Папаша проезжает так близко к креслу, что трава летит на ноги мамаше. Она поднимает ноги, чтобы ему было удобней проехать. Мамаша ставит ноги на влажный ежик срезанной травы, он приятно щекочет пятки. Мамаша улыбается папаше, папаше – мамаше, газонокосилка дымит, изрыгая выхлопной газ. Но посреди шума они устанавливают контакт, и, когда папашин взгляд, скользнув по шее, застревает меж мамашиных грудей, оба знают, что после стрижки они опустятся на стерню и дадут волю чувствам.
Я стоял на краю песчаной дороги метрах в ста пятидесяти от дома и обнюхивал их. Хозяин после душа плеснул на руку ядреного лосьона, протер щеки и шею, а остаток вытер о штаны. Хозяйка переворачивает куриные ножки. Мясо шкворчит. Женщина прищуривает глаза, защищая их от брызг жира.
Когда я направляюсь к ним, я направляюсь к жизни.
Женщина зовет мужа:
– Рейо-о!
Поднявшись с оранжевого стульчика, он смотрит вдаль.
– Они скоро будут, – говорит он, – неси картоплю.
Хозяйка исчезает за дверью террасы, Рейо остается наедине с мясом, ухмыляясь тому, как куриные ножки шипят и потрескивают.
– Маманя, принеси заодно вина, – кричит Рейо.
Склонился над огнем, резинка желтых шорт скользит вниз, я почти вижу щель между ягодицами на его заднице. Настроив свое оборудование, я усаживаюсь поудобней.
Я ощущаю шипы боярышника, но не себя.
Диктофон отлично берет звук, я настраиваю, чтоб не ударяло в уши, лезу в канаву. Со двора меня не видать, с дороги, может, и мелькнет футболка. Переулочек небольшой, поперечный, соседи за высокими деревьями, все хорошо. Если кто и придет – напрасно, я с места не сдвинусь.
Маманя приносит две бутылки белого вина и два фужера, с бульканьем разливает вино. Они чокаются во славу убитого бройлера, зеленого участка и удачного образа жизни. Я сжимаю кулаки так, что своим толстым кольцом чокаюсь с диктофоном.
Ваше счастье – это мое счастье.
Маманя выпивает два фужера подряд. Вино струится по телу и выталкивает на поверхность страсть, влажную и спелую. Она хватает недожаренный окорочок, нет сил терпеть, подносит его ко рту, впивается зубами в мясо и тянет. Клочья белого мяса не помещаются в рот, частично ожидают своей очереди в уголках губ, которые сочатся желтой жирной приправой. Пережевывая мясо, маманя таращится на голый живот Рейо. Я тоже на него смотрю, правда с иными мыслями, чем Маманя, которая, судя по выражению, распаляется, ведь где кончается живот, начинается шланг. А если шланг помассировать, получится палочка. А Рейо хоть бы что, не обращает внимания на блеск прищуренных глаз, он представляет школу спелого мяса. Пусть хозяюшка исходит своим жиром, я прижму ее задницу к стенке только во время вечерних новостей.
Рейо отодвигает Маманю, потому что куриные ножки подозрительно шипят и брызжут. Он перекидывает их щипцами с решетки на большую тарелку в цветочек. Некоторые подгорели.
– SOS, Маманя, SOS, – говорит Рейо, – кто виноват, если б совсем сгорели?
Маманя хихикает и кокетничает, причмокивая ртом, кого бы отправить в пасть в первую очередь: окорочок или Рейо, хватает окорочок, ой, как горячо, роняет его назад в тарелку.
Я наблюдаю, как животные поедают животных. Рейо приканчивает третью ножку. С желтыми подтеками у рта он доказывает, насколько выгодна сделка со всех сторон. Цены на землю и недвижимость подскочат, когда народ с севера устремится сюда, на юг, так что, Маманя, не боись, цены на здешние участки уж точно не рухнут, эт-точно, и строить прекратят, негде, вовремя мы жахнули.
Да, вы жахнули. Промеж. И дубинкой по затылку тем, кто хочет в Хельсинки, кровь из носу.
Я попытался в мыслях отправить их со двора к Господу Богу. Закрыл глаза, их здесь больше нет, ветер увлек их в небо пушинками одуванчиков, этих тучных людей. Ягодные кусты, яблони и другие посадки на дворе – мои ровесники, мы вместе достигли зрелости. Старая с проплешинами трава, подобна моей башке, пучки прядей там-сям. Я протягиваю руку сквозь кусты боярышника, шевелю пальцами и размышляю на манер глупого индейца: это не ваша земля, все это не ваше – старое поле, морское дно, раздробленное и разбитое на участки; предательское болото, песок, темнота – отсюда и до Китая.
Я ложусь на спину. Неба синего вода, мои синие глаза…
Я созрею, когда одичаю».
