красть. А что ты там украсть сможешь? Десяток свежих газет? Пачку бланков «сальдо-бульдо» для отчетности артели «Напрасный труд». А еще что? Рулон бумаги ты не украдешь, он тонну весит. В карман или за пазуху не засунешь. И брось ты вообще эту свою дурацкую затею – рваться в журналисты. Ты просто не представляешь, что это такое. Твоя алтайская районка – это была дремучая самодеятельность в экстремальных обстоятельствах. Когда такое творится – случается все, самое невероятное. Все проходит. Гайдар в четырнадцать лет полком командовал, неграмотный Чапаев дивизию в сражения водил. Даже всеми вооруженными силами республики соглашался командовать – только бы чуток подучиться… Попрешь в газетчики, помяни мое слово, ты себе только жизнь загубишь, впустую она пролетит. Разберешься, хватишься – а уже поздно, годы назад не вернуть. Чтоб ты туда не лез – я тебе историю одну расскажу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
В городе у Антона был приятель. Их знакомство и дружба завелись не так давно, но с мнением его Антон считался, спрашивал советов в трудных случаях. Приятель был гораздо старше Антона, ему уже перевалило за сорок, жизненный опыт его был богат и разнообразен. В жизни его было время, когда он тоже тянулся к журналистике, и ему повезло, его взяли в газету. Но когда он увидел, как черкают его статьи и заметки, вымарывая все нестандартное, все, содержащее хотя бы малейшую остроту, критику, Василий Васильевич – так звали знакомого и приятеля Антона – убедился, что никакой самостоятельности, свободы творчества на службе в газете у него не будет, заниматься журналистикой при таких условиях, в таких жестких путах, нет смысла, и ушел в другие профессии. А их у него хватало. Он окончил учительский институт, с десяток различных курсов. Стал рыбоводом в каком-то совхозе, где рыбоводство никак не могло укрепиться на ногах, быть продуктивным и доходным, потому что постоянно приезжали начальники разных рангов за рыбой к своим обеденным и праздничным столам, для подношения еще более высоким начальникам. Быть сопричастным к хищническому разграблению совхозных прудов Василий Васильевич не захотел, тем более что в итоге вина будет взвалена на него одного: куда смотрел, почему позволял? И от сазанов и карпов Василий Васильевич ушел учительствовать в начальную деревенскую школу, претворяя некрасовский призыв – сеять разумное, доброе, вечное. Но, поселившись в деревне на частной квартире, не имея собственного огорода, домашней живности, даже петуха с полудюжиной кур, существуя только на учительскую зарплату, он окунулся в такую бедность, такой голодный, безысходный быт, что вспомнил Пилу и Сысойку и даже им позавидовал. У него началась самая настоящая цинга, стали кровоточить десны и шататься зубы. Открылись раны, полученные на войне. Василий Васильевич был батальонным телефонистом; в разгар боев, под пулями, таскал на себе катушку с телефонным проводом весом в пятнадцать килограммов, полз по-пластунски в самую гущу минных разрывов, чтобы найти повреждение и восстановить связь. Трижды его настигали пули немецких снайперов, но все же ему невероятно везло. Получив и записав однажды срочную телефонограмму для комбата, он понес листок к нему в землянку, и пока отсутствовал – вражеский снаряд разорвался в том блиндаже, где он только что находился и стоял его телефонный аппарат. Другой раз в дни затишья он сидел под сосной в густом лесу рядом с батальонным комиссаром, до передовой было далеко, километры. Комиссар достал пачку «Беломора» из своего спецпайка, угостил папиросой Василия Васильевича, а Василий Васильевич потянулся к нему с протянутой рукой и немецкой трофейной зажигалкой – дать огонек. Пролетавший высоко над лесом «юнкерс» бросил бомбу, всего одну, она разорвалась за деревьями, один осколок убил наповал комиссара, делавшего над зажигалкой первую затяжку, а другой, величиной с кулак, врезался в сосну в том месте, где за пару секунд до этого была голова Василия Васильевича. Не достань комиссар «Беломор», не потянись к нему Василий Васильевич с зажигалкой в руке – и он был бы убит вместе с комиссаром.
После газеты, после деревенской школы и еще каких-то мелких служебных мест Василий Васильевич нашел себе должность счетовода в конторе добровольного общества пчеловодов. Работа, как говорится, «не бей лежачего», зарплата – копейки, никаких дополнительных доходов, никакой выгоды. Но Василий Васильевич был доволен: тихо, спокойно, без дерганья и переживаний. А главное – никакой связи с идеологией, значит – страха ответственности за каждое сказанное слово. Ничтожно малая зарплата нисколько не угнетала Василия Васильевича, не портила ему настроение, он мог бы прожить и на меньшую: он был холостяк, бессемейный, бездетный. Счетоводство в пчелином обществе давало ему то, что он больше всего ценил: массу свободного времени, которое он тратил на чтение. Относясь к публикуемым произведениям насмешливо-критически, особенно к тем, за которые давали большие государственные премии, он все же следил за московскими журналами, за всей текущей литературой. Посещал все городские литературные вечера, обязательно шел послушать, если приезжал и выступал перед читателями кто-либо из видных писателей. Мнения Василия Васильевича обо всем, что он читал, слышал, видел, с чем сталкивала его жизнь, всегда были меткими, выражены остро, с едким юмором – в духе Салтыкова-Щедрина. Но сам Василий Васильевич ничего не писал, даже не делал никаких попыток, его недолгая работа в газетной редакции полностью отбила у него охоту к собственному творчеству. Подлаживаться под «требования» он не мог, а не подлаживаться значило нажить себе только крупные неприятности.
Услыхав от Антона, что его могут взять в типографию только лишь грузчиком и то после проверки у кадровика-энкавэдиста, заполнения специальной анкеты из сорока двух вопросов, Василий Васильевич расхохотался, показывая черные дыры вместо двух передних зубов, которыми он расплатился за свою тягу к просветительству, посевам доброго и вечного. За свое учительство в деревенской школе.
– Слушай, не будь лопухом, ведь в грузчики зачем идут? Только чтобы красть. А что ты там украсть сможешь? Десяток свежих газет? Пачку бланков «сальдо-бульдо» для отчетности артели «Напрасный труд». А еще что? Рулон бумаги ты не украдешь, он тонну весит. В карман или за пазуху не засунешь. И брось ты вообще эту свою дурацкую затею – рваться в журналисты. Ты просто не представляешь, что это такое. Твоя алтайская районка – это была дремучая самодеятельность в экстремальных обстоятельствах. Когда такое творится – случается все, самое невероятное. Все проходит. Гайдар в четырнадцать лет полком командовал, неграмотный Чапаев дивизию в сражения водил. Даже всеми вооруженными силами республики соглашался командовать – только бы чуток подучиться… Попрешь в газетчики, помяни мое слово, ты себе только жизнь загубишь, впустую она пролетит. Разберешься, хватишься – а уже поздно, годы назад не вернуть. Чтоб ты туда не лез – я тебе историю одну расскажу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91