Они (которые сверху) уже чувствовали, как выражался Костыев, бессмыслицу возведения стен.
И однако же спокойно, вкруговую, лгали друг другу – и на бредовых своих совещаниях все жевали жвачку… Надо строить так… Нет, надо строить этак… Я, оставшийся без Костыева, помалкивал. Мне, помню, сделали замечание, почему это он – складской – молчит. Чего это он?.. Но я и не подумал им подыгрывать. Я так и не открыл рот. Меня тошнило от их фальши.
В перерыве Дудаев подошел. И сказал, похлопывая меня по плечу, – мол, ты, майор, молодец. Хорошо молчал, майор. И добавил, улыбаясь:
– Тенево-оой.
Дудаев быстро и легко разбирался в людях. Он говорил со мной с легким даже заигрыванием. Но при этом без уважения. То есть совсем без уважения. Пока что так.
Нечто было мне свыше. Щелк! Щелк!.. Это когда Бог со своих гениальных высот, снисходя к такому говну, как мы, вдруг звонко прищелкнет пальцами.
Хотя бы и в парах алкоголя, я думаю о себе достаточно трезво… При удаче талант (как там ни назови это мое умение) сам находит человека себе вровень. Талантишко нам дается нашей же дозой. Человек на свой талантишко вдруг натыкается, как на камень. А дальше – спаси и сохрани.
Если бы я в те взбаламученные, забубенные дни затеял продажу оружия (хотя бы затеял!.. а случай-то был!), меня бы давным-давно не было в живых. Бензин-солярка – мой потолок. Но это еще надо было уметь услышать. Щелк, щелк!
Лесть Коли Гусарцева под водку насчет моего таланта. И страх за Колю… За дурацкий уазик с автоматами.
Мне хочется еще выпить. Но так, чтобы высоту опьянения не потратить на пьяный бред. Волну, которую я наберу вместе с водкой, чтобы не расплескать… Как раз и Коля ушел… Никого… Сберечь вольную волну в себе (и для себя). Чтобы там колыхалось. Взлетало и падало. Волна… Когда она бьет и облизывает камень.
Или уже утро?.. И птички уже ожили на утренних ветках – щелк! щелк!
А когда поутру Рослик-Руслан заводит, как пластинку, разговор о настоящей горской дружбе, я посмеиваюсь. И рассказываю о вовремя удравшем в Питер моем друге Костыеве… Какой стремительный! Уехал, до утра не дождался… А ведь была, Рослик, настоящая дружба!
Рослик взбеленился:
– Сколько воды утекло, а ты все помнишь!.. Нехорошо!
Уже весь вспыхнул. Глаза горят… Размахивает руками:
– Костыев!.. Да кто такой этот твой Костыев! Да он и не чеченец. У него и фамилия не чеченская!
Воинственный националист – мужчина, как правило, мелкий, ущербный, иногда уродливый и всегда рвущийся к оружию, потому что иным способом ему от жизни взять свое не дадут. Таково подсознание… Это у всякой нации… И я мог бы предвидеть. Но то, как и какие неполноценные обрушились на меня с первой же волной… все-таки!.. все-таки перебор!
Было слишком… Одноглазые. С заячьей губой. Или росточком едва за метр. И через одного каждый с нервным тиком на лице. И как пугающе дергалась его шея… Таких держать дома. Зачем выпускать?.. Трясясь сами, они еще и трясли малограмотными бумажками, где предписывалось дать им оружие на законных основаниях… Были даже горбуны. Но я выстоял. Не дал. Тогда эти уроды подставили русских. С витиевато написанными, но тоже липовыми бумажками. Этих я и вовсе послал.