Другие
У нас появились весомые доказательства: фотография и письмо. Мне захотелось показать фотографию Веере: вот он, тот дядя, который писал на нашем дворе. Кертту запретила, она считает, что мы не должны впутывать в это ребенка.
Тот же человек, что дворе у Мякинена обнимал деревья. Мякинен, как его увидел, просто обалдел, заладил: «вон, вон, вон», даже кнопку записи не мог нажать. Теоретик-недотепа.
К счастью, фотоснимки нам удались – аппаратом, который мы купили на деньги, возвращенные налоговым управлением. Я сказал Кертту, что собираюсь наблюдать за птицами, раз уж мы живем недалеко от Центрального парка. Вот и первый дятел в моей коллекции.
Он выглядел совершенно нормальным человеком. Сумасшедших теперь не сразу узнаешь. От этого жить трудней. Кто угодно может оказаться кем угодно. Это мы обсуждали все вместе до позднего вечера. Как теперь детей-то в парк отпускать, страшно подумать. Если они спокойно ссут на чужих дворах, что еще учудят?
Из этого письма я ничего не понял.
Кроме одного – его надо посадить за решетку.
Мякинен – он же психолог! – утверждает, что письмо написано в состоянии.
– Что за херня! – вырвалось у меня.
Кертту недобро на меня посмотрела и отвела Вееру спать.
Мякинен объяснил, что человек, который пишет так, попал в особое состояние. Примерно как Эско Салминен, тот актер.
– Этого ссыкуна, который целуется с деревьями, ты сравнил с самым харизматичным актером Финляндии!
По мнению Мякинена, этот человек видит мир сквозь призму своего восприятия, но его вера в себя восхищает.
Пара бокалов несколько ударила мне в голову: захотелось швырнуть Мякинена через забор. Я спросил, что же именно восхищает в поступках этого мужика, восхищает, как он портит чужую жизнь? Мякинен ответил, что дело не обязательно в этом.
Тогда в чем?
Мякинен замолчал. Я доверху наполнил его бокал, хотя он упреждающе поднял руку. Кертту сказала, что скоро унесет бутылки, они вообще предназначались для выходных. На это я ответил Кертту, что мы будем пить до тех пор, пока наш психолог не прольет свет на глубинные мотивы поступков ссыкуна.
Мякинен поменял ноги: он сидел нога на ногу – и по его движению я догадался, что он больше не желает рассуждать на эту тему. Он хотел домой. Я не хотел его отпускать.
– Нет, ты скажи, что хорошего ты нашел в этом ссыкуне.
Мякинен не ответил.
– Говори!
По мнению Мякинена, я стал слишком агрессивен, а это состояние не способствует беседе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Я стоял на краю песчаной дороги метрах в ста пятидесяти от дома и обнюхивал их. Хозяин после душа плеснул на руку ядреного лосьона, протер щеки и шею, а остаток вытер о штаны. Хозяйка переворачивает куриные ножки. Мясо шкворчит. Женщина прищуривает глаза, защищая их от брызг жира.
Когда я направляюсь к ним, я направляюсь к жизни.
Женщина зовет мужа:
– Рейо-о!
Поднявшись с оранжевого стульчика, он смотрит вдаль.
– Они скоро будут, – говорит он, – неси картоплю.
Хозяйка исчезает за дверью террасы, Рейо остается наедине с мясом, ухмыляясь тому, как куриные ножки шипят и потрескивают.
– Маманя, принеси заодно вина, – кричит Рейо.
Склонился над огнем, резинка желтых шорт скользит вниз, я почти вижу щель между ягодицами на его заднице. Настроив свое оборудование, я усаживаюсь поудобней.
Я ощущаю шипы боярышника, но не себя.
Диктофон отлично берет звук, я настраиваю, чтоб не ударяло в уши, лезу в канаву. Со двора меня не видать, с дороги, может, и мелькнет футболка. Переулочек небольшой, поперечный, соседи за высокими деревьями, все хорошо. Если кто и придет – напрасно, я с места не сдвинусь.
Маманя приносит две бутылки белого вина и два фужера, с бульканьем разливает вино. Они чокаются во славу убитого бройлера, зеленого участка и удачного образа жизни. Я сжимаю кулаки так, что своим толстым кольцом чокаюсь с диктофоном.
Ваше счастье – это мое счастье.
Маманя выпивает два фужера подряд. Вино струится по телу и выталкивает на поверхность страсть, влажную и спелую. Она хватает недожаренный окорочок, нет сил терпеть, подносит его ко рту, впивается зубами в мясо и тянет. Клочья белого мяса не помещаются в рот, частично ожидают своей очереди в уголках губ, которые сочатся желтой жирной приправой. Пережевывая мясо, маманя таращится на голый живот Рейо. Я тоже на него смотрю, правда с иными мыслями, чем Маманя, которая, судя по выражению, распаляется, ведь где кончается живот, начинается шланг. А если шланг помассировать, получится палочка. А Рейо хоть бы что, не обращает внимания на блеск прищуренных глаз, он представляет школу спелого мяса. Пусть хозяюшка исходит своим жиром, я прижму ее задницу к стенке только во время вечерних новостей.
