свет исходит от них такой, что называется, неземной -
они и уносятся от тебя вдаль
и одновременно близятся. Как бы схлопываясь
между адом и раем - в твоем зрачке. Ад,
я подумал, как пень смоляной, на нем - Дант,
ввинчиваясь по фантомно лучащемуся стволу
взглядом, близится к своей Беатриче.
Крашеные барельефы. Местами крашеные. Лица,
реже - фигуры. Подписи к ним. Ниже - техника,
материал: "бычья лопатка, левая". Или: "лось,
подросток, тазобедренные фрагменты". И в стороне:
"Кости животных, умерших естественной смертью" -
это ко всей экспозиции.
Вышел, непроизвольно глянув в свое
отраженье в витрине. Тоже еще вопрос:
сколько ребер Он ему переломал, пока ее вылепил.
И потом: адама - земля, женского рода.
И еще, уже отойдя: кто знает, не на том ли мы свете?
По крайней мере, тогда со многим здесь
можно было бы примириться. Да?
Головой в межсветовой двусмысленности
покачиваем. Думая, что своей. Кто знает,
в какой инсталляции мы участвуем
в качестве материала. И какой кирилов
нас с тобою, точней, то, что было до нас
и "естественной смертью...", - отрыл и,
подправив, подкрасив, лицом к лицу
развернул, сблизил, так
сблизил, что ни тебя не вижу уже, ни себя;
и так жили долго-долго, дни перелистывались
в стороне - туда, обратно - как забытая книга
на подоконнике.
А мы - что? - смотрели
друг в друга одним на двоих глазом? - нет -
кожей пересыпались вдаль как песок? - нет -
а потом, только много потом возник
этот третий меж нами - язык:
не мой и не твой, третий; чужой
мне, тебе - чуть родней, двоюродный.
Он щекою к щеке ходил со мной, соглядатай,
брал тебя за руку, что-то нашептывал тебе в ухо, и ты
ему отвечала в губы. Эха не было, как под водой. Оно
выпрастывалось из воды потом, всякий раз, когда
разлучались мы. Оно выползало,
спеленатое в туман, как те чудища-паиньки из воды
на сушу во время оно. Оно облизывало округу
взглядом, оно дышало с каким-то кваком
на вдохе, будто воздух выкачивая, и со стоном
на выдохе, и воронки за спиной оставляло -
не тьмы, не света, а какой-то мерцающей живородной
мути. И все, что мы говорили здесь, -
там, как в кривых зеркалах звука, перешептывалось,
перелицовывалось... Это как сквозь стекло
обнимать тебя: мягкое вязкое, сквозь которое руки
со смещеньем проходят - как преломленье в воде;
будто я не тебя обнимаю, а ту или то,
что стоит от тебя в стороне. Будто я с тобой
в смежной комнате за прикрытой дверью,
а в притихшей, припавшей к двери, проходной,
где лишь воздух мутится, покачиваясь, головой
вниз, - без тебя, с завязанными за спиной рукавами
кровной речи.
Да и ты ведь - кошка,
в чулке капроновом между двух дверей перекрученная;
два звонка звенят, но не ты ли - и звонишь и живешь
за дверьми обеими?
Да, конечно, живя на этом лунатичном карнизе...
Да, в ужаленном жизнью свете... Да, светящийся иероглиф
двух улиток с тропинкой липкой в обе стороны - к этим кляпам
тьмы в отверстых домиках языка. Да, Кирилов, конечно,
естественной смертью.
