.. В какой комнате картины с гибелью Крестителя и с
доброй израильтянкой висели напротив, как зеркала: какая еще
любовная тайна, может быть, погубившая своих героев, сгорела
в старых хрониках? Как же я мог разглядеть Саломею, пускаясь
за ней повсюду, если столько веков каждое упоминание о ней,
возникающее в недобрый час против воли, рождает новую
легенду?
Часто, едва я начинаю засыпать, мне кажется, что я
чувствую ее поцелуй. И тогда я уже совсем не ощущаю своего
тела, только мои глаза устремлены в новую тьму, а моя бедная
ветреная голова кружится в пустоте. Если бы я мог себя
видеть!
Мне стыдно, не получается рассказать о том, что было
между нами. Иногда кажется, что в наших близости и романе
есть нечто невероятное и даже отталкивающее. Иногда, когда я
хорошо знаю, что ее нет поблизости, - нет и не может быть, -
я замечаю на улице женщин, которые напоминают ее, как
близнецы. Как-то раз это было на Невском: я проходил мимо
окон кафе, мне показалось, что она идет мне навстречу по
шахматному полу. В другой день ее лицо вдруг промелькнуло в
гуще толпы на Сенном рынке. Я успел только заметить ей вслед,
что она была в чудном пальто из ослиной кожи: шикарная,
недоступная для меня вещь.
1991
ДЕВУШКА С БАШНИ
Софа Кречет барышней приехала в Питер из Чебоксар;
несколько лет столько меняли ей и причесок, и платья, что в
итоге оставили совершенно bobbed-hair на Невском проспекте, в
одном под шубкой трико, в то время как ее каблучки выбивали
Ритой Мицуко по наледи, от нетерпения или холода.
Шофер, заметив на краю тротуара волоокую, в шляпке
каракуля, притормозил. Запах сегодняшнего дня еще мерцал для
нее бликами на небесах, мимо улиц, по всей дороге. К вечеру
деньги все вышли, как тот мерзавец, пообещавшись, и не
вернулись. Софа, оставшись одна, села в пасьянс. Свет притих,
шелковый и маслянистый, в огоньке абажура: с улицы ее фонарь
светляком теплился из-за гардин.
Карты шли одна за другой. Она умела метать желуди,
чаши и шпаги, водить дурака между рыцарей, королев и валетов,
от двойки в свет; она знала, как большой венецианский тарок
раскладывать по стихиям, среди созвездий на сукне. В "Риге"
любила, нашептав цифру, пустить шарик на колесо: золотой,
которым предохранялась мадам Помпадур, серебряный, каким
застрелился Потоцкий. Свинцовый, биткой. Рублевые гости,
столпившиеся в казино, не знали игры, и крупье выдавал им
орлянки вместо жетонов.
Софа могла просто, по-цыгански, раскинуть на три
карты, и на семнадцать. Можно было прочесть по руке,
заглянуть в ухо, растопить в воске волосы или пронзить куклу
булавкой по самый фарфор.
Как любая девица, гадалкой она была превосходной.
Конечно, свобода, какой не захочешь, делала ее
королевой на перспективе от Невского шпиля, матерью
многокомнатных подруг и легендарной для своих мест инженю.
Она была очаровательной, с матовым по-семитски лицом и
тяжелыми взглядами из-под ресниц. Фаталитет, в любом смысле,
был ее насущное правило. Но верно заметил один англичанин,
что все правила действительны, когда произвольны.
К тому же шло время. Все чаще комнаты, а они менялись,
напоминали о той, которой не было. Перебирая письма, Софа
стала как-то внимательна к иностранным маркам: их
прибавилось, а голоса, которые вспоминались, ничего больше не
обещали и были утомительно внятны, откуда бы ни шли. Радио
заставляло их шелестеть, и война в Месопотамии, приближаясь к
своему поражению, ширилась, заполняя все новые пространства
карты. Однажды утром Софа нашла, что флажки, которыми она
отмечала продвижение вперед, исчезли, и только один еле
держался среди голубого пятна где-то за точкой Геркулесовых
столпов. То ли от сигарет, то ли из кухни по комнате реял
тошнотный и сладковатый чад. Если взглянуть в окно, это вечно
белое, беззвучное небо, где за облаками - неведомо, что.
Чашка чая вдруг дымилась и рдела, опрокидывая память в
долины, нагория. Пелена прятала полнолуния. Вечерами
серебристая плесень выступала на мокрых улицах. Сны стали как
дни, дни потеряли числа.
На улицах Софа стала осматриваться, оглядываться. К
весне все пристальней, чище и холодно: небо собирается в
чернильный шар, загораются звезды, и фонари, как золото. Лица
чаще что-то напоминают, но безнадежно. Она стала класть их в
пасьянсы. Все думали, что она гадает.