Рейо отодвигает Маманю, потому что куриные ножки подозрительно шипят и брызжут. Он перекидывает их щипцами с решетки на большую тарелку в цветочек. Некоторые подгорели.
– SOS, Маманя, SOS, – говорит Рейо, – кто виноват, если б совсем сгорели?
Маманя хихикает и кокетничает, причмокивая ртом, кого бы отправить в пасть в первую очередь: окорочок или Рейо, хватает окорочок, ой, как горячо, роняет его назад в тарелку.
Я наблюдаю, как животные поедают животных. Рейо приканчивает третью ножку. С желтыми подтеками у рта он доказывает, насколько выгодна сделка со всех сторон. Цены на землю и недвижимость подскочат, когда народ с севера устремится сюда, на юг, так что, Маманя, не боись, цены на здешние участки уж точно не рухнут, эт-точно, и строить прекратят, негде, вовремя мы жахнули.
Да, вы жахнули. Промеж. И дубинкой по затылку тем, кто хочет в Хельсинки, кровь из носу.
Я попытался в мыслях отправить их со двора к Господу Богу. Закрыл глаза, их здесь больше нет, ветер увлек их в небо пушинками одуванчиков, этих тучных людей. Ягодные кусты, яблони и другие посадки на дворе – мои ровесники, мы вместе достигли зрелости. Старая с проплешинами трава, подобна моей башке, пучки прядей там-сям. Я протягиваю руку сквозь кусты боярышника, шевелю пальцами и размышляю на манер глупого индейца: это не ваша земля, все это не ваше – старое поле, морское дно, раздробленное и разбитое на участки; предательское болото, песок, темнота – отсюда и до Китая.
Я ложусь на спину. Неба синего вода, мои синие глаза…
Я созрею, когда одичаю».
Другие
У нас появились весомые доказательства: фотография и письмо. Мне захотелось показать фотографию Веере: вот он, тот дядя, который писал на нашем дворе. Кертту запретила, она считает, что мы не должны впутывать в это ребенка.
Тот же человек, что дворе у Мякинена обнимал деревья. Мякинен, как его увидел, просто обалдел, заладил: «вон, вон, вон», даже кнопку записи не мог нажать. Теоретик-недотепа.
К счастью, фотоснимки нам удались – аппаратом, который мы купили на деньги, возвращенные налоговым управлением. Я сказал Кертту, что собираюсь наблюдать за птицами, раз уж мы живем недалеко от Центрального парка. Вот и первый дятел в моей коллекции.
Он выглядел совершенно нормальным человеком. Сумасшедших теперь не сразу узнаешь. От этого жить трудней. Кто угодно может оказаться кем угодно. Это мы обсуждали все вместе до позднего вечера. Как теперь детей-то в парк отпускать, страшно подумать. Если они спокойно ссут на чужих дворах, что еще учудят?
Из этого письма я ничего не понял.
Кроме одного – его надо посадить за решетку.
Мякинен – он же психолог! – утверждает, что письмо написано в состоянии.
– Что за херня! – вырвалось у меня.
Кертту недобро на меня посмотрела и отвела Вееру спать.
Мякинен объяснил, что человек, который пишет так, попал в особое состояние. Примерно как Эско Салминен, тот актер.
– Этого ссыкуна, который целуется с деревьями, ты сравнил с самым харизматичным актером Финляндии!
По мнению Мякинена, этот человек видит мир сквозь призму своего восприятия, но его вера в себя восхищает.
Пара бокалов несколько ударила мне в голову: захотелось швырнуть Мякинена через забор. Я спросил, что же именно восхищает в поступках этого мужика, восхищает, как он портит чужую жизнь? Мякинен ответил, что дело не обязательно в этом.
Тогда в чем?
Мякинен замолчал. Я доверху наполнил его бокал, хотя он упреждающе поднял руку. Кертту сказала, что скоро унесет бутылки, они вообще предназначались для выходных. На это я ответил Кертту, что мы будем пить до тех пор, пока наш психолог не прольет свет на глубинные мотивы поступков ссыкуна.
Мякинен поменял ноги: он сидел нога на ногу – и по его движению я догадался, что он больше не желает рассуждать на эту тему. Он хотел домой. Я не хотел его отпускать.
– Нет, ты скажи, что хорошего ты нашел в этом ссыкуне.
Мякинен не ответил.
– Говори!
По мнению Мякинена, я стал слишком агрессивен, а это состояние не способствует беседе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57