Набор можно переносить в «американку» и начинать двухчасовой процесс печатания.
Но стрелки на размеренно тикавших ходиках подходили уже к пяти, а Баркова не было. Обычно, как сообщил Антон Иванович, к этому времени он уже являлся, всегда малость под хмельком, потому что, пока на станции длилось ожидание новосибирсского поезда, всегда находился кто-нибудь подрядить Баркова с санями и лошадью для перевозки какой-нибудь клади, и Барков не мог устоять, чтобы не согласиться, а потом, разумеется, принимал внутрь законный гонорар за свои труды и труды своей безотказной Савраски.
На дворе мело, и чем дальше, тем все гуще, сильней. Предположение, что Барков заблудился, отпадало; даже если бы он, перебравши магарыча, потерял представление, куда править, Савраска, проделавшая сотни раз путь до станции и обратно, сама нашла бы верную дорогу и привезла бы беспамятного Баркова, как случалось не один раз. Отсутствие Баркова к положенному часу можно было объяснить только одним: опозданием новосибирского поезда.
В доме появилась Фоминишна – закрыть вьюшки протопившихся печей.
– Не слыхать вашего молодца? – спросил ее Антон Иванович. На дуге Савраски болтался маленький колокольчик – как ездили когда-то в Сибири не только все ямщики, но вообще все конные путники. И от волков оберег, и ожидающим издали весть.
– Не слыхать, – со злом в сердце и вместе с тревогой отозвалась Фоминишна. – Я уж два раза за ворота выходила, слушала… Не иначе чего случилось. Колоброд несчастный, вечно чего-нибудь непутевое удумает…
– Согрейте нам чаю, Фоминишна, – попросил Антон Иванович. – С чаем как-то веселее ожидать.
Антон в кабинетике литсотрудников на самом большом столе, который он избрал для себя, расставил на доске шахматы, зажал в кулаках две пешки, белую и черную, протянул Антону Ивановичу. Тот хлопнул Антона по левой руке, в ней была белая, право начинать. Антон Иванович двинул центральную пешку – так он начинал всегда, это был его излюбленный и неизменный ход. За несколько дней, что провел Антон в редакции, они уже успели сыграть десятка два партий. Антон Иванович самозабвенно любил шахматную игру, но играл слабо, постоянно «зевал», не видел даже хода, грозившего ему матом. Проиграв, он огорчался совершенно по-детски, ругал себя, говорил, что такому ротозею и неумехе не стоило браться за фигуры, но тут же снова расставлял их – в новой горячей и, как ему казалось, не обманывающей его надежде на этот раз выиграть.
На десятом ходу он крепко задумался, хотел сделать ход, поднял над клеткой коня, но поставил его обратно, наконец-таки разглядев, что над его королем нависает шах и надо думать, как его спасать, а не увлекаться своей бесполезной атакой.
– А чай, должно быть, уже готов, – вспомнил Антон Иванович. – Пойду возьму чайник. А потом продолжим партию.
Он пошел на флигель через заднюю дверь, выходившую во двор, без пальто, лишь надев шапку и обмотав шею шарфом.
Через несколько минут он вернулся – без чайника, облепленный снегом, с чрезвычайно растерянным видом.
– Лошадь и сани во дворе, Барков дома, пьяный в дымину, бормочет что-то невразумительное, а в санях ни тюка с бумагой, ни мешка с почтой…
– Вот это номер! – только и сумел выговорить Антон. – На чем же газету печатать?
Он вскочил и, даже не надевая шапки, кинулся на двор. Метель вмиг его ослепила. Лошадь со снеговой попоной на спине, сани с соломой, белые от снега, угадывались смутно, размыто. В ушах свистел ветер. Антон запустил руки в солому на санях: может, Барков упрятал поклажу куда-то на самый низ? Но сани были пусты.
– Я здесь уже все обыскал, – сквозь свист метели прокричал Антону в ухо Антон Иванович.
Антон бросился в избу. Барков сидел у двери на лавке, которые стоят в каждой сибирской избе и предназначены для недолгих гостей, в основном для соседей, пришедших с какой-нибудь просьбой: за солью, решетом – просеять мукичку, спичками. Он был как новогодний дед-мороз, весь в снегу, уже начавшем таять и стекать на пол. Раздеться, стянуть с себя хотя бы полушубок, он даже не пытался, не в состоянии этого сделать. Покачиваясь из стороны в сторону, он что-то мычал, вероятно, воображая, что поет песню.
– Барков, где бумага? – тряхнул его Антон за плечи в эполетах мокрого снега.
Барков продолжал качаться и мычать.
– Где бумага, Барков? Ты слышишь меня – бумага где? Тюк с бумагой?
– Там… – невнятно ответил Барков, делая рукой отмашку.
– Где – там?
– Где… Известно – где… Где ему положено быть. В санях.
