ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Не фокусируй луч сквозь увеличительное, не прожигай дыры. Не оставляй следов.
Неоставляйследов - вот ее позвоночник, по букве в каждом ее позвонке.
Не понимаю. Вглядываюсь в ее спину - увядающей девочки, так и не ставшей ни женщиною, ни матерью, - и не понимаю, и взгляд отвести не могу.
Значит, не человека?
Или не значит?
И потом - увядающей? Где? Где ее возраст? Разве только в ладонях и пятках, в этом белом пепле сгоревших рукописей.
Но это не ее ладони. За одну жизнь такие узоры не проступают.
И не ладонь - как стекло растресканная земля, смеркающийся в отблесках солончак, меркнущая жаровня александрийской библиотеки.
Нет, не ее ладони, не ее подошвы, в них не ее жизнь. Это род ее так проступает, как деготь, родимым пятном.
Как родовое именье, как сад расходящихся тропок, как амок, как гемофилия.
Мир отвечает тебе тем, что ты в него вкладываешь, - говорю. Она с еле заметной досадой передергивает губами, не отвечает, не хочет слышать. Огибает тебя, косо принюхиваясь, как лиса к капкану.
Лисье у нее лицо.
И бег лисий.
Они медленно входят в воду, погружаясь по миллиметру так, что кажутся неподвижными. И вся нечисть на них пятится от воды, взбираясь вверх к островку холки и оттуда - к задранной голове, к лицу, медленно погружающемуся, спеленатому этой кишащей нечистью, и, очи заплющив, исходя дрожью от нестерпимого зуда, они удерживают этот махровый рой на губах, на кончике носа и в последний миг резко зануривают голову, оставляя на поверхности нефтяное пятно этой нечисти, и выныривают в оглядке, выгребая к берегу эластичной петлей по течению.
Она медитирует по пятницам.
У нее аллергия на супермаркеты.
Ее воротит от людской пены.
Она пьет оттенки незримого.
Ее привлекают лица.
Она разглядывает этнографические фотоальбомы, лежа на животе, на полу, ночью.
Ландшафты лиц. Лунные, кратерные, терракотовые, чернью по серебру.
Она выбирает столик в кафе, вдвинутый в полутьму, спиною к стене, с обзором.
Лиц почти нет, реликты, два-три на город.
Почти нет, как и еды в ее холодильнике: красное с белым - помидорные ягодки и моцарелла. Келия холодильная.
Она ходит в Альпы. Одна.
Она отсиживается в монастыре. Ее смирение паче гордыни. Она не прощает.
Душа у нее крохотная, как жемчужина на непроглядном дне.
Ее завораживает детская улыбка смерти, свет в тумане, его растерянно близорукие переходы, она любит Венецию.
Она любит лишайные высолы на руинах.
Она выуживает губами эту последнюю рыбную косточку света, тающего над горизонтом.
Она оглаживает эти старческие наросты на деревьях, эти волдырчатые маски, похожие на распухшие ужаленные лица новорожденных.
Она танцует в комнате, когда одна.
Ее не видят книги, они задернуты занавеской.
Она танцует в безжизненном молоке.
Она знает, как держать себя. И тебя.
Она светская серна. Она чует тебя за три поворота.
У нее манок в ключице - той, чуть приподнятой.
У нее жгучая уязвимость, но концы ее все в воде, а вода - где? Свищи ее с ивовым прутиком. Карстовая порода, все вымывается, остаются поющие полости, защемленные гортани.
Она говорит на разных языках. Она нектарится греческим.
Она играет в спешившуюся королеву, она играет в свою служанку, она играет в себя, растущую вспять.
Паче гордыни.
Как породистый пес выкатывается по земле, втирая в себя волнующий запах, так и она - языки.
Нет? А как?
Старческие наросты. Оглаживает. Промывает. Это ее присутствие в мире. Приутопленные вериги. Дверь в день.
Она открывает дверь - там, где ее присутствие, и видит: двое, голых, девяностолетних, он и она, у стены, сплетенных, слипшихся и перекрученных, как остывающий парафин, головы повернули - теплые, с приоткрытыми ртами в беззубой улыбке.
Она рассказывает, и глаза ее распахнутые, в незабудочной дымке у ресниц моих, чуть снизу вверх, щекотно.
И - нет ее перед тобой; скользит и, удаляясь, во взгляде не отражается.
Воздух не хрупок, не бьется. Ртуть не вода, капли сплываются.
Ртуть в ней и воздух: дыши.
Чутко дыши: нежность ее двужильна.
"Я сильная немецкая женщина", - обернулась она через плечо. То, с манком. То, которое бык на Лесбосе вдруг увидев, взревел и, клубясь к ней с холма, ткнулся рогом, войдя ей под мышку, и поднял ее над собой с зажатым ею под мышкой рогом.
Она умеет слушать. Она не оставляет следов.
Она умеет висеть, как рыба, не сходя с места, поводя плавниками.
Она, как рыба, метнется в сторону, чуть что.
И вода сморгнет то место, с которого она не сходила.
Одной они крови, чуть что.
Следов не оставляют они - внутри себя.
Она любит разглядывать мушек, запеченных в янтаре.
Она ворожит пальцами в фамильном сундуке.
Она одевается в опавшие листья. В разводы мерцаний, в ажурную ветошь. В уходящую письменность: напросвет - как ладони ее сквозь огонь.
Нет, не лисье лицо у нее - беличье.
Остренькое, а кажется детским округлым. Игрунья, шнурует ствол. То слева, то справа выглянет, то вниз головой. Та ли? Или это уже другая, третья? Коготки, лапки, шубка из сундучка. Под пушистым кувшином сидит, спиной к нему прислонившись. И в орешек дует, как в уголек, вертит его, пальпирует, а глазами поверх него постреливает по сторонам. Что б еще заготовить? А на самом деле - во что бы еще сыграть? Сыграть, а на самом деле - что бы еще заготовить? Аритмичная мимика, огненная морзянка. Тире-тире-точка, вскинутая голова, вслушиванье с замираньем. Кисточки-ушки пишут пугливые акварели. И - взвивается вверх огневой спиралью, и летит, переметываясь, по верхушкам: точка - тире - точка.
На всех фотографиях у нее пустые глазницы, насквозь пустые с плавающим в них инфернальным угольком от фотовспышки. У людей, стоящих с ней рядом, глаза живые, а у нее с этой красной киллерской мушкой, наведенной в открытую ранку пустоты с воспаленными швами ресниц.
И на этом снимке, где она в русском цветочном платке. Палевом, из-под которого выбилась прядь ее русых волос, жиденьких, полевых. Глядя на них, почему-то всплывает "когда волнуется желтеющая нива" и "в небесах я вижу...", но не Его... А что ж тогда, кого? Чье там зиянье?
И еще: "только не сжата полоска одна". Там, у межи, на том конце поля, на краю, за которым ни снов, ни людей, ни дорог. Эта полоска несжатая - там, за Германией, за судьбою, за кровным (бескровным) ее языком. Вся она сжата, только полоска одна. Там она, там ее жизнь, как бы не этого поля.
Как бы не так. Этого ведь, край от края. Как ни перепрятывай себя по обочинам. Вьются белочки ДНК, двойные спирали их вокруг невидимого ствола.
И что с того, что ее ствол выпутался из леса, убрел в даль и стал на ее краю? Что с того, что с этого света. Тень одна у них - перекрестная. Как спираль двойная.
Л. говорит: а что ж ты хотел, читай Киплинга. Это же индустрия людей, стерилизованное сообщество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68