Пыткой стали новые лица, новые книги. Все эти тела,
сплетающиеся друг с другом, как мартышки, чтобы достать из
пруда луну, ноги, закинутые за плечи, разводы ткани и перьев,
ручьи под цитру... Что это было? Пасть с клубящимся языком,
похоронных дел мастера с красотками - что это значило, и
почему ее собственное, голое тело под сетью билось, пока
зуммер вдруг сразу и всюду возникал в темноте?
Софа, конечно, третировала свое высокое искусство: она
давно научилась дергать за ниточки, раскладывая так и сяк.
как попадет, подсказывая и подпуская тумана. Ее мало касались
чужие родня, деньги и свадьбы. В глубине души она, все же,
раскладывала свое большое таро, предполагая на круглом столе
все триумфы и масти, расположив всех по порядку и все
пристальнее всматриваясь в джокера. В один из дней она,
наконец, будто проснулась и подбежала к зеркалу; достав из
туалетного столика все свои карты, она проскользнула на
балкон, рассмеялась, а потом выкинула их, веером, на улицу.
Вечером к ней пришла любовь. Софы не было дома, по
лестнице шли мокрые следы, на окне - окурок. Накануне ночью
кровь, холодная и с железом, сильно шла у нее горлом, и едва
проснувшись, Софа поспешила на бульвар съесть пражское
пирожное, погулять в оранжерее - или хотя бы в кино. Когда
она возвращалась домой, ее ноги вдруг подкосились, она села
на подоконник и опять рассмеялась - так, будто смех можно
видеть.
Снова наутро она решилась искать денег. Для этого ей
пришлось выйти на Невский проспект и закурить сигарету.
Прикрыв глаза и не без голода вслушиваясь в базарный гомон
вокруг, она предалась размышлениям. Софа даже не заметила
сильного толчка в спину, и вздрогнула только тогда, когда
прямо рядом завопили, и так, будто из-за метро выполз танк:
- Кто Вам дал право? Вы не смеете! Мы живем, в конце
концов, в обществе! Вы ведете себя хуже животного!
На солнце кричал молодой человек в белом шарфе на
немецком пальто и слишком узких для него брюках. Больше в нем
не было ничего замечательного, кроме серого кота, который
уселся на плечо своего защитника, пока тот отчитывал тетку с
метлой, едва не наступившую бедняге на хвост. После дискурса
котище опять спрыгнул на тротуар и элегантно протрусил в
кофейную.
Молодой человек извинился, снимая картуз.
- Вы что, за переселение душ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
доброй израильтянкой висели напротив, как зеркала: какая еще
любовная тайна, может быть, погубившая своих героев, сгорела
в старых хрониках? Как же я мог разглядеть Саломею, пускаясь
за ней повсюду, если столько веков каждое упоминание о ней,
возникающее в недобрый час против воли, рождает новую
легенду?
Часто, едва я начинаю засыпать, мне кажется, что я
чувствую ее поцелуй. И тогда я уже совсем не ощущаю своего
тела, только мои глаза устремлены в новую тьму, а моя бедная
ветреная голова кружится в пустоте. Если бы я мог себя
видеть!
Мне стыдно, не получается рассказать о том, что было
между нами. Иногда кажется, что в наших близости и романе
есть нечто невероятное и даже отталкивающее. Иногда, когда я
хорошо знаю, что ее нет поблизости, - нет и не может быть, -
я замечаю на улице женщин, которые напоминают ее, как
близнецы. Как-то раз это было на Невском: я проходил мимо
окон кафе, мне показалось, что она идет мне навстречу по
шахматному полу. В другой день ее лицо вдруг промелькнуло в
гуще толпы на Сенном рынке. Я успел только заметить ей вслед,
что она была в чудном пальто из ослиной кожи: шикарная,
недоступная для меня вещь.
1991
ДЕВУШКА С БАШНИ
Софа Кречет барышней приехала в Питер из Чебоксар;
несколько лет столько меняли ей и причесок, и платья, что в
итоге оставили совершенно bobbed-hair на Невском проспекте, в
одном под шубкой трико, в то время как ее каблучки выбивали
Ритой Мицуко по наледи, от нетерпения или холода.
Шофер, заметив на краю тротуара волоокую, в шляпке
каракуля, притормозил. Запах сегодняшнего дня еще мерцал для
нее бликами на небесах, мимо улиц, по всей дороге. К вечеру
деньги все вышли, как тот мерзавец, пообещавшись, и не
вернулись. Софа, оставшись одна, села в пасьянс. Свет притих,
шелковый и маслянистый, в огоньке абажура: с улицы ее фонарь
светляком теплился из-за гардин.
