Вот, думаю, и испытаю своего Кастелянца. А в тот день прислала мне жинка письмо: «Мишуня! Нужен банкет двадцатилетия». Видишь ли ты, исполнилось двадцатилетие моей службы во флоте. Пишет она: «Все, что нужно для таких именин, запасаю».
– Неужели вы, Михал Михалыч, уже двадцать лет во флоте?
Михал Михалыч снял фуражку, наклонил голову с сильно поредевшими волосами и плешинкой на макушке:
– Здравствуйте! – И надел снова фуражку. – Шестого года рождения. Правда, сорока еще нет. – Михал Михалыч озорновато подмигнул мне: – Работал я в Ростове. Да, в Ростове на Дону, на судоремонтном «Красный Дон». Может быть, слыхал? В тысяча девятьсот двадцать четвертом году по разверстке ЦК ВЛКСМ послали меня во флот. Вот и посчитай, сколько лет днищем камни царапаю… Уже, брат, комсомольцы, что пришли на флот в двадцать четвертом году, в адмиралы повыходили. А я вот все на своих малютках сижу… Ну, не в этом дело, сбился с рассказа. И вот в день такого семейного юбилея решил выйти в море и сработать чисто. Вызвал я четыре «тэ-ка», построил и повел. Можно было итти на главную коммуникацию, но у них есть боковые. Решил я итти к мысу Улуколу, параллельно их боковой коммуникации: для успеха надо чаще менять тактику. Сегодня огнем завязал бой, а завтра подкрадывайся, как лиса. Сегодня покажись у Херсонеса, а завтра в другом месте. Чтобы они были в умопомрачении, какой именно коммуникации держаться. Надо сказать, что они плавают… ничего плавают, правильно. – Михал Михалыч обвел всех своими цыганскими глазами. – Выходят они обычно в сумерки, когда прожекторами еще бесполезно светить и достаточно темно, чтобы их не заметить, а потом – на Констанцу. Ночь в их распоряжении.
– А разведка у вас есть? – спросил я.
– Где?
– В крепости.
– В Севастополе? – Михал Михалыч улыбнулся таинственно и на ухо мне, но так, чтобы слышали все, сказал: – Сидят, брат, наши люди в точных местах…
– В каких местах?
– В разных. Под скалой сидят, в развалинах, и тихонько пишут, сколько стало на коммуникацию, какой курс, ну и так далее, скупо, но понятно. И вот… дошел я до Улукола и лег на Севастополь. Гляжу во все глаза, и все мои орлы, конечно, глядят. Засемафорили, слава богу, разбираем почерк, узнаем: «Вышли две „БДБ“ типа „Ф-4“ с катерами охранения». Отморзила и подписалась… Значит, сведения верные, по нашему коду…
– Подписалась? Она? – спросил я с невольным волнением.
– Может быть, и оно, – уклончиво ответил Михал Михалыч, – а подпись обязательна. Могут под такой удар подвести, на том свете юбилей отпразднуешь. Мотанул по створам тридцатикилометровым ходом. Минут двенадцать спустя боцман докладывает: «Вижу силуэт по курсу градусов двадцать пять с правого борта». Наклоняюсь к Кастелянцу своему: «Видишь?» – «Вижу». – «Выходи в атаку!» Сзади шел вот этот мармеладик. – Михал Михалыч потрепал лежавшего рядом с ним Тимура по щеке, сильно тронутой морским весенним загаром. – Он занялся второй группой, конвой-то кучкуется погруппно возле «китов», а мы занялись первой «БДБ» типа «Ф-4». С Кастелянцем работал в торпедной паре флегматик, он сейчас камбалу потрошит на пирсе, Ванечка, лейтенант, командир катера. Гляжу я за Кастелянцем: моя задача. Кастелянц почернел, как чугунок, под скулами шарики забегали. Вижу, все в порядке. Чувствую, разложил Кастелянц по полочкам все абсолютно точно, наблюдаю за ним. Откомандовал он правильно, без паники и молниеносно с точного до секунды курса врезал с ходу под самые, можно сказать, селезенки эту «БДБ» типа «Ф-4». Охнуть не успела, спелась милая. Вторую раскололи с двух залпов Тимур и его приятель. Ну, конечно, среди катеров охранения паника. Замотались зигзагами, стрельбу открыли. Думаем, все едино без «китов» этой шушере возвращаться в порт, потому сами-то они, как ноль без палочки, чего им одним переться в Констанцу. Там им генерал Линдеман ноги повыдергивает.
Слышу, с берега мой замполит волнуется: «Как, как, как?» Отвечаю ему: «Курочка снесла два яичка». – «Сразу?» – спрашивает замполит. Отвечаю тихонько: «Вопреки природе». А у меня замполит, брат ты мой, большой мастер воспитания матросов, ленинградец, семья была в блокаде, редкий мастер политработы… Порадовал я своего замполита и доношу радиограммой с моря комбригу: «Встретил, атаковал, утопил». Получаю в море ответ комбрига с личной подписью: «Благодарю. Экипажи награждаю». Это первый вариант. Вишь, как обкаталось с Кастелянцем. Перекрестили его под Севастополем. Думаю ему поручить венок Нахимову возложить. Ворваться с моря раньше пехоты – и венок, а? А если только ту девушку повстречаю, что нам семафорит, пусть моя Валентина Петровна в пузырь лезет, расцелую и к большой награде буду просить представить, доберусь до самого адмирала.
