Авторы, во всяком случае, осуждать не берутся…
Но десятки, сотни, тысячи оперов по всему Советскому Союзу захлебнулись в этой водочной реке. Это горькая правда, страшная!… Они ли в этом виноваты? Задумайся, читатель. А не хочешь — не надо.
…Итак, Зверев принял решение. Он еще ничего не сказал Насте, но сам уже принял решение. Для конкретной операции у него пока не хватало данных и помощников. Но он знал, как добыть и первое, и второе. Оставался, правда, еще один пустяк. Так называемая этическая сторона вопроса. Покойный Сухоручко сказал бы: херня, если по-научному. Может, оно и так, но Сашка Зверев принимал решение тяжело. Все-таки он был мент по жизни… Уже не тот салага, который перешагнул порог кабинета начальника розыска в восемьдесят пятом году. Но тем труднее ему было.
— Ты сошел с ума, — сказала Настя. — Саша, ты просто сошел с ума.
— Я сошел с ума уже давно. Когда тебя в том кафе увидел. А как раз теперь-то предлагаю здравую идею.
— Нет, это невозможно. Ведь мы с тобой оба работаем на обеспечение законности. Ты — милиционер, я — судья. За то, что ты сейчас мне предложил, я людей свободы лишаю, Саша…
Настя смотрела Звереву в глаза. Он понимал, что долго спорить с ней не сможет. Силу серых Настиных глаз он знал. Сашка перешел в атаку.
— Успокойся, Настя, — сказал он. — Давай рассуждать без эмоций. В чем, собственно, суть? Существует криминальный дуэт милицейского полковника и некоего дельца. Вдвоем они обокрали других дельцов… самая обычная в их среде ситуация, кстати… Теперь твой муженек хочет кинуть своего подельника. И он — уверяю тебя — это сделает! Помешать ему ты не в силах. Да и зачем?
— Как это — зачем? — удивилась Настя. За три дня, что они не виделись, Настя изменилась: осунулась, под глазами залегли тени. — Это же чистый криминал, квалифицируется по статье…
— Настя! — оборвал Зверев. — Не надо юридического ликбеза, кодекс я знаю. Я предлагаю тебе вдуматься в суть: один негодяй хочет обобрать другого. Но этот, пострадавший, даже не напишет заявления в милицию. Потому что деньги-то у него неправедные. Они ему не принадлежат… он — вор! У тебя есть желание защищать интересы ворюги?
— Нет, но…
— Да проснись же, Настюха. Я предлагаю не у пенсионера отобрать, не у матери-одиночки, не у работяги, который всю жизнь у станка грыжу наживал… Я предлагаю конфисковать нажитое преступным путем.
— Конфискация производится только по решению суда, — ответила Тихорецкая. Сашке показалось, что эти слова она произнесла автоматически. Он усмехнулся и ответил:
— Так и мы есть суд. Ты судья, я прокурор. Кивалы нам к черту не нужны. Адвокаты? Тебе ли не знать, что такое адвокаты?
— Даже если так, Саша, тем не менее, остается один нюанс.
— Какой? — спросил Зверев, закуривая. Он начинал злиться.
— Конфискованное имущество суд никогда не оставляет себе. Он обращает его в доход государства, милый. Ты не знал этого?
— Я это знаю. И еще три года назад, даже год назад, я бы согласился с тобой. Но сейчас я вижу государство, которое грабит собственный народ. Проводит шоковую терапию, отбирая у стариков сбережения, а у молодых будущее. Ты можешь мне ответить, куда пойдут сданные государству конфискованные деньги, а?
— Саша, это другой вопрос.
— Нет, Настя, это главный вопрос. Если бы деньги отдали людям, у которых они украдены… Если бы они пошли на увеличение зарплаты учителям, библиотекарям, ученым, да в конце концов ментам… Но они будут съедены огромным госаппаратом, разворованы, растрачены на съезды, загранкомандировки, приемы, совещания и черт знает на что еще! Самым обездоленным все равно не достанется ни копейки. И ты предлагаешь отдать деньги этому государству? Нет, родная, это ты предлагаешь совершить преступление, а не я.
Настя молчала, курила сигарету за сигаретой. Зверев ощутил в ней некоторую неуверенность и усилил нажим. Неизвестно, удалось бы ему уговорить судью, если бы он не уговаривал одновременно и самого себя… А именно так и было: он обламывал себя, успокаивал свою совесть.
Подавляющему большинству людей это, кстати, удается без особого труда. Такая уж странная штука — совесть. Нематериальная, вроде, штуковина… не придуманы приборы, чтобы ее измерить или взвесить.
Разговор опера и судьи был долгим, тяжелым, путаным и завершился тогда, когда Сашка исчерпал все свои аргументы и выдал самый последний. Тот, с которого, собственно, надо было начинать.
