И он не владел итальянским. И тем не менее он сумел создать иллюзию, что владеет и тем и другим, и присутствующие в это поверили. Постепенно смех мальчишек захлебнулся, потом смолк совсем. Все – и заложники, и боевики, и командиры – теперь смотрели только на Сесара. Кармен и Беатрис высунули головы из кухни и навострили уши, еще не совсем понимая, как следует оценивать происходящее: хорошо или плохо. Господин Осокава, разбиравшийся в музыке гораздо лучше, чем все остальные, проснулся, думая, что его разбудило ее пение, и отметил, что ее голос звучит сегодня как-то странно. Впрочем, она, наверное, очень устала, если принять во внимание, что он тоже спит сегодня так долго. При этом он не сомневался, что поет она.
Пьеса была не очень длинной, но, когда она закончилась, Сесар с трудом переводил дыхание. Он решился запеть, думая, что, быть может, это его единственный шанс. Вернее, такой отчетливой мысли у него не было, но, когда он увидел, что она вовремя не спустилась и что все ее ждут, звуки захлестнули его, как волны, и он уже ничего не мог с собой поделать, чтобы их повернуть обратно, вниз. Как это замечательно – петь! Как прекрасно слышать свой собственный голос! Он, конечно, мог петь только любимые куски Роксаны Косс, которые она исполняла по многу раз. И из них он выбрал те фрагменты, где был полностью уверен в словах, потому что считал, что если он напутает слова, произнесет их пусть похоже, но неправильно, то все увидят, что он просто обманщик. Сесар не знал, что из находящихся в доме по-итальянски говорят только четверо. Конечно, гораздо легче было бы спеть вещь, которую она не исполняла, ведь невозможно выдержать сравнения с ней. Но у него не было выбора, не было иного материала для пения. Он понятия не имел о том, что существуют вещи для мужчин и для женщин, что разные произведения создаются применительно к возможностям разных голосов. Все то, что он слышал, было создано для сопрано, но почему же он не может их исполнить? Он не пытался сравниваться с ней. Здесь не могло быть сравнения. Она – певица, а он – всего лишь мальчишка, влюбленный в нее за ее пение. Или, может быть, он влюблен в ее пение? Теперь он уже в этом не мог разобраться. Он был слишком погружен в самого себя. Он закрыл глаза и весь отдался пению. Где-то вдалеке он услышал аккомпанирующее ему фортепиано, потом это фортепиано его захватило, потом повело за собой. Конец арии был очень высоким, и он не знал, справится ли он. Это похоже на падение, или нет, на ныряние, когда приходится из последних сил пробиваться к воздуху, без всякой уверенности, что удастся вынырнуть на поверхность.
Господин Осокава вскочил на ноги и подошел к роялю, все еще не совсем освободившись от власти сна, волосы его были растрепаны, края рубашки не заправлены в брюки. Он не знал, что делать. Часть его существа требовала немедленно остановить мальчишку, если он проявляет неуважение к Роксане, но его пение было так прекрасно! В манере Сесара в точности, как Роксана, прикладывать руки к сердцу было что-то умиляющее. Это, конечно, было не ее пение, но настолько похожее, что его можно было принять за плохую пластинку Роксаны Косс. Господин Осокава закрыл глаза. Да, разница значительная. Теперь ошибиться уже невозможно, и тем не менее этот парень каким-то непостижимым образом ухитрялся передавать тревожное состояние любви. Господин Осокава любил Роксану Косс. А может быть, парень вовсе и не пел. Может быть, это его любовь заставила его услышать в самых обычных звуках ее голос?
