Легко понять, как я был удивлен, прогуливаясь по
Летнему саду, - вообще по природе своей место всяческих
встреч и завязок, - мимо "чайного домика", когда за окнами
разглядел мятую афишу с женщиной в восточном уборе. В ее
взгляде была такая трагедия, какая-то пожилая и с виду
невинная в стиле "кейк" - а она сама так причудливо и вдруг
напомнила мне и героиню из Гюстава Моро, и Марью Моревну, и
"знаменитую Женщину-Змею" - что было не удержаться зайти.
Конечно, никакой дамы не оказалось; два брата, тульские
живописцы, показывали здесь работы.
Мне кажется, что "сама" встреча всегда случается
настолько сказочно, что и не заметишь. Увидеть портрет, тушью
или вышитый на платке. Поймать отражение со дна чашки,
встретить на улице вещицу, знакомую, как подарок... Память
запутает, чувства обманут - и красота загадочных вещей,
переживших смысл, нечто подсказывает в лице; и завязывается
разговор, узна:ется.
По стенам большой, совсем пустой и солнечной передней
были - как будто разложены - картины, на каждой как из
темноты возникали, поочередно, дедушкины чернильницы, сухие
цветы, статуэтки, другие бетизы, раскиданные по столу - и
стояли мои дорогие, любимые детские книжки старинных
"библиотек" Ашетт, Шарпантье, Томаса Нельсона, в цветных
тисненых переплетах, так пахнувшие... Что-то чарующее,
странное было в этом. Еще немного, кажется, подальше - и
показались бы и окна на море, на стенах фотографии "Персея"
Челлини, гравюрки с парижским "энкрояблем", Св.Севастьян:
моя, ленинградская, комната, когда я был маленький, еле
брился и был очень влюблен. Или это была такая - помимо всего
- влюбленность, которая остается в памяти "на щите", как
зацепка, недостающее? Я мог ошибиться. Однако я узнал даже
жука, ползающего по костяной ручке ножа, и маленького
будду... Я не мог вспомнить только одну зеленоватую книжку,
которая сейчас лежала прямо передо мной, прикрытая ветками
лунарии.
Пока я рассматривал ее переплет, в стекле натюрморта
почудилось, что кто-то зажег у меня за спиной папиросу.
Иллюзия оказалась такой, что посетитель в зале выставки, -
тем более, так нахально закуривающий, - поразил меня так, как
будто возник на диване в моей комнате. Я застыл, весь в
стекло, и смутился еще больше, потому, что в зале за мной
никого не было: один дымок, который я заметил сперва, не
улетучился, не рассеялся со сквозняком на солнце, но
собрался, скорее - как клубящееся пятно - то ли курящийся
стеклянный "шар Калиостро", в который чудесники вызывают
духов эфира - то ли все больше напоминая - глаз - белесовый,
мерцающее из травянистой щетины болотное око, сырой и
стыдный. Как будто, разглядывая книжку, я подвинул стакан, из
которого на меня вдруг пристально плеснуло это голубоватое
яблоко. Я отвернулся.
Да, картина, смотревшая со стены позади меня,
напоминала клубящиеся испарения, застывшие в мерцающей
жемчужине: из-под облачного платка, заколотого тусклыми
камнями, золотились рыжие пряди, а темный взгляд и тени на
лице, в уголках сведенных губ, ранили невыносимо. Меня
поразила слепящая костяная бледность этой головы, казалось,
возникающей из того мрака, где я только что искал намеки на
сентиментальные черты моей жизни. Вокруг девушки как светляки
в ночи взрыва порхали эти ненужные вещицы - а дальше за ней,
по не замеченному сперва второму залу, возникали неясные
призрачные образы, портреты, косматые короли, всадники,
пылающие фигляры, фигуры, похотливо сплетающиеся в узоры
чисел... Но ни одно лицо так ярко, как это, эта мертвенно
страстная, рыжекудрая голова, сияющая во тьме, как диамант.
Неприятная мысль вспыхнула, свечка, способная свести с
ума гадающего на Святки, когда он вдруг теряется в потемках
бесконечного коридора противостоящих зеркал; ночь, ветер и
воображение захватывают, как наркотика, все чувства, не
отпускают и не дают страха угадать то, чего знать нельзя и
запрещается. Однако я собрался, и слова, уже готовые
сорваться, спокойно и вполне печатно процитировались в
памяти:
- Но это Саломея!
Это меня успокоило. Конечно, именно так выпалил,
побледнев, Оскар Уайльд, когда зашел к Жану Лоррену и увидел
на постаменте бронзу "отсеченной женской головы"... Возможно,
сейчас, под напором воспоминаний, и мне показалось нечто
подобное. Тем более, что я наконец вспомнил зеленоватый
переплет, книгу "Moralites Legendaires" Жюля Лафорга,
изданную "Меркюр де Франс" спустя пятнадцать лет после смерти
поэта: сказки, истории Гамлета, Лоэнгрина, Персея - и
Саломеи... "Так нашла свой конец Саломея, хотя бы та, с Белых
Эзотерических островов: не столько жертва слепого случая,
сколько возжелавшая жизни в художествах, а не запросто,
наподобие любого из нас". Саломея с Эзотерических Островов...
Как еще называть ее родину?
В самом деле, личность и мученичество Иоканаана,
Иоанна Крестителя, которому до наших дней поклоняются мандеи,
живущие на берегах Тигра, не вызывает сомнения: здесь только
вера может назвать его или апостолом и Крестителем - или
учителем-гностиком, подобным Мани, Симону и Базилиду. Но ни в
Библии нет имени танцовщицы, пожелавшей его голову, и
неизвестны ни тайные книги, ни память, которая в смерти
апостола подсказала бы искусству историю царевны Саломеи.
Почему для поэтов эта эгида - ее голова - сияет в
воображении, как Венера на небе? Ведь апокрифы нашего времени
- и только фантазии, дробящие недостающую память на
зеркальные осколки, играющие мириадами отражений. Уайльд, по
крайней мере, сохранил историю "Двойного Обезглавливания" для
себя...
Мы можем, рассуждая, наверное предположить, что
царевна была рыжекудрая, с темными глазами - и невысокого
роста; это все признаки ее слишком давней и смешанной царской
крови, породы, обточившей и чуть расстроившей движения и сами
черты Саломеи, придавшей им странную, болезненную грацию и
неловкость, обострившей чувственность... Кто знает? Возможно,
и не было танца: когда царевна проходила по дворцу, играли
музыканты, и мелодия скрадывала, чтобы не выдать страстного
напряжения каждого мускула Саломеи. Однако никто не раскроет
все фантазии царственного помешательства, секреты внезапных
желаний, убийства.
О дальнейшем Аполлинер пишет, что царевна сбежала с
римлянином к северным границам Империи, в Паннонию, на Дунай.
Наступила зима, однажды утром Саломея впервые увидела, как
замерзла река: и новость, и любопытство вывели ее одну на
сверкающий голубоватый лед. Царевна шла, танцуя, все дальше,
приходя в исступление от окружающих блеска и холода; именно
здесь, уверяет поэт, она вспомнила и вновь ощутила тот же
прилив безумия, что и в поцелуе пророка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28