Не хватит, не хватит храбрости!..
Шумский постоял несколько мгновений в той же позе среди горницы и прошептал, наконец, едва слышно:
– Если уж очень прискучит, то, право, хватит храбрости. Ну, другому поручу, найму… Нет! Решено! Еду и делаю предложение! В год, два не прискучит, а там – найму кого-нибудь подсыпать, а сам и присутствовать не буду. Всякий день такое на свете бывает! Только об концах думай, только, концы умей, куда следует, девать.
Шумский позвал Копчика и стал было одеваться в статское платье, чтобы ехать к барону, но остановился и выговорил:
– Нет, сегодня поздно. Завтра поеду.
XXXVI
На другой день до полудня Шумский точно так же в статском платье и на извозчике отправился к Нейдшильду. Когда «господин Андреев» позвонил у подъезда барона, дверь отворил ему тот же Антип и, увидя его, ахнул и стал улыбаться во всю рожу. По глупой фигуре лакея, выражавшей что-то неопределенное, не то насмешку, не то глупую радость, но вместе с тем и какое-то холопское торжество победителя, Шумский сразу понял, что в доме даже людям все известно. Тем не менее фигура лакея раздосадовала его.
– Дома барон? – выговорил он, насупившись.
– Дома-с, – продолжал улыбаться Антип, – только они приказали вас не пущать. А вот, пожалуйте, получить… или позвольте, я сейчас вынесу. Тут пакет с деньгами… Для вас они передали…
– С какими деньгами? – изумился Шумский.
– А, должно быть, жалованье.
Шумский невольно улыбнулся.
Антип двинулся было по лестнице, притворив дверь на нос г. Андрееву, но Шумский крикнул ему вслед:
– Отдай деньги барону обратно.
Но в эту минуту он невольно схватил себя за голову. Если барон – человек благовоспитанный, высылает ему через лакея его жалованье секретаря, то, стало быть, он ничего не знает или почти ничего. Он не знает, что имеет дело с Шуйским. Что же он знает? Стало быть, он продолжает считать его Андреевым? Иначе он не прислал бы нескольких рублей, которые перестают быть долгом, если барон знает, что все секретарство было комедией и переодеванием.
В эту минуту Антип уже снова явился на крыльце с пакетом, на котором было написано: «Господину Андрееву со вложением тридцати рублей».
Шумский стоял, размышлял и не знал, что делать.
– Извольте получить, – говорил Антип по-прежнему, торжественно празднуя какую-то победу своего барина над этим господином секретарем.
– Поди, голубчик, доложи барону, что я убедительно прошу его принять меня, хотя бы на минуточку.
– Как можно-с, – отозвался лакей. – Строго не приказано.
– Ну, сделай милость. На вот тебе.
Шумский быстро достал какую-то ассигнацию, сунул ее в руку лакею и прибавил:
– И еще дам. Ты знаешь – я никогда не жалею, пакет отнеси барону и скажи – я жду и прошу, ради Господа Бога, на одну минуту меня принять.
Лакей поколебался. Ассигнация была для него соблазнительна, и он двинулся, как бы нехотя, в дом.
Шумский ждал.
Через несколько минут появился снова Антип, уже рысью, с тем же пакетом в руках и не только не улыбаясь, а с испуганным видом быстро заговорил:
– Нельзя-с! нельзя-с! и вы тоже – меня подвели! я эдаким барина и не видывал, думал – убьет. Нате ваши деньги – ступайте с Богом.
И лакей снова сунул пакет.
– Ну, ладно. Деньги все-таки отдай барону и скажи ему от меня, что завтра будет у него флигель-адъютант Шумский по очень важному делу. Эдак около полудня. Пускай подождет. Понял ты?
– Слушаю-с, а деньги-то как же?
– Тьфу ты, Господи!
Шумский махнул рукой, повернулся на каблуках и пошел с крыльца.
И снова та же мысль вернулась к нему и тревожила его.
«Что ж Пашута сказала? Что знает барон и чего не знает? Знай он, что секретарь Андреев флигель-адъютант Шумский, он не выслал бы денег. Стало быть, Пашута рассказала только ухищренья г. Андреева и заставила выгнать из дому Лукьяновну. Но ведь Лукьяновна – мамка Шумского: если Пашута и ничего не сказала, то можно догадаться, что между Андреевым и Шумским есть нечто общее».
– Черт его знает, этого старого дурака, – воскликнул Шумский вслух, быстро идя по панели. – Именно черт его знает – что он мог понять и чего никогда не сообразит… Подлаживаться к разумению дураков – мудреное дело.
Вернувшись домой, Шумский снова потребовал мамку к себе.
Авдотья на его вопросы снова с буквальной точностью отвечала то же самое.
– Да как ты полагаешь, Дотюшка, – стараясь придать нежность голосу, говорил Шумский, – догадывается он, что я не Андреев?
– Не знаю, голубчик.
Шумский отпустил мамку и позвал Шваньского.