– Нет в санях ничего! Ты получал бумагу? Рогожный тюк с бумагой получал?
– Ис… – икнул Барков, – истественно… А то как же?
– Так где ж он? Ты его в сани клал?
– Ис… – опять икнул Барков. – Истественно…
– Он потерял ефо по торохе!
Антон Иванович говорил по-русски совершенно правильно, без всякого акцента, но когда начинал волноваться – в его речи проступал эстонский акцент: сглаженное, шепелявое произношение согласных звуков. И чем сильней было волнение – тем сильнее слышался акцент.
– Песполесно ефо тормошить, от нехо нисего не топиться. Нато ехать, мы мошем пумаху найти… Нато ехать, Антон, нато ехать!..
Антон сам понимал, что это единственный шанс. Слабый, почти не сулящий надежды, но все-таки шанс. В каком месте этот чертов Барков потерял тюк с бумагой и мешок с почтой? От станции до поселка двенадцать километров. Это могло случиться где угодно, даже еще возле станции. Если где-нибудь на дороге – это лучше, в такую метель мало кто поедет или пойдет. Но даже если тюк и мешок еще лежат – как их разглядеть в снежной круговерти, давно сравнявшей их с окружающими сугробами? А не найти – трагедия! Бумага в тюке рассчитана на три месяца издания газеты. Три месяца газета не сможет выходить!
Антон схватил свою шинель, висевшую на гвозде возле двери. Сорвал с головы Баркова шапку. Своя шапка была в редакции, но бежать за ней – терять время. Антон Иванович дернулся в типографию за своим пальто. Пальто у него было легкое, городское, привезенное из Тарту. Там, в мягком балтийском климате, для коротких хождений по городским улицам оно вполне годилось, но здесь, в Сибири, да еще ехать на лошади в буран, не зная, сколько придется пробыть на ветру, на морозе…
– Погодите! – остановил его Антон. – Нужен полушубок. Барков, снимай полушубок! Слышишь? – опять затряс он пьяного возчика за плечи. – Дай свой полушубок!
Барков качнулся и только громче затянул свое мычание.
Антон сам расстегнул за воротник вниз по спине, выпрастывая безвольные руки Баркова из рукавов.
– Надевайте! – кинул он полушубок Антону Ивановичу.
Лошадь не могла понять, почему ее, уже исполнившую положенную работу, снова гонят в поле, на ветер, в потоки липкого снега, колющего ей глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Но стрелки на размеренно тикавших ходиках подходили уже к пяти, а Баркова не было. Обычно, как сообщил Антон Иванович, к этому времени он уже являлся, всегда малость под хмельком, потому что, пока на станции длилось ожидание новосибирсского поезда, всегда находился кто-нибудь подрядить Баркова с санями и лошадью для перевозки какой-нибудь клади, и Барков не мог устоять, чтобы не согласиться, а потом, разумеется, принимал внутрь законный гонорар за свои труды и труды своей безотказной Савраски.
На дворе мело, и чем дальше, тем все гуще, сильней. Предположение, что Барков заблудился, отпадало; даже если бы он, перебравши магарыча, потерял представление, куда править, Савраска, проделавшая сотни раз путь до станции и обратно, сама нашла бы верную дорогу и привезла бы беспамятного Баркова, как случалось не один раз. Отсутствие Баркова к положенному часу можно было объяснить только одним: опозданием новосибирского поезда.
В доме появилась Фоминишна – закрыть вьюшки протопившихся печей.
– Не слыхать вашего молодца? – спросил ее Антон Иванович. На дуге Савраски болтался маленький колокольчик – как ездили когда-то в Сибири не только все ямщики, но вообще все конные путники. И от волков оберег, и ожидающим издали весть.
– Не слыхать, – со злом в сердце и вместе с тревогой отозвалась Фоминишна. – Я уж два раза за ворота выходила, слушала… Не иначе чего случилось. Колоброд несчастный, вечно чего-нибудь непутевое удумает…
– Согрейте нам чаю, Фоминишна, – попросил Антон Иванович. – С чаем как-то веселее ожидать.
Антон в кабинетике литсотрудников на самом большом столе, который он избрал для себя, расставил на доске шахматы, зажал в кулаках две пешки, белую и черную, протянул Антону Ивановичу. Тот хлопнул Антона по левой руке, в ней была белая, право начинать. Антон Иванович двинул центральную пешку – так он начинал всегда, это был его излюбленный и неизменный ход. За несколько дней, что провел Антон в редакции, они уже успели сыграть десятка два партий. Антон Иванович самозабвенно любил шахматную игру, но играл слабо, постоянно «зевал», не видел даже хода, грозившего ему матом. Проиграв, он огорчался совершенно по-детски, ругал себя, говорил, что такому ротозею и неумехе не стоило браться за фигуры, но тут же снова расставлял их – в новой горячей и, как ему казалось, не обманывающей его надежде на этот раз выиграть.
