– Я бы… я бы… все! Понимаете вы?..
Шваньский разинул рот, и вдруг скулы его задрожали, и слезы полились по сморщившемуся лицу.
– Я… я… я… – начал он, но не мог выговорить ни слова и отошел.
Он сел на самый кончик дивана, скорчившись и утирая глаза кулаками, точь-в-точь, как ребенок, нашаливший, но не наказанный, а сам раскаявшийся в своей шалости.
Вместе с тем, Шваньский плакал хрипливо, жалобно, как плачут пожилые бабы.
Квашнин сел на ближайший стул, дал Шваньскому успокоиться и, когда тот глубоко вздохнул, он заговорил:
– Вот я и хотел с вами объясниться. Я то же слышал, что и вы. По столице пробежала молва, что Михаил Андреевич не сын графа?
Шваньский снова вздохнул, перешел горницу и, взяв носовой платок из комода, вытер себе глаза и лицо. Затем он снова вернулся и сел на тот же диван, только несколько спокойнее.
– Что же вы молчите? Так ведь я сказываю? Вас это встревожило?
Шваньский затряс головой.
– Не стану я ни о чем этом разговаривать. Не хочу я об этом разговаривать! – громче, каким-то капризным голосом выкрикнул он, – я о всяких гадостях не хочу разговаривать! Неправда это! А если это правда – все пошло к черту! И он улетит, и я улечу. Он себя со зла пристрелит, а я…
И Шваньский крикнул во все горло:
– Прямо в кабак пойду! Я так, Петр Сергеевич, пить буду! так буду пить, что отвечаю вам моим честным словом, в одну неделю с вина подохну! Кабы я был крепок, а то – вишь я какой! Худой, в чем только душа держится! Болезненный! Я в одну неделю непременно подохну.
– Да вы погодите, успокойтесь. Я вам хочу сказать, что все это одна еще болтовня. Ведь это все вздор. Не из чего и тревожиться. Вы откуда узнали? кто вам сказал?
– Мне сказал этот поганый уланишка и сказала треклятая Пашка.
– И вы им верите?
– Не стал бы я им верить, Петр Сергеевич, да есть некий человек, который вот уже более суток глаз не подымает, носом в угол упершись сидит. Кабы этот человек смотрел прямо – ничего бы я не боялся.
– Кто это?
Шваньский махнул рукой, помолчал и прибавил:
– Больше ни слова не скажу. Говорят вам толком, – вскрикнул он хрипливо, – не хочу я об этих гадостях рассуждать. Буду ждать – что будет, то и будет. Как хватит его и меня вслед за ним, так и полетим. Он там куда знает, а я – вот сюда – около Мойки на углу, два кабака. – Так и буду из одного в другой перебегать, с первого же дня ведро выпью. Да. Я вам говорю – выпью! – вскрикнул Шваньский, хотя Квашнин молчал и даже не глядел на него.
– Я вам повторяю, Иван Андреевич, что все это выдумки, все это разъяснится – я в этом уверен, потому что…
Но в эту минуту вбежал Васька и прервал Квашнина.
– Проснулись! Вас просят, – выговорил он.
И когда Квашнин переступил порог горницы, Копчик прибавил тихо:
– Должно, хворают: лежат, очень белы лицом и глаза такие… Должно, хворость какая начинается.
– Господи Иисусе! Как же ты можешь, разбойник, таить это от меня! – отчаянно воскликнул голос за спиной офицера. Он обернулся и увидел мамку Авдотью, бледную и перепуганную.
– Родной мой, – заговорила женщина тревожно. – Попросите его меня допустить к себе. Если он хворает, я его выхожу. Не впервой… Будьте милостивы…
Квашнин глядел на Авдотью молча и не сморгнув, но не слыхал ее слов.
«Вот кто знает все! – думалось ему. – Если есть что знать – она знает».