Когда верный Лепорелло вошел к нему в спальню, он принял сурово-гневный вид. Сев на кресло, Шумский скрестил руки на груди и встретил Шваньского злобной улыбкой, на этот раз деланной ради острастки.
– Ну-с, Иван Андреич, как вы полагаете: теперь кому камушек из реки вытаскивать?
Шваньский съежился, как всегда, задвигал руками и, отлично понимая вопрос своего патрона, постарался сделать вид, что он, как есть, ничего не понимает.
– Ты слыхал, чучело, пословицу, что один дурак в речку камень бросит, а семеро умных его не вытащут?.. Кто Пашуте дал нож? Кто ее выпустил?
– Михаил Андреевич, я же ей-Богу…
– Молчи! Ты все дело изгадил! Ты меня без ножа зарезал! Может быть, и Васька виноват. И у него, вижу, – рыло в пуху. Но, все-таки, ножик ты дал. Ну, теперь, голубчик мой, или ты мне разыщешь в Питере поганую Пашутку и приволокешь опять сюда в чулан или – ищи себе другое место. Посмотрим, кто тебя возьмет в адъютанты, да будет тебе по три и больше тысяч в год на чаи давать.
– Михаил Андреевич! Будьте милостивы и справедливы, – заговорил Шваньский.
Лицо его разъехалось, сморщилось, и он готовился заплакать.
Шумский сдерживался, чтобы не рассмеяться при той физиономии, которая представилась его глазам. Шваньский, смахивавший всегда на обезьяну, теперь со слезливым и печальным лицом, был совсем уморителен.
– Будьте справедливы, – заговорил снова Шваньский, утирая пальцами сухие глаза. – Я вам верно служу, всем сердцем, как раб, к вам привязан. А вы вдруг эдакое говорите! Не пойду я! Хоть бейте – никуда не пойду. Я помимо вас на свете никого не имею. Я сирота.
– Ах, скажите на милость! тебе и шестьдесят лет будет – ты будешь плакаться, что сирота. А ты вот что – ты казанскую сироту не представляй, а иди, выдумывай, как разыскать Пашутку и приволочь сюда… Вестимое дело – через полицию. Я тебе даю право действовать при розысках поганой девки от имени самого графа. А сейчас я напишу ему письмо, и чем-нибудь напугаю, а через три дня от дражайшего родителя получу казенную бумагу к петербургскому обер-полицеймейстеру. Денег бери сколько хочешь, слышишь? Ну, пятьсот бери… Хоть тысячу дам – черт возьми! Только разыщи проклятую собаку, которая мне жить не дает.
Шваньский сразу перестал хныкать, сразу выпрямился и вздохнул свободнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Шумский постоял несколько мгновений в той же позе среди горницы и прошептал, наконец, едва слышно:
– Если уж очень прискучит, то, право, хватит храбрости. Ну, другому поручу, найму… Нет! Решено! Еду и делаю предложение! В год, два не прискучит, а там – найму кого-нибудь подсыпать, а сам и присутствовать не буду. Всякий день такое на свете бывает! Только об концах думай, только, концы умей, куда следует, девать.
Шумский позвал Копчика и стал было одеваться в статское платье, чтобы ехать к барону, но остановился и выговорил:
– Нет, сегодня поздно. Завтра поеду.
XXXVI
На другой день до полудня Шумский точно так же в статском платье и на извозчике отправился к Нейдшильду. Когда «господин Андреев» позвонил у подъезда барона, дверь отворил ему тот же Антип и, увидя его, ахнул и стал улыбаться во всю рожу. По глупой фигуре лакея, выражавшей что-то неопределенное, не то насмешку, не то глупую радость, но вместе с тем и какое-то холопское торжество победителя, Шумский сразу понял, что в доме даже людям все известно. Тем не менее фигура лакея раздосадовала его.
– Дома барон? – выговорил он, насупившись.
– Дома-с, – продолжал улыбаться Антип, – только они приказали вас не пущать. А вот, пожалуйте, получить… или позвольте, я сейчас вынесу. Тут пакет с деньгами… Для вас они передали…
– С какими деньгами? – изумился Шумский.
– А, должно быть, жалованье.
Шумский невольно улыбнулся.
Антип двинулся было по лестнице, притворив дверь на нос г. Андрееву, но Шумский крикнул ему вслед:
– Отдай деньги барону обратно.
Но в эту минуту он невольно схватил себя за голову. Если барон – человек благовоспитанный, высылает ему через лакея его жалованье секретаря, то, стало быть, он ничего не знает или почти ничего. Он не знает, что имеет дело с Шуйским. Что же он знает? Стало быть, он продолжает считать его Андреевым? Иначе он не прислал бы нескольких рублей, которые перестают быть долгом, если барон знает, что все секретарство было комедией и переодеванием.
В эту минуту Антип уже снова явился на крыльце с пакетом, на котором было написано: «Господину Андрееву со вложением тридцати рублей».
Шумский стоял, размышлял и не знал, что делать.
– Извольте получить, – говорил Антип по-прежнему, торжественно празднуя какую-то победу своего барина над этим господином секретарем.
