1943 год, 16-17 января
Примерно к девяти часам гитлеровцы завершили подготовку к атаке и, окружив лагерь, начали боем прощупывать нашу оборону. Вскоре на всех направлениях завязалась упорная перестрелка.
Учитывая, что впереди целый день, я приказал экономить боеприпасы: вести огонь из автоматов только одиночными выстрелами и лишь в исключительных случаях - короткими очередями; пулеметный и минометный огонь - только по скоплениям врага.
Чувствовалось, что гитлеровцы никак не могут определить нашу численность. Несколько раз они пытались провести фланговый маневр, заход в тыл, однако повсюду встречали ответные удары, приносившие им ощутимый урон. Наши позиции были настолько хороши, что в течение двух первых часов боя мы не имели никаких потерь. И это несмотря на то, что интенсивность огня противника постоянно увеличивалась: атакующие вызвали подкрепление.
Но вот поступило донесение, что гитлеровцам удалось несколько потеснить отряд Алексеева. В зоне между новыми позициями отряда и неприятелем остался раненный в живот и в левую руку командир группы Мельников. Немцы попытались захватить его в плен, однако Мельников отчаянно отстреливался из автомата.
Партизаны тоже пробовали пробиться к нему - хотели помочь выйти из-под огня,- но безуспешно. Вместе с Цветковым я направился к отряду Алексеева.
Мы отошли от штаба всего метров на тридцать - сорок. И в это время я почувствовал сильный удар по голени правой ноги и услышал оглушительный взрыв. "Еще не осознав, что произошло, я оглянулся и увидел медленно оседавшего в снег Цветкова и вздыбившуюся на привязи у дерева метрах в тридцати мою лошадь. Мина, выпущенная противником, вероятнее всего, наугад, разорвалась примерно в метре справа и сзади от меня и в трех-четырех метрах перед Цветковым, шедшим за мной.
Никогда - ни на финской, ни на этой войне - не покидала меня уверенность в том, что ни пуля, ни осколок тронуть меня не могут. Чем эту уверенность объяснить, я не знаю, но была она так велика, в стольких, боях крепла, что, даже увидев собственную кровь, я подумал, что это кровь Васи. Не ощущая еще боли, бросился к нему. Он лежал неподвижно, и из шеи его пульсирующими толчками выбивался красный ручеек, окрашивающий снег в розовый, густеющий на глазах до темно-алого цвет; брюки у колена потемнели крупным, стремительно расплывающимся пятном. Цветков был очень бледен, но в сознании.
Подбежали люди. Васю понесли к шалашу, в котором размещался наш лазарет. И только тут я почувствовал боль и увидел, что мой правый валенок набух от крови. Рядом оказался Степанов. Кто-то помог ему вести меня вслед за Цветковым. До сих пор отчетливо вижу свою лошадь. Грудь ее была вся в крови, а правая передняя нога, перебитая осколком, висела на клочке кожи. Успел приказать пристрелить ее. А у шалаша санчасти - какая-то суета. Почему? Тут я заметил, что одежда на мне изодрана осколками, из нее торчат клочья ваты, так что можно предположить, будто меня продырявило раз двадцать.
Ранение Цветкова оказалось серьезным. Большой осколок повредил кость чуть ниже коленного сустава, второй же, чудом не порвав сонную артерию, прошел рядом с ней, оставив на шее крупную рваную рану. Взрывом этой мины были ранены еще четверо - от нас с Васей метрах в двадцати. Один из партизан сидел в ,это время в окопчике, положив руки на бруствер. Ему оторвало пальцы. Одним словом, все пострадали гораздо сильнее меня, несмотря на то что к мине я был гораздо ближе других. Мне повезло: всего два осколка. Один, пробив ахиллово сухожилие, слегка повредил пяточную кость, а другой вошел 13 мышцу ниже коленного сустава.
После перевязки я вновь вернулся на командный пункт. Узнал, что Мельникова все-таки удалось вытащить из-под огня. У него кончились патроны, и он отбивался от фашистов уже одними гранатами. Сейчас ему оказывают медицинскую помощь.
Бой шел до темноты. Потом немцы отошли. В нашем лазарете - девять раненых. Один убит.
* * *
Выходить из окружения мы решили по пути, которым ходили заготовители и группа приема самолетов. Дальше идти сначала на юг, к берегу Сороти, затем вверх по ее течению на восток, а потом на север, в район деревни Сево. На озере, расположенном неподалеку от нее, мы рассчитывали принять самолеты с боеприпасами, а обратным рейсом отправить на них в советский тыл раненых.
