Кое-какие из них попали к нам вместе с другими трофеями. Инструктор политотдела капитан Сергей Комаров использовал их в своей работе и передавал мне.
Вот некоторые выдержки из этих писем.
Солдат Вернер Шлик: "На родине считают, что сила русских сломлена. Я уверяю вас, что они каждый день дают нам почувствовать, сколько у них еще сил. Новые наши подкрепления начинают удирать при первой атаке... Я не дал бы теперь и гроша за свою жизнь. Все равно мы все полетим к черту. Таково общее убеждение".
Обер-ефрейтор Г. Таше: "Из моей роты я остался один с шестью солдатами".
Обер-ефрейтор Август Пфефер: "Лучше один хороший бой, чем это ужасное ожидание смерти, чем ежедневная гибель от русских одиночных выстрелов. Казалось, можно было бы уцелеть, ибо больших боев нет, а выбито почти полроты. И кто только научил русских проклятому снайперскому огню?!"
Солдат Эрнст: "У каждого человека должна быть надежда, без нее невозможно жить. Но какой может быть надежда в войне, где сама тишина и военное затишье только бесконечный фон ежедневных незаметных одиночных потерь от русского снайперского огня".
Карл Бехнер: "Как грязные мыши, забились мы в блиндажи. Боимся дня, боимся солнца, боимся высунуть не только голову, но даже руку. Позиционная война оказалась страшнее, чем я думал. Наверное, против наших частей находятся опытные русские охотники".
Ефрейтор Гельмут Кальцбах: "Обстановка создалась исключительно тяжелая. Под Ленинградом мы действительно поняли, что такое истребительная война. Разгром наших войск под Тихвином заставил нас думать не о движении вперед, а о другом, о спасении жизни".
На эти письма приходили соответствующие ответы из Германии. Усталость и разочарование солдат доходили до тыла, несмотря на строгую цензуру. Солдату Артуру Тингермюнде родные писали: "Нам ничего не нужно, славы и чужих земель, только бы кончилась война с Россией. Как угодно, но только скорей". Аналогичное письмо получил от родных из Берлина и ефрейтор Гуго Пастеркатер: "Судьба немецкой военной молодежи повторяется снова. Надо полагать, что конец этой многолетней войне не так далек. Сейчас все так же печально и безнадежно, как и в конце 1918 года".
Признание гитлеровских солдат и офицеров в том, что против них под Ленинградом ведется истребительная война, радовало нас.
В приказе от 1 января 1942 года Гитлер благодарил своих солдат за создание "невиданной в истории человечества блокады" и нагло заявил, что не позднее, чем через 3-4 недели, "Ленинград, как спелое яблоко, упадет к нашим ногам... Ленинград мы не штурмуем сейчас, Ленинград выжрет самого себя".
Но нет, не тем обернулся для фашистов наш Ленинград!
...Вскоре после Нового года я получил приказ отправиться в Ленинград за пополнением. В помощь мне был дан работник штаба дивизии. Кроме того, я взял и своего связного, уже не молодого, но исполнительного и аккуратного красноармейца Белова. Белов, конечно, обрадовался этой поездке - ему предоставлялась возможность побывать в семье, взглянуть на жену и детей, которые не успели эвакуироваться и жили где-то на Литовской улице вблизи Обводного канала.
В Ленинграде я не был более месяца. Срок вроде бы небольшой, но мне показалось, что прошли чуть ли не годы. Ехали мы по Ленинграду ночью. Погруженный во мрак, он, казалось, скрывал в себе что-то таинственное. Многие дома были разрушены, многие обгорели. Таких домов стало больше. Улицы были совершенно безлюдны. Лишь изредка встречались патрули. В районе Московского вокзала и Лиговки полыхало огромное зарево пожара.
На распределительный пункт, организованный в Доме культуры завода имени Карла Маркса, приехали под утро. Дежурный отвел нам отдельную комнатушку, и мы тут же уснули.
Утром узнал неприятные новости. Фашисты усилили обстрел города из дальнобойных орудий и бомбежку с воздуха. Одна из бомб угодила в Гостиный двор, где в это время выдавались по карточкам продукты. Сто сорок восемь человек получили ранения, девяносто восемь было убито. На площади Стачек разорвался крупнокалиберный снаряд. И тут были большие жертвы: шестнадцать раненых и четырнадцать убитых.