– Поди, голубчик, доложи барону, что я убедительно прошу его принять меня, хотя бы на минуточку.
– Как можно-с, – отозвался лакей. – Строго не приказано.
– Ну, сделай милость. На вот тебе.
Шумский быстро достал какую-то ассигнацию, сунул ее в руку лакею и прибавил:
– И еще дам. Ты знаешь – я никогда не жалею, пакет отнеси барону и скажи – я жду и прошу, ради Господа Бога, на одну минуту меня принять.
Лакей поколебался. Ассигнация была для него соблазнительна, и он двинулся, как бы нехотя, в дом.
Шумский ждал.
Через несколько минут появился снова Антип, уже рысью, с тем же пакетом в руках и не только не улыбаясь, а с испуганным видом быстро заговорил:
– Нельзя-с! нельзя-с! и вы тоже – меня подвели! я эдаким барина и не видывал, думал – убьет. Нате ваши деньги – ступайте с Богом.
И лакей снова сунул пакет.
– Ну, ладно. Деньги все-таки отдай барону и скажи ему от меня, что завтра будет у него флигель-адъютант Шумский по очень важному делу. Эдак около полудня. Пускай подождет. Понял ты?
– Слушаю-с, а деньги-то как же?
– Тьфу ты, Господи!
Шумский махнул рукой, повернулся на каблуках и пошел с крыльца.
И снова та же мысль вернулась к нему и тревожила его.
«Что ж Пашута сказала? Что знает барон и чего не знает? Знай он, что секретарь Андреев флигель-адъютант Шумский, он не выслал бы денег. Стало быть, Пашута рассказала только ухищренья г. Андреева и заставила выгнать из дому Лукьяновну. Но ведь Лукьяновна – мамка Шумского: если Пашута и ничего не сказала, то можно догадаться, что между Андреевым и Шумским есть нечто общее».
– Черт его знает, этого старого дурака, – воскликнул Шумский вслух, быстро идя по панели. – Именно черт его знает – что он мог понять и чего никогда не сообразит… Подлаживаться к разумению дураков – мудреное дело.
Вернувшись домой, Шумский снова потребовал мамку к себе.
Авдотья на его вопросы снова с буквальной точностью отвечала то же самое.
– Да как ты полагаешь, Дотюшка, – стараясь придать нежность голосу, говорил Шумский, – догадывается он, что я не Андреев?
– Не знаю, голубчик.
Шумский отпустил мамку и позвал Шваньского.
Когда верный Лепорелло вошел к нему в спальню, он принял сурово-гневный вид. Сев на кресло, Шумский скрестил руки на груди и встретил Шваньского злобной улыбкой, на этот раз деланной ради острастки.
– Ну-с, Иван Андреич, как вы полагаете: теперь кому камушек из реки вытаскивать?
Шваньский съежился, как всегда, задвигал руками и, отлично понимая вопрос своего патрона, постарался сделать вид, что он, как есть, ничего не понимает.
– Ты слыхал, чучело, пословицу, что один дурак в речку камень бросит, а семеро умных его не вытащут?.. Кто Пашуте дал нож? Кто ее выпустил?
– Михаил Андреевич, я же ей-Богу…
– Молчи! Ты все дело изгадил! Ты меня без ножа зарезал! Может быть, и Васька виноват. И у него, вижу, – рыло в пуху. Но, все-таки, ножик ты дал. Ну, теперь, голубчик мой, или ты мне разыщешь в Питере поганую Пашутку и приволокешь опять сюда в чулан или – ищи себе другое место. Посмотрим, кто тебя возьмет в адъютанты, да будет тебе по три и больше тысяч в год на чаи давать.
– Михаил Андреевич! Будьте милостивы и справедливы, – заговорил Шваньский.
Лицо его разъехалось, сморщилось, и он готовился заплакать.
Шумский сдерживался, чтобы не рассмеяться при той физиономии, которая представилась его глазам. Шваньский, смахивавший всегда на обезьяну, теперь со слезливым и печальным лицом, был совсем уморителен.
– Будьте справедливы, – заговорил снова Шваньский, утирая пальцами сухие глаза. – Я вам верно служу, всем сердцем, как раб, к вам привязан. А вы вдруг эдакое говорите! Не пойду я! Хоть бейте – никуда не пойду. Я помимо вас на свете никого не имею. Я сирота.
– Ах, скажите на милость! тебе и шестьдесят лет будет – ты будешь плакаться, что сирота. А ты вот что – ты казанскую сироту не представляй, а иди, выдумывай, как разыскать Пашутку и приволочь сюда… Вестимое дело – через полицию. Я тебе даю право действовать при розысках поганой девки от имени самого графа. А сейчас я напишу ему письмо, и чем-нибудь напугаю, а через три дня от дражайшего родителя получу казенную бумагу к петербургскому обер-полицеймейстеру. Денег бери сколько хочешь, слышишь? Ну, пятьсот бери… Хоть тысячу дам – черт возьми! Только разыщи проклятую собаку, которая мне жить не дает.
Шваньский сразу перестал хныкать, сразу выпрямился и вздохнул свободнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80