Тимур лег на спину и смотрел на небо, где в весенней сени протянулись перья облаков, будто хвост огромной птицы.
Лейтенант, чуть-чуть перебирая губами, тихонько и мечтательно запел:
Я знала, что придет она, счастливая минута.
Он пишет: «Кончится война, и я вернусь, Анюта!»
Приди, приди ко мне, мой друг, но где же та минута…
Михал Михалыч подтянул вместе с лейтенантом:
Когда прильнет к тебе на грудь счастливая Анюта?
– Откуда вам известна эта песня? – с волнением спросил я.
– А как же, – Михал Михалыч отпустил мою руку, – так вот пошла и пошла. Лирика, ничего не попишешь… Я, брат, эти слова своей Валентине Петровне послал. Тоже сдурел, старый хрен…
– Вчера ялтинская торпедная группа выходила на операцию – никто не семафорил, – сказал Тимур хмуро.
– Может, закантовали? – Михал Михалыч вздохнул. – Чего ты, брат Серега? Эх, романтика, романтика, елки зеленые! Помню, когда в двадцать четвертом пришли на флот, с нас всякую романтику, что мешала учебе, кое-как очистили… Так эта песенка и тебе по душе, а?
Я ничего не ответил Михал Михалычу, поднялся, вылез из ямы и пошел к пляжу.
Развалины приморской части Евпатории стояли передо мной. Море набегало на чистый песчаный берег. Волны, зеленые, сильные, бросались на берег и уходили, оставляя полосы пены, быстро впитываемой песком.
Пронзительный ветер свистел в зашитых камнями кассовых будках. Травы, похожие на осоку, проросли через песок. Давно эти пески не топтали курортники. Пляж назывался строго: «Пляж высадки десанта». Поэтому он был пустынен, и даже кассовые будки превратились в пульточки.
Невидимый глазу, за просторами моря лежал Севастополь, а там, где-то в развалинах города, снова пела песню Анюты моя сестренка. Тяжело было у меня на сердце…
Глухие взрывы где-то далеко-далеко толкали землю. Волны бежали на пляж, пенились, уходили. Чайки носились почти над головой. Медленно, рассматривая щербатины мостовой, я дошел снова до пирса. Михал Михалыч на берегу подбрасывал песок и следил за разлетом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Неужели вы, Михал Михалыч, уже двадцать лет во флоте?
Михал Михалыч снял фуражку, наклонил голову с сильно поредевшими волосами и плешинкой на макушке:
– Здравствуйте! – И надел снова фуражку. – Шестого года рождения. Правда, сорока еще нет. – Михал Михалыч озорновато подмигнул мне: – Работал я в Ростове. Да, в Ростове на Дону, на судоремонтном «Красный Дон». Может быть, слыхал? В тысяча девятьсот двадцать четвертом году по разверстке ЦК ВЛКСМ послали меня во флот. Вот и посчитай, сколько лет днищем камни царапаю… Уже, брат, комсомольцы, что пришли на флот в двадцать четвертом году, в адмиралы повыходили. А я вот все на своих малютках сижу… Ну, не в этом дело, сбился с рассказа. И вот в день такого семейного юбилея решил выйти в море и сработать чисто. Вызвал я четыре «тэ-ка», построил и повел. Можно было итти на главную коммуникацию, но у них есть боковые. Решил я итти к мысу Улуколу, параллельно их боковой коммуникации: для успеха надо чаще менять тактику. Сегодня огнем завязал бой, а завтра подкрадывайся, как лиса. Сегодня покажись у Херсонеса, а завтра в другом месте. Чтобы они были в умопомрачении, какой именно коммуникации держаться. Надо сказать, что они плавают… ничего плавают, правильно. – Михал Михалыч обвел всех своими цыганскими глазами. – Выходят они обычно в сумерки, когда прожекторами еще бесполезно светить и достаточно темно, чтобы их не заметить, а потом – на Констанцу. Ночь в их распоряжении.
– А разведка у вас есть? – спросил я.
– Где?
– В крепости.
– В Севастополе? – Михал Михалыч улыбнулся таинственно и на ухо мне, но так, чтобы слышали все, сказал: – Сидят, брат, наши люди в точных местах…
– В каких местах?
– В разных. Под скалой сидят, в развалинах, и тихонько пишут, сколько стало на коммуникацию, какой курс, ну и так далее, скупо, но понятно. И вот… дошел я до Улукола и лег на Севастополь. Гляжу во все глаза, и все мои орлы, конечно, глядят. Засемафорили, слава богу, разбираем почерк, узнаем: «Вышли две „БДБ“ типа „Ф-4“ с катерами охранения». Отморзила и подписалась… Значит, сведения верные, по нашему коду…
– Подписалась? Она? – спросил я с невольным волнением.
