- Они с Родионовым говорили о каких-то дневниках и деньгах. И еще, как-будто мама тоже об этом узнала. Поэтому Родионов ее и... - она наклонила голову и на черные бусины глаз игрушки скольнули тяжелые, крупные слезы, словно и Топтыжка скорбел и плакал вместе с ней.
- Постой-ка, - нахмурился Артемьев, - ты, что же, записала их разговор? Но как?! - прошептал он пораженно.
- Они говорили у меня в комнате, - пояснила она, судорожно всхлипывая и нервно вытирая слезы. - Думали, у меня шок и я ничего не понимаю.
- Выходит, ты... - Артемьев не договорил, тупо уставившись на нежданно обретенную племянницу.
- Я хочу ему отомстить! Он убил маму! - выпалила она с яростью, которая заставила его внутренне содрогнуться. - Родионов - не человек, он хуже... хуже... скотины! Хуже зверя!
Георгий Степанович с изумлением смотрел на ее враз перевоплотившееся, перекошенное ненавистью, изуродованное чувством всепоглощающей мести лицо: глаза горели, щеки пылали, рот перекосился, обнажив два ряда белоснежных, оскаленных зубов, вены на шее вздулись, скулы заострились, а побелевшие пальцы рук то нервно гладили, то беспощадно мяли и дергали несчастную детскую игрушку.
- Наташа, - вымолвил обескураженный ее видом Артемьев. - да как же можно, вот так вот... ненавидеть. Откуда в тебе столько этого? Ты же молодая совсем...
- Молодая? - перебила она. - Это я снаружи - молодая, а внутри старуха! Я не хочу больше жи-и-и-ить! - завыла Наталья. - Не хо-о-очу-у...
В кабинет залетел взволнованный Блюмштейн. Глазами быстро показал на массивный шкаф у стены:
- Егор, быстро - за шкаф! Чтобы тебя здесь никто не видел!
Марк Моисеевич вызвал санитаров, которые мгновенно скрутили бьющуюся в истерике девушку. Когда ее увели, Артемьев, испуганный и подавленный, выбрался из-за шкафа.
- Марк, - попросил хриплым, дрожащим голосом, - дай мне водки. - И обессиленно рухнул в кресло.
- Посиди, я сейчас, - Блюмштейн выкатился из кабинета.
Было слышно, как он четко и жестко отдает кому-то распоряжения. Через минут пять Марк Моисеевич вернулся с наброшенным на руку халатом. Осторожно снял его и виновато глядя на друга, произнес:
- Извини, Егор, только спирт.
- Давай, - махнул рукой Артемьев.
- Разводить?
- Ты, что, издеваешься?! - рявкнул Георгий Степанович. - Чистый давай!
- Даю, даю, не кричи, пожалуйста, - он ловко и профессионально разлил спирт и вопросительно глянул на Артемьева.
Тот одним махом опрокинул кружку и тут же, покраснев, надувшись, стал судорожно хватать ртом воздух.
- Закусить дай, - прохрипел натужно, отчаянно жестикулируя руками.
Блюмштейн услужливо подал краюху черного хлеба. Георгий Степанович с чувством и от всей души грызанул ее и, вытирая выступившие слезы, с жалостью спросил:
- Маркуша, родной, нет ли здесь свободной, одноместной палаты? Впрочем, я согласен и на общую.
- Разбежался! - буркнул Марк Моисеевич. - Не велика шишка, в коридорчике постелим.
Артемьев чуть отошел, отдышался и через силу улыбнулся:
- У тебя тут, Марк, настоящий дурдом!
- А ты думал, в санаторий для членов Политбюро попал? - съехидничал тот.
- Марк, ее надо увозить отсюда, - резко меняя тему, проговорил Артемьев.
- Согласен. Но каким образом? Ты ведь знаешь, чья она дочь.
- Она, прежде всего, моя племянница, - тяжело вздохнул Георгий Степанович. - И не смотри на меня так. Ее отец - не Родионов, а Олег.
- Олег?!! Подожди, ты хочешь сказать...
- Марк, - устало отозвался Артемьев, - я уже все сказал, что хотел. Ты же помнишь эту историю, когда Настя и Олег хотели пожениться. Но ее отец уперся рогом, потому что Олег был на десять лет старше, да к тому же разведен. Ни Олега, ни Насти. Только Наташка осталась. Пойми, не могу я ее бросить. Не мо-гу!
- А ты представляешь, что с тобой Родионов сделает? Подумал, какой скандал грянет?
- Не грянет, - жестко отрубил Георгий Степанович. - У нас есть, чем его прижать.
- Тебе решать, конечно, - согласился Блюмштейн. - Но, поверь, Родионов - страшный человек, он ни перед чем не остановится.
- Но ты же не бросишь меня? - улыбнулся Артемьев. - Черт с тобой, я согласен и на коридор. - Он вновь стал серьезным: - Марк, ей разрешены прогулки?
- В общем-то, да, - скривился тот. - Но тебе ли не знать, как это "аукнется" на больных и персонале.