На десятом ходу он крепко задумался, хотел сделать ход, поднял над клеткой коня, но поставил его обратно, наконец-таки разглядев, что над его королем нависает шах и надо думать, как его спасать, а не увлекаться своей бесполезной атакой.
– А чай, должно быть, уже готов, – вспомнил Антон Иванович. – Пойду возьму чайник. А потом продолжим партию.
Он пошел на флигель через заднюю дверь, выходившую во двор, без пальто, лишь надев шапку и обмотав шею шарфом.
Через несколько минут он вернулся – без чайника, облепленный снегом, с чрезвычайно растерянным видом.
– Лошадь и сани во дворе, Барков дома, пьяный в дымину, бормочет что-то невразумительное, а в санях ни тюка с бумагой, ни мешка с почтой…
– Вот это номер! – только и сумел выговорить Антон. – На чем же газету печатать?
Он вскочил и, даже не надевая шапки, кинулся на двор. Метель вмиг его ослепила. Лошадь со снеговой попоной на спине, сани с соломой, белые от снега, угадывались смутно, размыто. В ушах свистел ветер. Антон запустил руки в солому на санях: может, Барков упрятал поклажу куда-то на самый низ? Но сани были пусты.
– Я здесь уже все обыскал, – сквозь свист метели прокричал Антону в ухо Антон Иванович.
Антон бросился в избу. Барков сидел у двери на лавке, которые стоят в каждой сибирской избе и предназначены для недолгих гостей, в основном для соседей, пришедших с какой-нибудь просьбой: за солью, решетом – просеять мукичку, спичками. Он был как новогодний дед-мороз, весь в снегу, уже начавшем таять и стекать на пол. Раздеться, стянуть с себя хотя бы полушубок, он даже не пытался, не в состоянии этого сделать. Покачиваясь из стороны в сторону, он что-то мычал, вероятно, воображая, что поет песню.
– Барков, где бумага? – тряхнул его Антон за плечи в эполетах мокрого снега.
Барков продолжал качаться и мычать.
– Где бумага, Барков? Ты слышишь меня – бумага где? Тюк с бумагой?
– Там… – невнятно ответил Барков, делая рукой отмашку.
– Где – там?
– Где… Известно – где… Где ему положено быть. В санях.
– Нет в санях ничего! Ты получал бумагу? Рогожный тюк с бумагой получал?
– Ис… – икнул Барков, – истественно… А то как же?
– Так где ж он? Ты его в сани клал?
– Ис… – опять икнул Барков. – Истественно…
– Он потерял ефо по торохе!
Антон Иванович говорил по-русски совершенно правильно, без всякого акцента, но когда начинал волноваться – в его речи проступал эстонский акцент: сглаженное, шепелявое произношение согласных звуков. И чем сильней было волнение – тем сильнее слышался акцент.
– Песполесно ефо тормошить, от нехо нисего не топиться. Нато ехать, мы мошем пумаху найти… Нато ехать, Антон, нато ехать!..
Антон сам понимал, что это единственный шанс. Слабый, почти не сулящий надежды, но все-таки шанс. В каком месте этот чертов Барков потерял тюк с бумагой и мешок с почтой? От станции до поселка двенадцать километров. Это могло случиться где угодно, даже еще возле станции. Если где-нибудь на дороге – это лучше, в такую метель мало кто поедет или пойдет. Но даже если тюк и мешок еще лежат – как их разглядеть в снежной круговерти, давно сравнявшей их с окружающими сугробами? А не найти – трагедия! Бумага в тюке рассчитана на три месяца издания газеты. Три месяца газета не сможет выходить!
Антон схватил свою шинель, висевшую на гвозде возле двери. Сорвал с головы Баркова шапку. Своя шапка была в редакции, но бежать за ней – терять время. Антон Иванович дернулся в типографию за своим пальто. Пальто у него было легкое, городское, привезенное из Тарту. Там, в мягком балтийском климате, для коротких хождений по городским улицам оно вполне годилось, но здесь, в Сибири, да еще ехать на лошади в буран, не зная, сколько придется пробыть на ветру, на морозе…
– Погодите! – остановил его Антон. – Нужен полушубок. Барков, снимай полушубок! Слышишь? – опять затряс он пьяного возчика за плечи. – Дай свой полушубок!
Барков качнулся и только громче затянул свое мычание.
Антон сам расстегнул за воротник вниз по спине, выпрастывая безвольные руки Баркова из рукавов.
– Надевайте! – кинул он полушубок Антону Ивановичу.
Лошадь не могла понять, почему ее, уже исполнившую положенную работу, снова гонят в поле, на ветер, в потоки липкого снега, колющего ей глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91