Крикливое и уродливое воинство лезло в склады, бросаясь из пакгауза в пакгауз. Палили из автоматов, правда, пока что в небо. Со злости. Мой сержант орал: “Майор! Товарищ майор! Сюда!” – и я бежал “сюда”, а потом “сюда”. Не шел, а бежал… Я тоже хватался за кобуру. Но не вынимал. (Угроза сильнее, чем ее выполнение.) А чичи уже всюду… У каждого пакгауза четыре-пять человек. Ищут поживу… Если не оружие, так дай бензин, убью!
Все мечутся… И я мечусь… И то там, то здесь из автомата в небо. Просто так. Для музыки!.. И вот среди этой музыки и криков я вдруг увидел кожан. Сначала спокойную большую кожанку… Вертолетчик… Русский.
Весь поразительно спокойный, вертолетчик стоял себе и нажевывал что-то. Отбить запашок. Знаем!.. Листиками кинзы. (После вчерашней поддачи?) Я кинулся к нему: “Вам, пардон, чего?!.” – спросил с яростью. С опережающей злостью… На кожане звезд нет, чина нет. А он протянул руку. Еще чего!.. Я не пожал. “Керосину бы… Летать-то надо”. Он улыбался. Было ясно, что он из Ханкалы. Они там чувствовали себя гораздо уверенней, чем мы в Грозном.
Так ясно, так свежо он улыбался. Фантастически спокойный среди всех этих с нервным тиком. Человек с неба… Погоны под кожаном я, конечно, не усмотрел. Но мысль про достоинство, про незримые погоны, которые носит каждый человек, уже кольнула меня… Ишь, он какой!.. Да и что мне эта говенная горючка! Чего я на ней сижу?.. Чичи вот-вот устроят внутри склада прицельную пальбу… Бочки с бензином! Сгорю вместе с ними.
И вот – исключительно из складской противопожарности (меня словно обдало несуществующим пока что большим огнем!) я заорал на него:
– Забирай! Забирай все!.. Только быстро.
Погрузили. У меня и было на том складе бочек шесть-семь. Нет, восемь. Восьмую выкатили помятую. Почти треугольную… Подпрыгивала… Забросили в машину легко, как перышко. Не грузчики, а летчики!.. С ним приехали. Надо же! Ах, ах!.. Все в кожанах… Василек, кричали ему… Василек! Оказывается, он уже тогда был подполковник!.. Молодой! У них, у небесных, чины быстрее растут. Засранец, подумал я. Хоть бы спасибо сказал. Нажевывает кинзу! Лишнего слова для человека жаль!
А следом, завидев увозимые бочки, на меня кинулся чич. Ему – тоже. Ему тоже бензину!.. Как на женщину. Дала – значит, уже дала… У этого ни тика не было, ни горба. И не заикался. Вроде бы и не наш человек. И вдруг меня осенило – перекошенный !.. Одно плечо выше другого сантиметров на десять. За счет искривленного позвоночника. Запомнился!.. Чич хотел почесать у себя под левой коленкой. Так казалось. Левую руку сильно оттягивал вниз. Этим скособоченным, я запомнил, закончились наезды первой волны.
Я сказал ему – бери. Впустил сам его внутрь… Чтобы дорогой гость посмотрел на пустые углы. Там, в углах, все еще воняло бочками. Но бочек не было… Озлясь, чич поднял автомат и стал стрелять вверх. Просто вверх. Дырок в крыше наделал… Но и дырки были, я помню, с перекосом влево. В западную сторону.
Зато вторая волна впечатляла – рослые, плечистые и лицами хороши. Стремительно сбрили бороды. Казались актерами, которых ты где-то и когда-то уже видел… Я даже всматривался в лица. Чеченцы, вообще говоря, красивый народ.