— Настя, сказал он, — послушай, Настя… Ведь эти деньги смогут изменить всю нашу жизнь. Мы сможем решить квартирный вопрос и пожениться, в конце концов. И плюнуть на Тихорецкого. Неужели ты этого не хочешь?
Она посмотрела глубокими серыми глазами и ничего не сказала. Но все уже было ясно. Хлестал по стеклу дождь, облетали листья с клена, тела сплетались на принесенных из дому простынях… Все было решено, последний аргумент Зверева стал прологом криминальной драмы. Он еще не знает этого, он целует губы и грудь любимой женщины и думает, что нашел выход… Вернее, он не думает сейчас ни о чем. Он просто счастлив.
Облетал клен, обнажались черные сучья, ложились красные мазки на зеленую траву, мокли под дождем. Потом пошел снег. Первый в этом году, ранний. Он падал густыми тяжелыми хлопьями. И за несколько минут покрыл и траву, и листья белым. Когда спустя час Настя и Сашка вышли из квартиры агента, все было белым-бело. А клен продолжал ронять листья…
К утру снег растаял. То, что осталось от снегопада, стало называться — слякоть. Машины обдавали прохожих грязью. В газетах писали о победе демократии, необратимости перемен и приближающейся эпидемии гриппа.
Всего три дня спустя Настя рассказала Звереву всю историю аферы полковника Тихорецкого. Рассказала подробно — с фамилиями, датами, суммами. Сашка только головой покачал, подумал, что такой толковый агентурной информации не встречал ни разу… Насте он этого не сказал, боялся оскорбить. Она безусловно умна — очень умна! — но в последнее время от слов агент и сексот люди шарахались как от чумы. Во всех средствах массовой информации искали агентов… Это превратилось в повальное увлечение. В основном слово агент сочеталось с аббревиатурой КГБ. Но в условиях истерии под раздачу мог попасть любой… даже агент Госстраха. Люди шарахались от любого предложения сотрудничать.
Сашка любовницу похвалил, но задал вопрос, который не мог не задать:
— А ты, родная, не засветилась?
— В каком смысле?
— Информацию ты принесла хорошую, подробную. Цены ей нет. Но не заподозрил ли чего Пал Сергеич?
Чужая жена рассмеялась, взъерошила Сашке волосы и сказала:
— О Господи, опер, как ты наивен. Мне ли своего мужика не знать?
Зверев мгновенно напрягся. Эти слова — про своего мужика — всколыхнули острую ревность… Мне ли своего мужика не знать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Но десятки, сотни, тысячи оперов по всему Советскому Союзу захлебнулись в этой водочной реке. Это горькая правда, страшная!… Они ли в этом виноваты? Задумайся, читатель. А не хочешь — не надо.
…Итак, Зверев принял решение. Он еще ничего не сказал Насте, но сам уже принял решение. Для конкретной операции у него пока не хватало данных и помощников. Но он знал, как добыть и первое, и второе. Оставался, правда, еще один пустяк. Так называемая этическая сторона вопроса. Покойный Сухоручко сказал бы: херня, если по-научному. Может, оно и так, но Сашка Зверев принимал решение тяжело. Все-таки он был мент по жизни… Уже не тот салага, который перешагнул порог кабинета начальника розыска в восемьдесят пятом году. Но тем труднее ему было.
— Ты сошел с ума, — сказала Настя. — Саша, ты просто сошел с ума.
— Я сошел с ума уже давно. Когда тебя в том кафе увидел. А как раз теперь-то предлагаю здравую идею.
— Нет, это невозможно. Ведь мы с тобой оба работаем на обеспечение законности. Ты — милиционер, я — судья. За то, что ты сейчас мне предложил, я людей свободы лишаю, Саша…
Настя смотрела Звереву в глаза. Он понимал, что долго спорить с ней не сможет. Силу серых Настиных глаз он знал. Сашка перешел в атаку.
— Успокойся, Настя, — сказал он. — Давай рассуждать без эмоций. В чем, собственно, суть? Существует криминальный дуэт милицейского полковника и некоего дельца. Вдвоем они обокрали других дельцов… самая обычная в их среде ситуация, кстати… Теперь твой муженек хочет кинуть своего подельника. И он — уверяю тебя — это сделает! Помешать ему ты не в силах. Да и зачем?
— Как это — зачем? — удивилась Настя. За три дня, что они не виделись, Настя изменилась: осунулась, под глазами залегли тени. — Это же чистый криминал, квалифицируется по статье…
— Настя! — оборвал Зверев. — Не надо юридического ликбеза, кодекс я знаю. Я предлагаю тебе вдуматься в суть: один негодяй хочет обобрать другого. Но этот, пострадавший, даже не напишет заявления в милицию. Потому что деньги-то у него неправедные. Они ему не принадлежат… он — вор! У тебя есть желание защищать интересы ворюги?