Роксана Косс тоже стояла в толпе слушателей. Как получилось, что никто не заметил, как она спустилась? Она не стала даже одеваться, на ней была белая шелковая пижама и синий халат жены вице-президента, теплый не по сезону. Она была босиком, распущенные волосы свободно падали на плечи. После стольких месяцев заточения волосы у нее отросли, и теперь было видно, что в них тут и там блистает серебро, а истинный их оттенок является жалким подобием того чарующего светло-каштанового цвета, который приводил всех в восхищение. Сесар продолжал петь. Его пение просто выдернуло ее из глубокого сна. Будь ее воля, она бы проспала еще несколько часов, но это пение ее подняло на ноги, и она поспешила вниз в состоянии полного замешательства. Пластинка? Диск? Но тут она увидела его, Сесара, парня, который до сегодняшнего дня ничем не выделялся среди остальных. Когда он успел научиться петь? Она лихорадочно соображала. Он очень хорош. Просто прекрасен. Если бы такой самобытный талант появился в Нью-Йорке или в Милане, то он в одну минуту оказался бы в консерватории. Он должен стать звездой, потому что теперь он ничто! Ни одной минуты обучения – и уже такая глубина тона! Посмотрите на эту мощь, которая заставляет сотрясаться его узкие плечи! Он несется к финалу, к заключительному верхнему «до» с такой отвагой, что наверняка должен был к этому заранее подготовиться. Она знала эту музыку так же хорошо, как собственное дыхание, и поэтому бросилась к нему, как будто он был ее ребенком или вообще ребенком, брошенным на дороге, а финальное «до» – мчащейся на полной скорости машиной. Она схватила его за руку:
– Detengase! Basta! – Испанского она не знала, но эти два слова слышала здесь каждый день: «остановись», «довольно».
Сесар остановился как вкопанный, даже не закрыв рта. Его губы все еще сохраняли форму последнего пропетого им слова. И поскольку она не сказала: «Начни еще раз сначала!», – то губы его затряслись, голова упала на грудь, а все вдохновение мгновенно испарилось.
Роксана Косс тормошила его за руку. Она говорила ему что-то очень быстро, но он не понимал ни слова. Он смотрел на нее беспомощно и безучастно, но видел только одно: что она взволнована, даже испугана. И чем сильнее был ее испуг, тем быстрее и горячее становилась ее речь, но, когда наконец ей стало ясно, что он ее не понимает, она крикнула отчаянно:
– Гэн!
Но они стояли на виду у всей комнаты, и это было ужасно. Теперь Сесар дрожал всем телом, и хотя Роксана стояла рядом с ним и касалась его рукой, он повернулся и выбежал из комнаты. Слушатели пребывали в полном замешательстве, как будто с убежавшего парня внезапно исчезла вся одежда. Като первый поднял руки и зааплодировал. За ним последовали итальянцы, Джанни Давансате и Пьетро Дженовезе, которые закричали: «Браво!», после чего присутствующие принялись бешено аплодировать и вызывать парня на бис, но он уже исчез – выскользнул через черный ход и забрался на дерево, где он частенько сидел, наблюдая за внешним миром. Он их слышал, этакое монотонное жужжание из дома, но кто мог поручиться, что они там над ним не насмехаются? Вполне возможно, что она сейчас изображает его попытки воспроизвести ее пение.
– Гэн!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Пьеса была не очень длинной, но, когда она закончилась, Сесар с трудом переводил дыхание. Он решился запеть, думая, что, быть может, это его единственный шанс. Вернее, такой отчетливой мысли у него не было, но, когда он увидел, что она вовремя не спустилась и что все ее ждут, звуки захлестнули его, как волны, и он уже ничего не мог с собой поделать, чтобы их повернуть обратно, вниз. Как это замечательно – петь! Как прекрасно слышать свой собственный голос! Он, конечно, мог петь только любимые куски Роксаны Косс, которые она исполняла по многу раз. И из них он выбрал те фрагменты, где был полностью уверен в словах, потому что считал, что если он напутает слова, произнесет их пусть похоже, но неправильно, то все увидят, что он просто обманщик. Сесар не знал, что из находящихся в доме по-итальянски говорят только четверо. Конечно, гораздо легче было бы спеть вещь, которую она не исполняла, ведь невозможно выдержать сравнения с ней. Но у него не было выбора, не было иного материала для пения. Он понятия не имел о том, что существуют вещи для мужчин и для женщин, что разные произведения создаются применительно к возможностям разных голосов. Все то, что он слышал, было создано для сопрано, но почему же он не может их исполнить? Он не пытался сравниваться с ней. Здесь не могло быть сравнения. Она – певица, а он – всего лишь мальчишка, влюбленный в нее за ее пение. Или, может быть, он влюблен в ее пение? Теперь он уже в этом не мог разобраться. Он был слишком погружен в самого себя. Он закрыл глаза и весь отдался пению. Где-то вдалеке он услышал аккомпанирующее ему фортепиано, потом это фортепиано его захватило, потом повело за собой. Конец арии был очень высоким, и он не знал, справится ли он. Это похоже на падение, или нет, на ныряние, когда приходится из последних сил пробиваться к воздуху, без всякой уверенности, что удастся вынырнуть на поверхность.