Был дом, возле дома был пруд,
в пруду жили рыбы. Меж прочих - два карпа
в рост человечий, друг через друга, как бревна, они
перекатывались, на двоих - лет под триста им было:
Тристан и Изольда она называла их, девочка,
им крошившая хлеб в этом свете мучном
под наполненным ситом луны, и они подплывали
и терлись щекой о траву и о голые ноги ее. - Ты ведь
знаешь, у рыб поначалу нет пола, они выбирают -
быть им женщиной или мужчиной, в зависимости
от... - Оборачивается ко мне, чуть прищурясь. - Ты что,
в самом деле не знал? - И вот однажды Изольда
(девочка видит во тьме лишь волну -
будто опухоль на воде, приближающуюся)
выкатывает на берег к ее ногам
Тристана, подталкивая его головой,
мертвого. Он слишком тяжел для девочки,
чтобы нести его на руках, она обнимает его,
прижимая к груди так, что хвост его скользит за ней
по земле, а голова свешена за ее плечо. Голый,
без чешуи, с белыми, чуть расплывшимися
в близорукой улыбке губами и двумя оловянными
пуговицами глаз, болтающихся в такт ходьбе,
как на белую нитку пришитыми... И она несет его,
выбиваясь из сил, высоко запрокинув голову
с этой тоненькой шеей, которой губами
я коснуться боюсь... Почему ж, говорю, в лес
ты несла его хоронить? Яму выкопала под луной,
опустила луну в яму и землею присыпала...
Смотрит на меня с удивленьем: "Я?
Ты что-то путаешь". Да, говорю, наверно.
Вынул из рюкзака книгу - "Клеа", четвертая
из квартета Лоренса Даррелла, наугад открыл:
на странице - три стихотворных строчки выделены.
"И женщины, как загнанные лани,
Из зеркала хватают на ходу
Напиток, ей неведомый..."
Кому это ей? Все как одна? Или множественное
число подразумевает у них единственное?
Эти стихи из дневника Персуордена, писателя,
жившего (внешне) на манер Генри Миллера,
а обращены (неявно) к его, Персуордена,
сестре - Лайзе, от рожденья слепой. С детства
он видел ее глазами, а она воображеньем его
жила. Ну да ты помнишь. В сторону Озириса
и Изиды жили они, сближаясь. Хотя куда уж
ближе, казалось. Тайная связь их длилась
дольше, чем счастье, а счастье дольше,
чем всё, кроме жизни. Его. Он покончил с собой,
чтоб разжались объятья их душ. Для нее
и Другого - чье приближенье из будущего
он физически чувствовал. И когда этот день
наступил... Да, он знал, что должен будет
освободить ее, высвободить ей пространство
жить, и это казалось ему как божий день
ясно - просто уйти со сцены. И вдруг,
когда этот день пришел, он понял: здесь
есть лишь один выход - в смерть.
А она стояла в этот божий у зеркала
и перебирала чуткими, чуть выгнутыми вверх
кончиками пальцев свое отраженье;
свое, его, и в вогнутой глубине - мертвого
их ребенка. И звук ее голоса был - как нить,
натянутая меж дрожащими уголками губ
сомкнутых.
Припекает, я пересел за другой столик.
Другой. Да, Маунтолив его звали. Горец, то есть.
Того - другого. А мы с тобой в Александрии не были.
Хотя собирались... Куда, спросила. В Африку,
я сказал, бы. Как четвероногое мы
к четвероногим. Ты улыбнулась, тихо
прикрыла дверь, позвонив уже из Венеции.
У меня карандашик есть, давай съездим
в Александрию; на четных страницах книги,
внизу, под текстом я буду писать по строчке -
что-нибудь вроде стихотворенья, как Персуорден
(как персам орден за того падшего
верблюдоангела), а даррелловские страницы -
как Лайза будут поверх глядеть затуманенными
глазницами.
Она жила в квартире треугольной,
написал я на первой, то есть на двести сорок
пятой, где "женщины, как загнанные лани...",
и перевернул на четную, продолжив:
...треугольной,
как Индия. Меж спальней и гостиной
верблюжьи свастики в ушке игольном
вращались с полумесяцем на спинах.
В ушке меж черно-белым светом спальни
и тьмой цветной зажмуренной дневальни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68