Красавцы вроде как засиделись в горах, заждались мне показаться – но зато теперь они быстро спустились, буквально свалились с горных перевалов. И сразу хотели оружия. И автомат красиво в руке держали… Один целил мне сразу в лоб, другой – в пах… Такая раздвоенность прицела особо напрягает мужчин, оказавшихся под дулом… А они, целящиеся, смеялись. Эх, ах, Костыев-друг!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
И однако же спокойно, вкруговую, лгали друг другу – и на бредовых своих совещаниях все жевали жвачку… Надо строить так… Нет, надо строить этак… Я, оставшийся без Костыева, помалкивал. Мне, помню, сделали замечание, почему это он – складской – молчит. Чего это он?.. Но я и не подумал им подыгрывать. Я так и не открыл рот. Меня тошнило от их фальши.
В перерыве Дудаев подошел. И сказал, похлопывая меня по плечу, – мол, ты, майор, молодец. Хорошо молчал, майор. И добавил, улыбаясь:
– Тенево-оой.
Дудаев быстро и легко разбирался в людях. Он говорил со мной с легким даже заигрыванием. Но при этом без уважения. То есть совсем без уважения. Пока что так.
Нечто было мне свыше. Щелк! Щелк!.. Это когда Бог со своих гениальных высот, снисходя к такому говну, как мы, вдруг звонко прищелкнет пальцами.
Хотя бы и в парах алкоголя, я думаю о себе достаточно трезво… При удаче талант (как там ни назови это мое умение) сам находит человека себе вровень. Талантишко нам дается нашей же дозой. Человек на свой талантишко вдруг натыкается, как на камень. А дальше – спаси и сохрани.
Если бы я в те взбаламученные, забубенные дни затеял продажу оружия (хотя бы затеял!.. а случай-то был!), меня бы давным-давно не было в живых. Бензин-солярка – мой потолок. Но это еще надо было уметь услышать. Щелк, щелк!
Лесть Коли Гусарцева под водку насчет моего таланта. И страх за Колю… За дурацкий уазик с автоматами.
Мне хочется еще выпить. Но так, чтобы высоту опьянения не потратить на пьяный бред. Волну, которую я наберу вместе с водкой, чтобы не расплескать… Как раз и Коля ушел… Никого… Сберечь вольную волну в себе (и для себя). Чтобы там колыхалось. Взлетало и падало. Волна… Когда она бьет и облизывает камень.
Или уже утро?.. И птички уже ожили на утренних ветках – щелк! щелк!
А когда поутру Рослик-Руслан заводит, как пластинку, разговор о настоящей горской дружбе, я посмеиваюсь. И рассказываю о вовремя удравшем в Питер моем друге Костыеве… Какой стремительный! Уехал, до утра не дождался… А ведь была, Рослик, настоящая дружба!
Рослик взбеленился:
– Сколько воды утекло, а ты все помнишь!.. Нехорошо!
Уже весь вспыхнул. Глаза горят… Размахивает руками:
– Костыев!.. Да кто такой этот твой Костыев! Да он и не чеченец. У него и фамилия не чеченская!
Воинственный националист – мужчина, как правило, мелкий, ущербный, иногда уродливый и всегда рвущийся к оружию, потому что иным способом ему от жизни взять свое не дадут. Таково подсознание… Это у всякой нации… И я мог бы предвидеть. Но то, как и какие неполноценные обрушились на меня с первой же волной… все-таки!.. все-таки перебор!
Было слишком… Одноглазые. С заячьей губой. Или росточком едва за метр. И через одного каждый с нервным тиком на лице. И как пугающе дергалась его шея… Таких держать дома. Зачем выпускать?.. Трясясь сами, они еще и трясли малограмотными бумажками, где предписывалось дать им оружие на законных основаниях… Были даже горбуны. Но я выстоял. Не дал. Тогда эти уроды подставили русских. С витиевато написанными, но тоже липовыми бумажками. Этих я и вовсе послал.
Крикливое и уродливое воинство лезло в склады, бросаясь из пакгауза в пакгауз. Палили из автоматов, правда, пока что в небо. Со злости. Мой сержант орал: “Майор! Товарищ майор! Сюда!” – и я бежал “сюда”, а потом “сюда”. Не шел, а бежал… Я тоже хватался за кобуру. Но не вынимал. (Угроза сильнее, чем ее выполнение.) А чичи уже всюду… У каждого пакгауза четыре-пять человек. Ищут поживу… Если не оружие, так дай бензин, убью!