Карты шли одна за другой. Она умела метать желуди,
чаши и шпаги, водить дурака между рыцарей, королев и валетов,
от двойки в свет; она знала, как большой венецианский тарок
раскладывать по стихиям, среди созвездий на сукне. В "Риге"
любила, нашептав цифру, пустить шарик на колесо: золотой,
которым предохранялась мадам Помпадур, серебряный, каким
застрелился Потоцкий. Свинцовый, биткой. Рублевые гости,
столпившиеся в казино, не знали игры, и крупье выдавал им
орлянки вместо жетонов.
Софа могла просто, по-цыгански, раскинуть на три
карты, и на семнадцать. Можно было прочесть по руке,
заглянуть в ухо, растопить в воске волосы или пронзить куклу
булавкой по самый фарфор.
Как любая девица, гадалкой она была превосходной.
Конечно, свобода, какой не захочешь, делала ее
королевой на перспективе от Невского шпиля, матерью
многокомнатных подруг и легендарной для своих мест инженю.
Она была очаровательной, с матовым по-семитски лицом и
тяжелыми взглядами из-под ресниц. Фаталитет, в любом смысле,
был ее насущное правило. Но верно заметил один англичанин,
что все правила действительны, когда произвольны.
К тому же шло время. Все чаще комнаты, а они менялись,
напоминали о той, которой не было. Перебирая письма, Софа
стала как-то внимательна к иностранным маркам: их
прибавилось, а голоса, которые вспоминались, ничего больше не
обещали и были утомительно внятны, откуда бы ни шли. Радио
заставляло их шелестеть, и война в Месопотамии, приближаясь к
своему поражению, ширилась, заполняя все новые пространства
карты. Однажды утром Софа нашла, что флажки, которыми она
отмечала продвижение вперед, исчезли, и только один еле
держался среди голубого пятна где-то за точкой Геркулесовых
столпов. То ли от сигарет, то ли из кухни по комнате реял
тошнотный и сладковатый чад. Если взглянуть в окно, это вечно
белое, беззвучное небо, где за облаками - неведомо, что.
Чашка чая вдруг дымилась и рдела, опрокидывая память в
долины, нагория. Пелена прятала полнолуния. Вечерами
серебристая плесень выступала на мокрых улицах. Сны стали как
дни, дни потеряли числа.
На улицах Софа стала осматриваться, оглядываться. К
весне все пристальней, чище и холодно: небо собирается в
чернильный шар, загораются звезды, и фонари, как золото. Лица
чаще что-то напоминают, но безнадежно. Она стала класть их в
пасьянсы. Все думали, что она гадает.
Пыткой стали новые лица, новые книги. Все эти тела,
сплетающиеся друг с другом, как мартышки, чтобы достать из
пруда луну, ноги, закинутые за плечи, разводы ткани и перьев,
ручьи под цитру... Что это было? Пасть с клубящимся языком,
похоронных дел мастера с красотками - что это значило, и
почему ее собственное, голое тело под сетью билось, пока
зуммер вдруг сразу и всюду возникал в темноте?
Софа, конечно, третировала свое высокое искусство: она
давно научилась дергать за ниточки, раскладывая так и сяк.
как попадет, подсказывая и подпуская тумана. Ее мало касались
чужие родня, деньги и свадьбы. В глубине души она, все же,
раскладывала свое большое таро, предполагая на круглом столе
все триумфы и масти, расположив всех по порядку и все
пристальнее всматриваясь в джокера. В один из дней она,
наконец, будто проснулась и подбежала к зеркалу; достав из
туалетного столика все свои карты, она проскользнула на
балкон, рассмеялась, а потом выкинула их, веером, на улицу.
Вечером к ней пришла любовь. Софы не было дома, по
лестнице шли мокрые следы, на окне - окурок. Накануне ночью
кровь, холодная и с железом, сильно шла у нее горлом, и едва
проснувшись, Софа поспешила на бульвар съесть пражское
пирожное, погулять в оранжерее - или хотя бы в кино. Когда
она возвращалась домой, ее ноги вдруг подкосились, она села
на подоконник и опять рассмеялась - так, будто смех можно
видеть.
Снова наутро она решилась искать денег. Для этого ей
пришлось выйти на Невский проспект и закурить сигарету.
Прикрыв глаза и не без голода вслушиваясь в базарный гомон
вокруг, она предалась размышлениям. Софа даже не заметила
сильного толчка в спину, и вздрогнула только тогда, когда
прямо рядом завопили, и так, будто из-за метро выполз танк:
- Кто Вам дал право? Вы не смеете! Мы живем, в конце
концов, в обществе! Вы ведете себя хуже животного!
На солнце кричал молодой человек в белом шарфе на
немецком пальто и слишком узких для него брюках. Больше в нем
не было ничего замечательного, кроме серого кота, который
уселся на плечо своего защитника, пока тот отчитывал тетку с
метлой, едва не наступившую бедняге на хвост. После дискурса
котище опять спрыгнул на тротуар и элегантно протрусил в
кофейную.
Молодой человек извинился, снимая картуз.
- Вы что, за переселение душ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28