LIII
Войдя к Шумскому в спальню, Квашнин нашел друга на постели, лежащего на спине с подсунутыми под голову руками. Лицо его было бледно, глаза сверкали необычным блеском, но в выражении их не было гнева, а ясно и ярко сказывалось как бы невероятно-мучительное физическое страдание.
– Нездоровится? – произнес Квашнин, становясь перед ним, но смущенно опуская глаза.
Шумский глянул на друга пристальнее и выговорил глухо:
– Смерть! Нет, хуже смерти… Умирать, наверное, легче… Вот когда я узнал, что такое – адская мука… Когда Еву потерял, думал, хуже не будет… А теперь… вот…
Шумский не договорил и глубоко вздохнул.
– В чем дело? что случилось? Ведь ты говоришь, что не стрелял по нем… – спросил Квашнин.
– Как мальчишка дался… Отняли пистолет.
– И слава Богу! Мог убить.
– Он меня убил… Не я его… Одним словом убил, простым словом. Да, простое слово. Подкидыш!
– Что?! – воскликнул Квашнин. – Он тебе это сказал!
– Ты это знал…
Квашнин молчал.
– Ты это знал… Ты не удивился теперь… Вы все… Весь Петербург… Все знали! Зачем же никто мне не сказал это…
Шумский смолк и глядел перед собой в стену лихорадочно засверкавшими глазами.
– Не будь фон Энзе – я бы и теперь не знал… Все воображал бы себя…
– Михаил Андреевич, разве этот немец присутствовал при твоем рождении, разве…
– Однако я – Андреевич… А граф – Алексей Андреевич.
– Это клеветническая выдумка… Такие вещи нельзя говорить. Все можно сказать. Надо доказать. Фон Энзе лжет…
– Нет, не лжет! – оживился Шумский. – Не таковский. Скажи фон Энзе, что я убийца, и я поверил бы. И стал бы вспоминать, когда убил.
– Надо доказать. Эдак и про меня и про всякого можно то же выдумать. Где доказательства? У кого они?
– Здесь. У меня!..
Шумский тихо принял одну руку из-под головы и показал себе на сердце.
– Здесь доказательство, что это правда… Подкидыш. Чужой… Да…
Квашнин опустил голову, голос Шумского тихий, томительный, за душу хватающий, потряс все его существо. Квашнин боялся, что слезы явятся у него в глазах, и он отвернулся.
– Я не верю, – проговорил он чуть слышно, но звук его голоса выдавал неправду.
– Я знаю… Да. Подкидыш! Недаром я с колыбели презирал эту пьяную бабу и ненавидел этого дуболома. Боже! Что царь нашел в нем? Что Россия видит в нем? Я вижу зверя и дурака. Да. Зверь и дурак! Свирепо жесток, и глуп…
Шумский приподнялся, сел на кровати и взял себя за голову.
– Бедная башка!.. Вот ударили-то… Крепка была, а надтреснула…
Он помолчал и, вздохнув глубоко, заговорил медленно, но более твердым голосом:
– Ты, думаешь, друг, Петр Сергеевич, что я скорблю о том, что не побочный сын вельможи-зверя и пьяной канальи. Нет, видит Бог, я рад даже, что Аракчеев мне чужой человек и она чужая… Я это всегда чувствовал и теперь рад, что узнал наверное… Но я… Я теряю Еву… Она не может идти замуж за… За кого? Я и сам не знаю. Кто я – кто это скажет… Мальчишка с деревни, сынишка крестьянина, а то… А то и лакея… Да, сынишка даже не простого мужика крестьянина, а дворового хама… Вот как Васька…
Шумский вытянул руки и стал смотреть на них, потом грустно улыбнулся.
– Вот… Да… Хамово отродье… Кровь дворянская?.. Нет, хамская, холуйская, лакейская. Я Ваське Копчику говорил еще вчера об этом… А оно и во мне… Да это не… невесело. Ева одно – а я другое. Говорят ученые – в заморских краях все равны, все одинаковы, по образу Божию… Да я то в это не верил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80