Все мечутся… И я мечусь… И то там, то здесь из автомата в небо. Просто так. Для музыки!.. И вот среди этой музыки и криков я вдруг увидел кожан. Сначала спокойную большую кожанку… Вертолетчик… Русский.
Весь поразительно спокойный, вертолетчик стоял себе и нажевывал что-то. Отбить запашок. Знаем!.. Листиками кинзы. (После вчерашней поддачи?) Я кинулся к нему: “Вам, пардон, чего?!.” – спросил с яростью. С опережающей злостью… На кожане звезд нет, чина нет. А он протянул руку. Еще чего!.. Я не пожал. “Керосину бы… Летать-то надо”. Он улыбался. Было ясно, что он из Ханкалы. Они там чувствовали себя гораздо уверенней, чем мы в Грозном.
Так ясно, так свежо он улыбался. Фантастически спокойный среди всех этих с нервным тиком. Человек с неба… Погоны под кожаном я, конечно, не усмотрел. Но мысль про достоинство, про незримые погоны, которые носит каждый человек, уже кольнула меня… Ишь, он какой!.. Да и что мне эта говенная горючка! Чего я на ней сижу?.. Чичи вот-вот устроят внутри склада прицельную пальбу… Бочки с бензином! Сгорю вместе с ними.
И вот – исключительно из складской противопожарности (меня словно обдало несуществующим пока что большим огнем!) я заорал на него:
– Забирай! Забирай все!.. Только быстро.
Погрузили. У меня и было на том складе бочек шесть-семь. Нет, восемь. Восьмую выкатили помятую. Почти треугольную… Подпрыгивала… Забросили в машину легко, как перышко. Не грузчики, а летчики!.. С ним приехали. Надо же! Ах, ах!.. Все в кожанах… Василек, кричали ему… Василек! Оказывается, он уже тогда был подполковник!.. Молодой! У них, у небесных, чины быстрее растут. Засранец, подумал я. Хоть бы спасибо сказал. Нажевывает кинзу! Лишнего слова для человека жаль!
А следом, завидев увозимые бочки, на меня кинулся чич. Ему – тоже. Ему тоже бензину!.. Как на женщину. Дала – значит, уже дала… У этого ни тика не было, ни горба. И не заикался. Вроде бы и не наш человек. И вдруг меня осенило – перекошенный !.. Одно плечо выше другого сантиметров на десять. За счет искривленного позвоночника. Запомнился!.. Чич хотел почесать у себя под левой коленкой. Так казалось. Левую руку сильно оттягивал вниз. Этим скособоченным, я запомнил, закончились наезды первой волны.
Я сказал ему – бери. Впустил сам его внутрь… Чтобы дорогой гость посмотрел на пустые углы. Там, в углах, все еще воняло бочками. Но бочек не было… Озлясь, чич поднял автомат и стал стрелять вверх. Просто вверх. Дырок в крыше наделал… Но и дырки были, я помню, с перекосом влево. В западную сторону.
Зато вторая волна впечатляла – рослые, плечистые и лицами хороши. Стремительно сбрили бороды. Казались актерами, которых ты где-то и когда-то уже видел… Я даже всматривался в лица. Чеченцы, вообще говоря, красивый народ.
Красавцы вроде как засиделись в горах, заждались мне показаться – но зато теперь они быстро спустились, буквально свалились с горных перевалов. И сразу хотели оружия. И автомат красиво в руке держали… Один целил мне сразу в лоб, другой – в пах… Такая раздвоенность прицела особо напрягает мужчин, оказавшихся под дулом… А они, целящиеся, смеялись. Эх, ах, Костыев-друг!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98