— Нет, но…
— Да проснись же, Настюха. Я предлагаю не у пенсионера отобрать, не у матери-одиночки, не у работяги, который всю жизнь у станка грыжу наживал… Я предлагаю конфисковать нажитое преступным путем.
— Конфискация производится только по решению суда, — ответила Тихорецкая. Сашке показалось, что эти слова она произнесла автоматически. Он усмехнулся и ответил:
— Так и мы есть суд. Ты судья, я прокурор. Кивалы нам к черту не нужны. Адвокаты? Тебе ли не знать, что такое адвокаты?
— Даже если так, Саша, тем не менее, остается один нюанс.
— Какой? — спросил Зверев, закуривая. Он начинал злиться.
— Конфискованное имущество суд никогда не оставляет себе. Он обращает его в доход государства, милый. Ты не знал этого?
— Я это знаю. И еще три года назад, даже год назад, я бы согласился с тобой. Но сейчас я вижу государство, которое грабит собственный народ. Проводит шоковую терапию, отбирая у стариков сбережения, а у молодых будущее. Ты можешь мне ответить, куда пойдут сданные государству конфискованные деньги, а?
— Саша, это другой вопрос.
— Нет, Настя, это главный вопрос. Если бы деньги отдали людям, у которых они украдены… Если бы они пошли на увеличение зарплаты учителям, библиотекарям, ученым, да в конце концов ментам… Но они будут съедены огромным госаппаратом, разворованы, растрачены на съезды, загранкомандировки, приемы, совещания и черт знает на что еще! Самым обездоленным все равно не достанется ни копейки. И ты предлагаешь отдать деньги этому государству? Нет, родная, это ты предлагаешь совершить преступление, а не я.
Настя молчала, курила сигарету за сигаретой. Зверев ощутил в ней некоторую неуверенность и усилил нажим. Неизвестно, удалось бы ему уговорить судью, если бы он не уговаривал одновременно и самого себя… А именно так и было: он обламывал себя, успокаивал свою совесть.
Подавляющему большинству людей это, кстати, удается без особого труда. Такая уж странная штука — совесть. Нематериальная, вроде, штуковина… не придуманы приборы, чтобы ее измерить или взвесить.
Разговор опера и судьи был долгим, тяжелым, путаным и завершился тогда, когда Сашка исчерпал все свои аргументы и выдал самый последний. Тот, с которого, собственно, надо было начинать.
— Настя, сказал он, — послушай, Настя… Ведь эти деньги смогут изменить всю нашу жизнь. Мы сможем решить квартирный вопрос и пожениться, в конце концов. И плюнуть на Тихорецкого. Неужели ты этого не хочешь?
Она посмотрела глубокими серыми глазами и ничего не сказала. Но все уже было ясно. Хлестал по стеклу дождь, облетали листья с клена, тела сплетались на принесенных из дому простынях… Все было решено, последний аргумент Зверева стал прологом криминальной драмы. Он еще не знает этого, он целует губы и грудь любимой женщины и думает, что нашел выход… Вернее, он не думает сейчас ни о чем. Он просто счастлив.
Облетал клен, обнажались черные сучья, ложились красные мазки на зеленую траву, мокли под дождем. Потом пошел снег. Первый в этом году, ранний. Он падал густыми тяжелыми хлопьями. И за несколько минут покрыл и траву, и листья белым. Когда спустя час Настя и Сашка вышли из квартиры агента, все было белым-бело. А клен продолжал ронять листья…
К утру снег растаял. То, что осталось от снегопада, стало называться — слякоть. Машины обдавали прохожих грязью. В газетах писали о победе демократии, необратимости перемен и приближающейся эпидемии гриппа.
Всего три дня спустя Настя рассказала Звереву всю историю аферы полковника Тихорецкого. Рассказала подробно — с фамилиями, датами, суммами. Сашка только головой покачал, подумал, что такой толковый агентурной информации не встречал ни разу… Насте он этого не сказал, боялся оскорбить. Она безусловно умна — очень умна! — но в последнее время от слов агент и сексот люди шарахались как от чумы. Во всех средствах массовой информации искали агентов… Это превратилось в повальное увлечение. В основном слово агент сочеталось с аббревиатурой КГБ. Но в условиях истерии под раздачу мог попасть любой… даже агент Госстраха. Люди шарахались от любого предложения сотрудничать.
Сашка любовницу похвалил, но задал вопрос, который не мог не задать:
— А ты, родная, не засветилась?
— В каком смысле?
— Информацию ты принесла хорошую, подробную. Цены ей нет. Но не заподозрил ли чего Пал Сергеич?
Чужая жена рассмеялась, взъерошила Сашке волосы и сказала:
— О Господи, опер, как ты наивен. Мне ли своего мужика не знать?
Зверев мгновенно напрягся. Эти слова — про своего мужика — всколыхнули острую ревность… Мне ли своего мужика не знать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98