На нашем пути имелся только один опасный участок: предстояло пройти совсем рядом с небольшой деревушкой, занятой карателями. Они пережидали здесь ночь, чтобы наутро вновь атаковать наш лагерь. Мы располагали достаточным количеством сил, чтобы ночным налетом уничтожить засевших в деревне гитлеровцев, однако я решил попробовать пройти незаметно: пусть думают, что мы остались в лесу. Это даст нам время для отрыва от неизбежного преследования.
Нам опять повезло с погодой. Уже в третий раз после перехода линии фронта. Всю ночь, сводя до минимума видимость и заметая следы, сыпал крупными хлопьями снег. В такую погоду под носом у немцев можно было бы пройти даже днем. Полк, располагавший большим количеством верховых лошадей и санных упряжек, легко и быстро двигался вперед. Отойдя за ночь от Ругодевского леса на вполне безопасное расстояние, мы расположились на дневку в большой деревне. Все складывалось удачно. И только ноющая боль в ноге, усиливавшаяся с каждым часом, портила мне настроение.
В деревне впервые после выхода из Марево мы получили возможность вымыться в бане. Было выставлено усиленное боевое охранение, и поэтому неожиданного нападения опасаться не приходилось. Над деревенскими баньками закурились дымки.
Надо, наверное, побывать в нашей шкуре, чтобы понять, что это была за радость - баня. Впрочем, радости такой ценой я не желаю никому. Через лишения можно привить любовь к самым малозначащим вещам,- только зачем это нужно! От пожилых людей очень часто можно слышать упрек в адрес молодежи: мы, мол, в войну в рваных ватниках ходили, а вам теперь какие-то джинсы подавай, да и то не всякие... Я не разделяю этой точки зрения. Ведь все правильно, в войну и надо было ходить в таких ватниках, только не для того же, чтобы в них и остаться! Наша радость от той деревенской бани - это не повод для умиления и не назидательный урок. Это просто маленький штрих к портрету войны - явления нелепого, противоестественного, и если дарящего вдруг какое-то подобие удовольствия, то таким же нелепым и противоестественным путем.
Впрочем, об этом в то время никто не думал. Наслаждались баней. Правда, для меня она стала мучением? нога разболелась невероятно, и возвратиться в избу самостоятельно я уже не смог.
Еще на рассвете, когда пришли в деревню, хозяин избы - старик лет восьмидесяти, неразговорчивый и не очень-то приветливый с виду,- ушел в холодную летнюю половину дома и что-то там мастерил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Примерно к девяти часам гитлеровцы завершили подготовку к атаке и, окружив лагерь, начали боем прощупывать нашу оборону. Вскоре на всех направлениях завязалась упорная перестрелка.
Учитывая, что впереди целый день, я приказал экономить боеприпасы: вести огонь из автоматов только одиночными выстрелами и лишь в исключительных случаях - короткими очередями; пулеметный и минометный огонь - только по скоплениям врага.
Чувствовалось, что гитлеровцы никак не могут определить нашу численность. Несколько раз они пытались провести фланговый маневр, заход в тыл, однако повсюду встречали ответные удары, приносившие им ощутимый урон. Наши позиции были настолько хороши, что в течение двух первых часов боя мы не имели никаких потерь. И это несмотря на то, что интенсивность огня противника постоянно увеличивалась: атакующие вызвали подкрепление.
Но вот поступило донесение, что гитлеровцам удалось несколько потеснить отряд Алексеева. В зоне между новыми позициями отряда и неприятелем остался раненный в живот и в левую руку командир группы Мельников. Немцы попытались захватить его в плен, однако Мельников отчаянно отстреливался из автомата.
Партизаны тоже пробовали пробиться к нему - хотели помочь выйти из-под огня,- но безуспешно. Вместе с Цветковым я направился к отряду Алексеева.
Мы отошли от штаба всего метров на тридцать - сорок. И в это время я почувствовал сильный удар по голени правой ноги и услышал оглушительный взрыв. "Еще не осознав, что произошло, я оглянулся и увидел медленно оседавшего в снег Цветкова и вздыбившуюся на привязи у дерева метрах в тридцати мою лошадь. Мина, выпущенная противником, вероятнее всего, наугад, разорвалась примерно в метре справа и сзади от меня и в трех-четырех метрах перед Цветковым, шедшим за мной.
Никогда - ни на финской, ни на этой войне - не покидала меня уверенность в том, что ни пуля, ни осколок тронуть меня не могут. Чем эту уверенность объяснить, я не знаю, но была она так велика, в стольких, боях крепла, что, даже увидев собственную кровь, я подумал, что это кровь Васи. Не ощущая еще боли, бросился к нему. Он лежал неподвижно, и из шеи его пульсирующими толчками выбивался красный ручеек, окрашивающий снег в розовый, густеющий на глазах до темно-алого цвет; брюки у колена потемнели крупным, стремительно расплывающимся пятном. Цветков был очень бледен, но в сознании.