- Боишься? - напрямую спросил Георгий Степанович.
- Егор, - Блюмштейн отвел глаза, опустив лобастую, абсолютно лысую, голову, - ты - русский и тебе, наверное, сложно это понять. У меня погромы, гетто и концлагеря - не просто в крови. У меня это все - в генах, в хромосомах, в ядрах и атомах. - Он вскинул на друга мудрые, темные и блестящие, как маслины, глаза: - Не за себя боюсь. У меня ведь тоже свои... "наташки". Тебе не понять чувства человека, на которого идет охота. И не потому, что он кого-то убил, что-то украл и даже не столько из-за того, что исповедует иную религию. За ним охотятся, его травят только потому, что у него другая форма носа, не так лежат волосы, не тот акцент или... - Он печально улыбнулся: - ... есть некоторые нюансы в строении гениталий.
Егор, нам веками прививали мысль: такое положение вещей - норма; естественность, якобы, созвучная самой природе и эволюции. Но в живой природе нет ни одного вида, который бы столь беспощадно, с такими коварством, хитростью и жестокостью истреблял бы другой вид, руководствуясь не физиологическими потребностями, а, главным образом, ненавистью к внешним признакам. На это окзались способны только люди - самый высокоорганизованный и развитый в умственном плане вид на планете. Знаешь, почему я выбрал психиатрию? Я боюсь нормальных людей, в нашем понимании этого слова. Я много десятилетий прожил бок о бок с психами, но до сих пор затрудняюсь ответить на простой, казалось бы, вопрос... - У Блюмштейна был виноватый и растерянный взгляд: - Где она - норма?
- Во всяком случае, я благодарен тебе, Марк, за честность, - поднялся Артемьев. - Надеюсь, сегодняшний разговор не повлияет на наши дальнейшие взаимоотношения. Я, по-прежнему, буду рад тебя видеть. Извини, Марк и спасибо тебе за Наташу. Я найду способ помочь ей. Ты прав, это семейное дело Артемьевых и не стоит впутывать в него новых людей.
- Егор, прости меня, - Блюмштейн поднялся и неловко протянул руку для прощания.
Георгий Степанович с чувством ее пожал и, кивнув напоследок, торопливо вышел.
"Кажется, сударь, вы закусили удила, - подумал он о себе. - Кони-то понесли. Надо сесть и все серьезно и хорошо продумать."
Глава двенадцатая
На одной из загородных дач, расположенной за городом в живописном лесу, сквозь который просматривались темные, сверкавшие в предзакатных сумерках воды Ингоды, царило необычное для этого времени года оживление. К двухэтажному строению, почти полностью скрытому за высоким забором, одна за одной подъехали несколько машин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
- Постой-ка, - нахмурился Артемьев, - ты, что же, записала их разговор? Но как?! - прошептал он пораженно.
- Они говорили у меня в комнате, - пояснила она, судорожно всхлипывая и нервно вытирая слезы. - Думали, у меня шок и я ничего не понимаю.
- Выходит, ты... - Артемьев не договорил, тупо уставившись на нежданно обретенную племянницу.
- Я хочу ему отомстить! Он убил маму! - выпалила она с яростью, которая заставила его внутренне содрогнуться. - Родионов - не человек, он хуже... хуже... скотины! Хуже зверя!
Георгий Степанович с изумлением смотрел на ее враз перевоплотившееся, перекошенное ненавистью, изуродованное чувством всепоглощающей мести лицо: глаза горели, щеки пылали, рот перекосился, обнажив два ряда белоснежных, оскаленных зубов, вены на шее вздулись, скулы заострились, а побелевшие пальцы рук то нервно гладили, то беспощадно мяли и дергали несчастную детскую игрушку.
- Наташа, - вымолвил обескураженный ее видом Артемьев. - да как же можно, вот так вот... ненавидеть. Откуда в тебе столько этого? Ты же молодая совсем...
- Молодая? - перебила она. - Это я снаружи - молодая, а внутри старуха! Я не хочу больше жи-и-и-ить! - завыла Наталья. - Не хо-о-очу-у...
В кабинет залетел взволнованный Блюмштейн. Глазами быстро показал на массивный шкаф у стены:
- Егор, быстро - за шкаф! Чтобы тебя здесь никто не видел!
Марк Моисеевич вызвал санитаров, которые мгновенно скрутили бьющуюся в истерике девушку. Когда ее увели, Артемьев, испуганный и подавленный, выбрался из-за шкафа.
- Марк, - попросил хриплым, дрожащим голосом, - дай мне водки. - И обессиленно рухнул в кресло.
- Посиди, я сейчас, - Блюмштейн выкатился из кабинета.
Было слышно, как он четко и жестко отдает кому-то распоряжения. Через минут пять Марк Моисеевич вернулся с наброшенным на руку халатом. Осторожно снял его и виновато глядя на друга, произнес:
- Извини, Егор, только спирт.
- Давай, - махнул рукой Артемьев.
- Разводить?
- Ты, что, издеваешься?! - рявкнул Георгий Степанович. - Чистый давай!
