СОДЕРЖАНИЕ
Путешествие Луки Девушка с башни
Бутылка писем Зеленый монокль
Сказка с западного окна Нигилисты
Мурзилка Соломон
Книжка, забытая в натюрморте
БУТЫЛКА ПИСЕМ
В а л ь р а н у
Ничто в свете, любезный приятель,
ничто не забывается и не уничтожается.
В.Одоевский
I
Как переводчик и вообще как читатель, иногда
публикующий заново или впервые редкие и любимые страницы
своей мысленной коллекции, охватывающей разнообразие
фантастических и натуральных курьезов, я доволен. Как
самостоятельного автора, меня никогда не увлекала область
фантазии, которая по сути ограничена и предсказуема; то, что
я принимаю за откровение, всегда оказывается недостающей
карточкой моей дезидераты, тем сновидением нескольких
поколений предшествовавших мне визионеров, которого я еще не
знал по недостатку воображения и усердия. Частые дежа вю и
попутные иллюзии, которые я испытываю всюду как рассеянный и
склонный к эпилепсии невротик, не дают мне особой разницы
наяву и во сне (во сне, впрочем, я привык иногда летать) и в
принципе сопровождают мои прогулки в ряду других исторических
и художественных памятников, которыми вполне богаты улицы,
музеи и библиотеки нашего города, среди впечатлений, которые
мне дают на память мои друзья. Когда-нибудь в будущем именно
в их сочинениях, фильмах и прочих картинах покажется тот
образ сегодняшней жизни, которого я не нахожу в собственных
строгих журнальных записях, хотя и стараюсь вести их
скрупулезно как чистое и трезвое свидетельство. Эти записи
говорят мне только о своеобразном одиночестве их автора, или,
точнее сказать, ряда авторов, потому что изо дня в день я
прослеживаю по ним каждый раз новую личность рассказчика
одних и тех же непреложных фактов. Кажется, что это не я, а
окружающая меня жизнь застыла в своем усиливающемся
солипсизме, и что в то же время мой собственный неизменный и
некогда уютный образ жизни стремительно отчуждается от нее.
Каждый вечер я возвращаюсь в одну и ту же квартиру, но разве
я удивлюсь, однажды вернувшись в другую? Мои привычки теряют
свои места и своих людей, и если в один из этих дней
непредсказуемые обстоятельства вмиг перенесут меня в другую
эпоху, в иной город или даже мир, я вряд ли пойму это сразу
же, и в любом случае буду чувствовать себя здесь ничуть не
менее уверенным, чем обычно. Кто, в конце концов, сможет мне
объяснить, что это не Россия, не Санкт-Петербург, и что те
ультразвуковые колебания, из которых складывается идиом
прохожих, на самом деле не текущая, еще не замеченная мной,
модификация местного жаргона? Я почти отказался от любого
общества и, странным образом, пристрастился к картам, хотя
они в общем никак не изменили моей жизни и не дали мне новых
увлечений взамен той моей прежней компании, которую я
растерял. При этом я даже забываю те немногие игры и
пасьянсы, которые знал, а мое будущее не настолько меня
волнует, чтобы о нем гадать. И все же я отдаю картам все
время, свободное от моих редких и случайных занятий, которые
я никогда не считаю обязанностями и всегда готов отложить,
чтобы снова приняться за колоду, которую раскидываю так, как
кто-то перебирает четки или смотрит в калейдоскоп. В этом
смысле семьдесят восемь картинок вполне заменяют мне книги,
иллюстрированные журналы и даже программу новостей. Поэтому я
и не берусь рассказывать конкретные наблюдения, которые
избегают меня, так же, как и я сам избегаю их в толкучке и
занятости повседневного быта. В мире событий, разыгрывающихся
вокруг и помимо меня, скрытность и занятая ночная жизнь
сделали из меня арапа, проживающего в страхе своих дней на
редкие подачки: я разве что задумываюсь, какое же мое
изумительно редкое уродство дает мне этот надежный хлеб, и
насколько оно поблекнет или разовьется в пестроте возможных
дней. Впрочем, я уже заметил, что мое будущее мне
безразлично.
Не знаю, интересно ли мне будущее моих записок, и
насколько мне вообще дорога судьба того неисчислимого
множества прошлых и ожидаемых сочинений, в основном
неизвестных или уже недоступных, которому я обязан и этими
строками, и, подозреваю, существованием. Только наедине я
ощущаю себя вполне реальным. В одиночестве я оглядываюсь на
моих любимых, на моих редких друзей, а также на моих
мастеров, чьи черты я обнаруживаю в себе уже вопреки личным
воспоминаниям. Тогда стыд подсказывает мне, кто я сам. В
остальном мне не трудно представить себя кем-то вполне иным,
тем более, что я наделен слепым воображением. Перечитывая
собственные записи, я часто гадаю, чьи минувшие замыслы и
прах каких страниц я поневоле перевожу набело, и вместе с тем
не могу избавиться от ощущения, что эти воображаемые мной
слова приходят на ум совсем другому человеку из еще ожидаемой
эпохи. Все, составляющее смысл и счастье моей жизни, убеждает
меня в том, что я жив, по законам, которые Агвиллон в своей
"Оптике" называет орфографической проекцией вещей. Ночью и
особенно днем я часто испытываю видения, а иногда
продолжительные кошмары, которых я, однако, не вижу, хотя
мысленно они все же выражаются в более или менее связных
фразах, за которыми так и не складывается никакой картины.
Эти стихи я записываю на полосках папиросной бумаги, набиваю
их и выкуриваю один за другим, разглядывая привычный вид из
моего окна.
II
Я вернулся в Петербург (хотя такого города, строго
говоря, еще не было) осенью восемьдесят восьмого года. Должно
быть, осенью. Это было как раз обычное здесь смутное время
года, когда в городе день за днем путаются признаки всех
четырех сезонов, метелица, солнечный теплый ветер, грозы,
паводок; только вечера стали кстати и скорее смеркаться, и
бывшим прогулкам пришла пора. Друзей уже никого не было, а
может, и не бывало, и как будто бы все ангелы отлетели от
прежних кафейных столиков, а чужие лица вокруг, раньше
казавшиеся безотчетно знакомыми, лишились прежней поруки и
привлекательности. Без дела и без денег тяжело бродить, как я
привык, по старым улицам, мимо ничего не обещающих фасадов.
Их иногда украшали меандр и маски, не то из трагедии, не то
из пантомимы; попадались солдаты и полуобнаженные дамы,
сталевары в каскетках, чаши, звезды, знамена, увитые лавром и
хмелем; были и букрании из черепов и цветов, и самые разные
твари, и целые лепные гротески на стенах. Когда уже не веришь
ни вывескам, ни афишам, этот узор на зданиях складывается в
иероглифические надписи, какие-то изречения или параболы,
происходящие из истории архитектуры и наверняка непонятные
даже тем людям, которые когда-то украшали ими эти дома и
арки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28