Предполагалось, что моя поездка займет не более трех суток: не так уж сложно принять людей, распределить по подразделениям и двинуться с ними в обратный путь. Но мы ошиблись. Почти каждого пришлось пропускать через медицинскую комиссию: у многих еще не зажили раны, были и истощенные голодом. Мы боялись, что у них не хватит сил дойти до Понтонной, не то что воевать. В итоге моя командировка в Ленинград затянулась, пришлось пробыть здесь почти неделю. Воспользовавшись этим, я решил сходить на Московский проспект, в дом № 79, где жил до войны в двухкомнатной квартире. Меньшую комнату занимал я, а другую - техник из закройного цеха Н. И. Любицин с женой, студенткой второго медицинского института. Незадолго до войны у них родился сын. Я надеялся застать их всех дома, так как Любицин был снят с военного учета по болезни.
Дом показался мне каким-то осиротевшим. Я медленно поднимался на седьмой этаж, но никто не встретился мне на лестнице, ни за одной дверью не услышал я обычного в мирное время шума, звонкого крика детских голосов. Тихо было и в нашей квартире. Прежде чем открыть дверь, прислушался: в квартире ни звука. Вошел... в нос ударил запах дыма. Через минуту из тускло освещенной ванной выходит жена Николая Ивановича. "Как изменилась?!" - чуть не сорвалось у меня с языка: длинные черные волосы распущены, похудела так, что и не узнаешь, взгляд какой-то потусторонний.
С минуту мы стояли друг перед другом молча. Первой заговорила соседка.
- Это вы? Надолго? - Ее голос звучал монотонно и безжизненно.
- Нет. Зашел, чтобы посмотреть.
- А у нас дела плохи.
- Вижу, - согласился я и спросил: - А как чувствует себя Николай Иванович, где он сейчас?
Соседка удивленно посмотрела на меня и беззвучно заплакала.
- Нет Николая Ивановича, - прошептала она. - Умер. Скоро и мы там же будем, голод косит всех...
Она недоговорила: из ванной раздался слабый детский плач. Он показался неестественным в этой мертвой квартире.
- Это сын. Голодный, - так же тихо произнесли ее губы. В моем противогазе лежало несколько сухарей и кусочков сахара. Я достал их и протянул соседке, она взяла их худыми руками, на минуту вышла. Мальчик в ванной замолчал, видно, мать дала ему сухарь. Скоро она вернулась.
- Что же вы не эвакуировались? - спросил я.
- Сначала не хотела оставить одного Николая, а потом железную дорогу перерезали немцы. Вчера приходили с фабрики, просили приготовиться к отъезду. Говорят, что эвакуировать будут через Ладогу. Я согласилась ехать, но все же побаиваюсь: а вдруг попадем под бомбежку? - Она немного оживилась.
- В Ленинграде оставаться опаснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Вот некоторые выдержки из этих писем.
Солдат Вернер Шлик: "На родине считают, что сила русских сломлена. Я уверяю вас, что они каждый день дают нам почувствовать, сколько у них еще сил. Новые наши подкрепления начинают удирать при первой атаке... Я не дал бы теперь и гроша за свою жизнь. Все равно мы все полетим к черту. Таково общее убеждение".
Обер-ефрейтор Г. Таше: "Из моей роты я остался один с шестью солдатами".
Обер-ефрейтор Август Пфефер: "Лучше один хороший бой, чем это ужасное ожидание смерти, чем ежедневная гибель от русских одиночных выстрелов. Казалось, можно было бы уцелеть, ибо больших боев нет, а выбито почти полроты. И кто только научил русских проклятому снайперскому огню?!"
Солдат Эрнст: "У каждого человека должна быть надежда, без нее невозможно жить. Но какой может быть надежда в войне, где сама тишина и военное затишье только бесконечный фон ежедневных незаметных одиночных потерь от русского снайперского огня".
Карл Бехнер: "Как грязные мыши, забились мы в блиндажи. Боимся дня, боимся солнца, боимся высунуть не только голову, но даже руку. Позиционная война оказалась страшнее, чем я думал. Наверное, против наших частей находятся опытные русские охотники".
Ефрейтор Гельмут Кальцбах: "Обстановка создалась исключительно тяжелая. Под Ленинградом мы действительно поняли, что такое истребительная война. Разгром наших войск под Тихвином заставил нас думать не о движении вперед, а о другом, о спасении жизни".
На эти письма приходили соответствующие ответы из Германии. Усталость и разочарование солдат доходили до тыла, несмотря на строгую цензуру. Солдату Артуру Тингермюнде родные писали: "Нам ничего не нужно, славы и чужих земель, только бы кончилась война с Россией. Как угодно, но только скорей". Аналогичное письмо получил от родных из Берлина и ефрейтор Гуго Пастеркатер: "Судьба немецкой военной молодежи повторяется снова. Надо полагать, что конец этой многолетней войне не так далек. Сейчас все так же печально и безнадежно, как и в конце 1918 года".
Признание гитлеровских солдат и офицеров в том, что против них под Ленинградом ведется истребительная война, радовало нас.