- Даю, даю, не кричи, пожалуйста, - он ловко и профессионально разлил спирт и вопросительно глянул на Артемьева.
Тот одним махом опрокинул кружку и тут же, покраснев, надувшись, стал судорожно хватать ртом воздух.
- Закусить дай, - прохрипел натужно, отчаянно жестикулируя руками.
Блюмштейн услужливо подал краюху черного хлеба. Георгий Степанович с чувством и от всей души грызанул ее и, вытирая выступившие слезы, с жалостью спросил:
- Маркуша, родной, нет ли здесь свободной, одноместной палаты? Впрочем, я согласен и на общую.
- Разбежался! - буркнул Марк Моисеевич. - Не велика шишка, в коридорчике постелим.
Артемьев чуть отошел, отдышался и через силу улыбнулся:
- У тебя тут, Марк, настоящий дурдом!
- А ты думал, в санаторий для членов Политбюро попал? - съехидничал тот.
- Марк, ее надо увозить отсюда, - резко меняя тему, проговорил Артемьев.
- Согласен. Но каким образом? Ты ведь знаешь, чья она дочь.
- Она, прежде всего, моя племянница, - тяжело вздохнул Георгий Степанович. - И не смотри на меня так. Ее отец - не Родионов, а Олег.
- Олег?!! Подожди, ты хочешь сказать...
- Марк, - устало отозвался Артемьев, - я уже все сказал, что хотел. Ты же помнишь эту историю, когда Настя и Олег хотели пожениться. Но ее отец уперся рогом, потому что Олег был на десять лет старше, да к тому же разведен. Ни Олега, ни Насти. Только Наташка осталась. Пойми, не могу я ее бросить. Не мо-гу!
- А ты представляешь, что с тобой Родионов сделает? Подумал, какой скандал грянет?
- Не грянет, - жестко отрубил Георгий Степанович. - У нас есть, чем его прижать.
- Тебе решать, конечно, - согласился Блюмштейн. - Но, поверь, Родионов - страшный человек, он ни перед чем не остановится.
- Но ты же не бросишь меня? - улыбнулся Артемьев. - Черт с тобой, я согласен и на коридор. - Он вновь стал серьезным: - Марк, ей разрешены прогулки?
- В общем-то, да, - скривился тот. - Но тебе ли не знать, как это "аукнется" на больных и персонале.
- Боишься? - напрямую спросил Георгий Степанович.
- Егор, - Блюмштейн отвел глаза, опустив лобастую, абсолютно лысую, голову, - ты - русский и тебе, наверное, сложно это понять. У меня погромы, гетто и концлагеря - не просто в крови. У меня это все - в генах, в хромосомах, в ядрах и атомах. - Он вскинул на друга мудрые, темные и блестящие, как маслины, глаза: - Не за себя боюсь. У меня ведь тоже свои... "наташки". Тебе не понять чувства человека, на которого идет охота. И не потому, что он кого-то убил, что-то украл и даже не столько из-за того, что исповедует иную религию. За ним охотятся, его травят только потому, что у него другая форма носа, не так лежат волосы, не тот акцент или... - Он печально улыбнулся: - ... есть некоторые нюансы в строении гениталий.
Егор, нам веками прививали мысль: такое положение вещей - норма; естественность, якобы, созвучная самой природе и эволюции. Но в живой природе нет ни одного вида, который бы столь беспощадно, с такими коварством, хитростью и жестокостью истреблял бы другой вид, руководствуясь не физиологическими потребностями, а, главным образом, ненавистью к внешним признакам. На это окзались способны только люди - самый высокоорганизованный и развитый в умственном плане вид на планете. Знаешь, почему я выбрал психиатрию? Я боюсь нормальных людей, в нашем понимании этого слова. Я много десятилетий прожил бок о бок с психами, но до сих пор затрудняюсь ответить на простой, казалось бы, вопрос... - У Блюмштейна был виноватый и растерянный взгляд: - Где она - норма?
- Во всяком случае, я благодарен тебе, Марк, за честность, - поднялся Артемьев. - Надеюсь, сегодняшний разговор не повлияет на наши дальнейшие взаимоотношения. Я, по-прежнему, буду рад тебя видеть. Извини, Марк и спасибо тебе за Наташу. Я найду способ помочь ей. Ты прав, это семейное дело Артемьевых и не стоит впутывать в него новых людей.
- Егор, прости меня, - Блюмштейн поднялся и неловко протянул руку для прощания.
Георгий Степанович с чувством ее пожал и, кивнув напоследок, торопливо вышел.
"Кажется, сударь, вы закусили удила, - подумал он о себе. - Кони-то понесли. Надо сесть и все серьезно и хорошо продумать."
Глава двенадцатая
На одной из загородных дач, расположенной за городом в живописном лесу, сквозь который просматривались темные, сверкавшие в предзакатных сумерках воды Ингоды, царило необычное для этого времени года оживление. К двухэтажному строению, почти полностью скрытому за высоким забором, одна за одной подъехали несколько машин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129