Господин Осокава вскочил на ноги и подошел к роялю, все еще не совсем освободившись от власти сна, волосы его были растрепаны, края рубашки не заправлены в брюки. Он не знал, что делать. Часть его существа требовала немедленно остановить мальчишку, если он проявляет неуважение к Роксане, но его пение было так прекрасно! В манере Сесара в точности, как Роксана, прикладывать руки к сердцу было что-то умиляющее. Это, конечно, было не ее пение, но настолько похожее, что его можно было принять за плохую пластинку Роксаны Косс. Господин Осокава закрыл глаза. Да, разница значительная. Теперь ошибиться уже невозможно, и тем не менее этот парень каким-то непостижимым образом ухитрялся передавать тревожное состояние любви. Господин Осокава любил Роксану Косс. А может быть, парень вовсе и не пел. Может быть, это его любовь заставила его услышать в самых обычных звуках ее голос?
Роксана Косс тоже стояла в толпе слушателей. Как получилось, что никто не заметил, как она спустилась? Она не стала даже одеваться, на ней была белая шелковая пижама и синий халат жены вице-президента, теплый не по сезону. Она была босиком, распущенные волосы свободно падали на плечи. После стольких месяцев заточения волосы у нее отросли, и теперь было видно, что в них тут и там блистает серебро, а истинный их оттенок является жалким подобием того чарующего светло-каштанового цвета, который приводил всех в восхищение. Сесар продолжал петь. Его пение просто выдернуло ее из глубокого сна. Будь ее воля, она бы проспала еще несколько часов, но это пение ее подняло на ноги, и она поспешила вниз в состоянии полного замешательства. Пластинка? Диск? Но тут она увидела его, Сесара, парня, который до сегодняшнего дня ничем не выделялся среди остальных. Когда он успел научиться петь? Она лихорадочно соображала. Он очень хорош. Просто прекрасен. Если бы такой самобытный талант появился в Нью-Йорке или в Милане, то он в одну минуту оказался бы в консерватории. Он должен стать звездой, потому что теперь он ничто! Ни одной минуты обучения – и уже такая глубина тона! Посмотрите на эту мощь, которая заставляет сотрясаться его узкие плечи! Он несется к финалу, к заключительному верхнему «до» с такой отвагой, что наверняка должен был к этому заранее подготовиться. Она знала эту музыку так же хорошо, как собственное дыхание, и поэтому бросилась к нему, как будто он был ее ребенком или вообще ребенком, брошенным на дороге, а финальное «до» – мчащейся на полной скорости машиной. Она схватила его за руку:
– Detengase! Basta! – Испанского она не знала, но эти два слова слышала здесь каждый день: «остановись», «довольно».
Сесар остановился как вкопанный, даже не закрыв рта. Его губы все еще сохраняли форму последнего пропетого им слова. И поскольку она не сказала: «Начни еще раз сначала!», – то губы его затряслись, голова упала на грудь, а все вдохновение мгновенно испарилось.
Роксана Косс тормошила его за руку. Она говорила ему что-то очень быстро, но он не понимал ни слова. Он смотрел на нее беспомощно и безучастно, но видел только одно: что она взволнована, даже испугана. И чем сильнее был ее испуг, тем быстрее и горячее становилась ее речь, но, когда наконец ей стало ясно, что он ее не понимает, она крикнула отчаянно:
– Гэн!
Но они стояли на виду у всей комнаты, и это было ужасно. Теперь Сесар дрожал всем телом, и хотя Роксана стояла рядом с ним и касалась его рукой, он повернулся и выбежал из комнаты. Слушатели пребывали в полном замешательстве, как будто с убежавшего парня внезапно исчезла вся одежда. Като первый поднял руки и зааплодировал. За ним последовали итальянцы, Джанни Давансате и Пьетро Дженовезе, которые закричали: «Браво!», после чего присутствующие принялись бешено аплодировать и вызывать парня на бис, но он уже исчез – выскользнул через черный ход и забрался на дерево, где он частенько сидел, наблюдая за внешним миром. Он их слышал, этакое монотонное жужжание из дома, но кто мог поручиться, что они там над ним не насмехаются? Вполне возможно, что она сейчас изображает его попытки воспроизвести ее пение.
– Гэн!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99