Мы вышли на шоссе к возвращению стада.
Шедшая но шоссе легковая машина с откинутым тентом вдруг сбавила скорость, и офицер в куртке с черным воротом, сидевший впереди, поднял очки-пылевики, чтобы рассмотреть нас.
Когда машина поравнялась с нами, Борис что-то выкрикнул на татарском языке, поднял руку с фашистским приветствием и второй рукой протянул цветы. Офицер ответил Кариотти, опустил на глаза очки, и машина помчалась дальше.
Борис отбросил от себя цветы.
– Они так любят, – как будто извиняясь, сказал он.
Мы не пошли в Солхат напрямую по шоссе, пересекавшему город, а направились вслед стаду. Два пастуха, старые низкорослые татары в рваной одежде и вооруженные винтовками, согнали коров с обочины шоссе. Коровы с мычанием пошли быстрее к своим домам по многочисленным тропкам, выбитым в молодых полынях и молочайниках выгона.
На боковых улочках города никто не обратил на нас внимания. Запыленные, в неприглядной одежде, мы не возбуждали подозрения. Караулы скрывались в садах. На окраинах, обращенных к лесу, были вырыты траншеи с ходами сообщения, ведущими к домам, использованы как блокгаузы опорных пунктов. В фундаменте домов были пробиты амбразуры, а во дворах под миндальными и абрикосовыми деревьями, покрытыми розоватыми цветами, виднелись танки, накрытые камуфлированным брезентом, умело нацеленные для уличного боя.
Татарки держались по-хозяйски: ходили группами в своих национальных костюмах, громко переговаривались между собой, курили. На всем пути я заметил только несколько русских женщин, проходивших в одиночку, в оборванных платьях, зачастую босиком, не отвечающих на презрительные выкрики татарок. У калиток сидели старики в бараньих шапках и перебирали жилистыми коричневыми руками четки из янтаря.
Празднично разряженные молодые татарки в шелках и цветной обуви и молодые татары в смешанной немецкой форме, вооруженные с ног до головы, бродили по улицам, униженно приветствуя немцев – и солдат и офицеров, которые неохотно и редко отвечали на их приветствия.
– Здесь не только солхатские, – сказал Кариотти, – сюда прибыли татары и из Карасубазара, и из Зуи, и даже из Бахчисарая. В Солхате никогда не было так много татар.
Мы прошли в театр – длинное здание с дымным фойе, где продавались вино и чебуреки. В зрительном зале стулья стояли только в первых рядах, а остальное место занимали длинные со спинками скамьи, выкрашенные так же, как и немецкие танки.
Среди зрителей было мало татар, а больше русские – мальчишки и девушки-подростки, армяне, пришедшие в театр всей семьей с кульками провизии, несколько пожилых русских, одетых, несмотря на духоту, в глухие сюртуки и старомодные платья.
Низкая сцена была обвита яблоневыми ветвями с цветными фонарями по бокам, рампа освещалась электрическими лампами неполного накала.
Первые ряды пока были пусты, если не считать двух немецких офицеров в полевой форме, куривших сигареты и не обращавших никакого внимания на остальную публику. На стене висело объявление: «Курят только немцы».
Мы сели на крайние места предпоследнего ряда, ближе к выходу.
На стенах яркими красками были воспроизведены картинки из пошлых немецких юмористических журналов, выпускаемых для армии, – полураздетые женщины с острыми розовыми коготками и молодые люди с сальными улыбками.
А где-то там, за черным занавесом, разрисованным фашистскими знаками и белыми орлами, находилась Анюта.
Через боковую дверь, шумно разговаривая, вошла в зал группа немецких офицеров, а впереди – высокий, костистый, с длинной прямой спиной, с изнеженным бескровным лицом.
– Это Мерельбан, – шепнул Кариотти. Офицеры уселись. Мерельбан приподнял пенсне и близко к глазам поднес программу.
Он сидел во втором ряду, выставив е проход не умещавшиеся между рядами стульев длинные ноги в горных поношенных сапогах на толстой с шипами подошве и футляром на голенище для кинжальчика.
– Этот кинжал у него отравлен, – шепнул Кариотти, пристально глядя на меня.
Вначале шумно и долго плясали и пели татары, наряженные в кавказские черкески, в мягких сапогах – чувяках.
Во втором отделении ведущий, молодой человек с нездоровым цветом лица, угодливо поклонившись немецким офицерам, объявил вокальный номер, назвав неизвестную мне русскую фамилию. В зале захлопали.
Сукна боковых кулис зашевелились, и на сцену вышла… Анюта. Теперь я не видел ничего, кроме ее лица.
Анюта медленно, чуть поклонившись зрителям и глядя куда-то вверх, подошла к роялю. Она вынула носовой платочек, как-то нервно, с подрагиванием пальцев прикоснулась к губам и невесело улыбнулась.
На Анюте было короткое платьице – такие платья она любила И это темное платьице с белым – воротничком, с длинными рукавами и туфельки на невысоком каблуке с серебряными пряжками как-то примирили меня с ней.
Она запела какую-то неизвестную мне немецкую песенку. Слов я не понимал, но догадывался о смысле их по похотливым улыбкам немецких офицеров.
У меня помутилось в глазах. Мне хотелось кричать.
Кариотти толкнул меня, я очнулся.
Из задних рядов мальчишечьи и девичьи голоса громко закричали:
– «Анюту»! «Анюту»! «Анюту»!
Анюта улыбнулась, кивнула головой пианистке и запела.
Уже при первых словах песни люди на скамьях зашумели, заволновались. Анюта сделала несколько шагов ближе к рампе и продолжала свою песню:
Как-то ранней весной лейтенант молодой
Взял корзину цветов в магазине.
Взором, полным огня, он взглянул на меня
И унес мое сердце в корзине…
Какая-то девушка, положив бумажку на спинку скамьи, шмурыгая носом, чтобы сдержать слезы, записывала слова парольной песни.
Анюта умолкла, и в зрительном зале раздались крики, аплодисменты. Полевые цветы, ветви цветущих миндалей и яблонь полетели на сцену.
Я хлопал в ладоши так же исступленно, как все. Мне хотелось, чтобы сестра взглянула на меня.
И мне показалось, что Анюта увидела меня, вздрогнула и побледнела, и я крикнул громко, уже не обращая ни на кого внимания:
– Анюта!
Кариотти с такой силой ударил меня под колени, что я невольно присел, а он сжал меня сзади, как клещами, и почти вынес через толпу, которая еще кричала, топала.
К театру с треском подкатывали патрульные мотоциклы. Залились свистки. Высекая искры подковами, проскакал конный отряд, зады шлепали по седлам.
Когда мы вошли в лес, Кариотти сказал:
– Вы распустились, и я мог бы вас… В случае худого все легло бы на меня.
Глава тринадцатая
Так готовилась территория
Агентурная разведка сообщила, что Анюту видели с Мерельбаном в разных местах, вплоть до штаба генерала Альмендингера, командовавшего керченской группировкой, и генерала Шваба, командовавшего группой румынских войск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122