Подбежали люди. Васю понесли к шалашу, в котором размещался наш лазарет. И только тут я почувствовал боль и увидел, что мой правый валенок набух от крови. Рядом оказался Степанов. Кто-то помог ему вести меня вслед за Цветковым. До сих пор отчетливо вижу свою лошадь. Грудь ее была вся в крови, а правая передняя нога, перебитая осколком, висела на клочке кожи. Успел приказать пристрелить ее. А у шалаша санчасти - какая-то суета. Почему? Тут я заметил, что одежда на мне изодрана осколками, из нее торчат клочья ваты, так что можно предположить, будто меня продырявило раз двадцать.
Ранение Цветкова оказалось серьезным. Большой осколок повредил кость чуть ниже коленного сустава, второй же, чудом не порвав сонную артерию, прошел рядом с ней, оставив на шее крупную рваную рану. Взрывом этой мины были ранены еще четверо - от нас с Васей метрах в двадцати. Один из партизан сидел в ,это время в окопчике, положив руки на бруствер. Ему оторвало пальцы. Одним словом, все пострадали гораздо сильнее меня, несмотря на то что к мине я был гораздо ближе других. Мне повезло: всего два осколка. Один, пробив ахиллово сухожилие, слегка повредил пяточную кость, а другой вошел 13 мышцу ниже коленного сустава.
После перевязки я вновь вернулся на командный пункт. Узнал, что Мельникова все-таки удалось вытащить из-под огня. У него кончились патроны, и он отбивался от фашистов уже одними гранатами. Сейчас ему оказывают медицинскую помощь.
Бой шел до темноты. Потом немцы отошли. В нашем лазарете - девять раненых. Один убит.
* * *
Выходить из окружения мы решили по пути, которым ходили заготовители и группа приема самолетов. Дальше идти сначала на юг, к берегу Сороти, затем вверх по ее течению на восток, а потом на север, в район деревни Сево. На озере, расположенном неподалеку от нее, мы рассчитывали принять самолеты с боеприпасами, а обратным рейсом отправить на них в советский тыл раненых.
На нашем пути имелся только один опасный участок: предстояло пройти совсем рядом с небольшой деревушкой, занятой карателями. Они пережидали здесь ночь, чтобы наутро вновь атаковать наш лагерь. Мы располагали достаточным количеством сил, чтобы ночным налетом уничтожить засевших в деревне гитлеровцев, однако я решил попробовать пройти незаметно: пусть думают, что мы остались в лесу. Это даст нам время для отрыва от неизбежного преследования.
Нам опять повезло с погодой. Уже в третий раз после перехода линии фронта. Всю ночь, сводя до минимума видимость и заметая следы, сыпал крупными хлопьями снег. В такую погоду под носом у немцев можно было бы пройти даже днем. Полк, располагавший большим количеством верховых лошадей и санных упряжек, легко и быстро двигался вперед. Отойдя за ночь от Ругодевского леса на вполне безопасное расстояние, мы расположились на дневку в большой деревне. Все складывалось удачно. И только ноющая боль в ноге, усиливавшаяся с каждым часом, портила мне настроение.
В деревне впервые после выхода из Марево мы получили возможность вымыться в бане. Было выставлено усиленное боевое охранение, и поэтому неожиданного нападения опасаться не приходилось. Над деревенскими баньками закурились дымки.
Надо, наверное, побывать в нашей шкуре, чтобы понять, что это была за радость - баня. Впрочем, радости такой ценой я не желаю никому. Через лишения можно привить любовь к самым малозначащим вещам,- только зачем это нужно! От пожилых людей очень часто можно слышать упрек в адрес молодежи: мы, мол, в войну в рваных ватниках ходили, а вам теперь какие-то джинсы подавай, да и то не всякие... Я не разделяю этой точки зрения. Ведь все правильно, в войну и надо было ходить в таких ватниках, только не для того же, чтобы в них и остаться! Наша радость от той деревенской бани - это не повод для умиления и не назидательный урок. Это просто маленький штрих к портрету войны - явления нелепого, противоестественного, и если дарящего вдруг какое-то подобие удовольствия, то таким же нелепым и противоестественным путем.
Впрочем, об этом в то время никто не думал. Наслаждались баней. Правда, для меня она стала мучением? нога разболелась невероятно, и возвратиться в избу самостоятельно я уже не смог.
Еще на рассвете, когда пришли в деревню, хозяин избы - старик лет восьмидесяти, неразговорчивый и не очень-то приветливый с виду,- ушел в холодную летнюю половину дома и что-то там мастерил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94