– Может быть, и оно, – уклончиво ответил Михал Михалыч, – а подпись обязательна. Могут под такой удар подвести, на том свете юбилей отпразднуешь. Мотанул по створам тридцатикилометровым ходом. Минут двенадцать спустя боцман докладывает: «Вижу силуэт по курсу градусов двадцать пять с правого борта». Наклоняюсь к Кастелянцу своему: «Видишь?» – «Вижу». – «Выходи в атаку!» Сзади шел вот этот мармеладик. – Михал Михалыч потрепал лежавшего рядом с ним Тимура по щеке, сильно тронутой морским весенним загаром. – Он занялся второй группой, конвой-то кучкуется погруппно возле «китов», а мы занялись первой «БДБ» типа «Ф-4». С Кастелянцем работал в торпедной паре флегматик, он сейчас камбалу потрошит на пирсе, Ванечка, лейтенант, командир катера. Гляжу я за Кастелянцем: моя задача. Кастелянц почернел, как чугунок, под скулами шарики забегали. Вижу, все в порядке. Чувствую, разложил Кастелянц по полочкам все абсолютно точно, наблюдаю за ним. Откомандовал он правильно, без паники и молниеносно с точного до секунды курса врезал с ходу под самые, можно сказать, селезенки эту «БДБ» типа «Ф-4». Охнуть не успела, спелась милая. Вторую раскололи с двух залпов Тимур и его приятель. Ну, конечно, среди катеров охранения паника. Замотались зигзагами, стрельбу открыли. Думаем, все едино без «китов» этой шушере возвращаться в порт, потому сами-то они, как ноль без палочки, чего им одним переться в Констанцу. Там им генерал Линдеман ноги повыдергивает.
Слышу, с берега мой замполит волнуется: «Как, как, как?» Отвечаю ему: «Курочка снесла два яичка». – «Сразу?» – спрашивает замполит. Отвечаю тихонько: «Вопреки природе». А у меня замполит, брат ты мой, большой мастер воспитания матросов, ленинградец, семья была в блокаде, редкий мастер политработы… Порадовал я своего замполита и доношу радиограммой с моря комбригу: «Встретил, атаковал, утопил». Получаю в море ответ комбрига с личной подписью: «Благодарю. Экипажи награждаю». Это первый вариант. Вишь, как обкаталось с Кастелянцем. Перекрестили его под Севастополем. Думаю ему поручить венок Нахимову возложить. Ворваться с моря раньше пехоты – и венок, а? А если только ту девушку повстречаю, что нам семафорит, пусть моя Валентина Петровна в пузырь лезет, расцелую и к большой награде буду просить представить, доберусь до самого адмирала.
Тимур лег на спину и смотрел на небо, где в весенней сени протянулись перья облаков, будто хвост огромной птицы.
Лейтенант, чуть-чуть перебирая губами, тихонько и мечтательно запел:
Я знала, что придет она, счастливая минута.
Он пишет: «Кончится война, и я вернусь, Анюта!»
Приди, приди ко мне, мой друг, но где же та минута…
Михал Михалыч подтянул вместе с лейтенантом:
Когда прильнет к тебе на грудь счастливая Анюта?
– Откуда вам известна эта песня? – с волнением спросил я.
– А как же, – Михал Михалыч отпустил мою руку, – так вот пошла и пошла. Лирика, ничего не попишешь… Я, брат, эти слова своей Валентине Петровне послал. Тоже сдурел, старый хрен…
– Вчера ялтинская торпедная группа выходила на операцию – никто не семафорил, – сказал Тимур хмуро.
– Может, закантовали? – Михал Михалыч вздохнул. – Чего ты, брат Серега? Эх, романтика, романтика, елки зеленые! Помню, когда в двадцать четвертом пришли на флот, с нас всякую романтику, что мешала учебе, кое-как очистили… Так эта песенка и тебе по душе, а?
Я ничего не ответил Михал Михалычу, поднялся, вылез из ямы и пошел к пляжу.
Развалины приморской части Евпатории стояли передо мной. Море набегало на чистый песчаный берег. Волны, зеленые, сильные, бросались на берег и уходили, оставляя полосы пены, быстро впитываемой песком.
Пронзительный ветер свистел в зашитых камнями кассовых будках. Травы, похожие на осоку, проросли через песок. Давно эти пески не топтали курортники. Пляж назывался строго: «Пляж высадки десанта». Поэтому он был пустынен, и даже кассовые будки превратились в пульточки.
Невидимый глазу, за просторами моря лежал Севастополь, а там, где-то в развалинах города, снова пела песню Анюты моя сестренка. Тяжело было у меня на сердце…
Глухие взрывы где-то далеко-далеко толкали землю. Волны бежали на пляж, пенились, уходили. Чайки носились почти над головой. Медленно, рассматривая щербатины мостовой, я дошел снова до пирса. Михал Михалыч на берегу подбрасывал песок и следил за разлетом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122