В приказе от 1 января 1942 года Гитлер благодарил своих солдат за создание "невиданной в истории человечества блокады" и нагло заявил, что не позднее, чем через 3-4 недели, "Ленинград, как спелое яблоко, упадет к нашим ногам... Ленинград мы не штурмуем сейчас, Ленинград выжрет самого себя".
Но нет, не тем обернулся для фашистов наш Ленинград!
...Вскоре после Нового года я получил приказ отправиться в Ленинград за пополнением. В помощь мне был дан работник штаба дивизии. Кроме того, я взял и своего связного, уже не молодого, но исполнительного и аккуратного красноармейца Белова. Белов, конечно, обрадовался этой поездке - ему предоставлялась возможность побывать в семье, взглянуть на жену и детей, которые не успели эвакуироваться и жили где-то на Литовской улице вблизи Обводного канала.
В Ленинграде я не был более месяца. Срок вроде бы небольшой, но мне показалось, что прошли чуть ли не годы. Ехали мы по Ленинграду ночью. Погруженный во мрак, он, казалось, скрывал в себе что-то таинственное. Многие дома были разрушены, многие обгорели. Таких домов стало больше. Улицы были совершенно безлюдны. Лишь изредка встречались патрули. В районе Московского вокзала и Лиговки полыхало огромное зарево пожара.
На распределительный пункт, организованный в Доме культуры завода имени Карла Маркса, приехали под утро. Дежурный отвел нам отдельную комнатушку, и мы тут же уснули.
Утром узнал неприятные новости. Фашисты усилили обстрел города из дальнобойных орудий и бомбежку с воздуха. Одна из бомб угодила в Гостиный двор, где в это время выдавались по карточкам продукты. Сто сорок восемь человек получили ранения, девяносто восемь было убито. На площади Стачек разорвался крупнокалиберный снаряд. И тут были большие жертвы: шестнадцать раненых и четырнадцать убитых.
Предполагалось, что моя поездка займет не более трех суток: не так уж сложно принять людей, распределить по подразделениям и двинуться с ними в обратный путь. Но мы ошиблись. Почти каждого пришлось пропускать через медицинскую комиссию: у многих еще не зажили раны, были и истощенные голодом. Мы боялись, что у них не хватит сил дойти до Понтонной, не то что воевать. В итоге моя командировка в Ленинград затянулась, пришлось пробыть здесь почти неделю. Воспользовавшись этим, я решил сходить на Московский проспект, в дом № 79, где жил до войны в двухкомнатной квартире. Меньшую комнату занимал я, а другую - техник из закройного цеха Н. И. Любицин с женой, студенткой второго медицинского института. Незадолго до войны у них родился сын. Я надеялся застать их всех дома, так как Любицин был снят с военного учета по болезни.
Дом показался мне каким-то осиротевшим. Я медленно поднимался на седьмой этаж, но никто не встретился мне на лестнице, ни за одной дверью не услышал я обычного в мирное время шума, звонкого крика детских голосов. Тихо было и в нашей квартире. Прежде чем открыть дверь, прислушался: в квартире ни звука. Вошел... в нос ударил запах дыма. Через минуту из тускло освещенной ванной выходит жена Николая Ивановича. "Как изменилась?!" - чуть не сорвалось у меня с языка: длинные черные волосы распущены, похудела так, что и не узнаешь, взгляд какой-то потусторонний.
С минуту мы стояли друг перед другом молча. Первой заговорила соседка.
- Это вы? Надолго? - Ее голос звучал монотонно и безжизненно.
- Нет. Зашел, чтобы посмотреть.
- А у нас дела плохи.
- Вижу, - согласился я и спросил: - А как чувствует себя Николай Иванович, где он сейчас?
Соседка удивленно посмотрела на меня и беззвучно заплакала.
- Нет Николая Ивановича, - прошептала она. - Умер. Скоро и мы там же будем, голод косит всех...
Она недоговорила: из ванной раздался слабый детский плач. Он показался неестественным в этой мертвой квартире.
- Это сын. Голодный, - так же тихо произнесли ее губы. В моем противогазе лежало несколько сухарей и кусочков сахара. Я достал их и протянул соседке, она взяла их худыми руками, на минуту вышла. Мальчик в ванной замолчал, видно, мать дала ему сухарь. Скоро она вернулась.
- Что же вы не эвакуировались? - спросил я.
- Сначала не хотела оставить одного Николая, а потом железную дорогу перерезали немцы. Вчера приходили с фабрики, просили приготовиться к отъезду. Говорят, что эвакуировать будут через Ладогу. Я согласилась ехать, но все же побаиваюсь: а вдруг попадем под бомбежку? - Она немного оживилась.
- В Ленинграде оставаться опаснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92