– Все угорели, а ты пуще всех.
– Ничего, пройдет, – отозвалась Марфуша. – Я раз не так-то угорела, сутки без памяти была. А это что! Вот уж теперь совсем хорошо.
И Марфуша вдруг задумалась. На два или на три вопроса, предложенных Шваньским, она не отвечала ни слова и, наконец, он тронул ее за руку.
– О чем задумалась-то?
– Да так. Не знаю. Так. Чудно. Ничего что-то не помню.
– Чего не помнишь?
– Да ничего не помню. Помню, после шитья пила чай у барина; про сливки он все говорил… А как я пришла и легла, ну вот ничего не помню, точно как отшибло память.
– Ну, это пустое, не стоит и вспоминать. Угорела и шабаш. Тошнит, что ли?
– Нету.
– Голова-то болит?
– Ничего.
– А ноги? Стоят твердо? Ходить можешь?
– Могу.
– Ну, вот и погуляй по двору, а потом приходи в дом.
Шваньский довольный, почти сияющий, вернулся в квартиру и нашел Шумского внимательно осматривающим чуланную дверь и замок.
– Не понимаю, – сказал он при виде Шваньского, – совсем не понимаю. Эдакий замчище отодрать ножом совсем невозможно. Тут дело нечисто. Говори правду, кроме ножа, ты ей ничего не давал?
– Ей-Богу, ничего-с. Что же мне лгать. Да что же я за дурак такой. Я и столового ножа-то не хотел давать.
– Черт ее знает! Проклятая девка, – злобно произнес Шумский. – Что теперь будет, и ума не приложу. А Авдотья не идет. Не могли же ее заарестовать там. Ей первое дело уходить, если Пашутка опять явилась к барону.
– А я, Михаил Андреич, все-таки свое вам докладываю, не пойдет она туда. Просто убежала, и в городе где скрываться будет и мешать вам не станет.
Шумский не ответил ничего и прошел к себе. Шваньский молча последовал за ним и, очевидно, собирался начать разговор о чем-то особенном, так как он улыбался своей обезьяньей улыбкой, «во всю рожу», по выражению Шумского.
– Михаил Андреич, позвольте вам доложить, – начал Шваньский, – о таковом моем намерении, которое вас может очень удивить. Но вы меня не осудите, дело благое, хорошее.
– Ну, какое такое дело?
– А насчет именно вот этой девицы-швеи. Насчет этого, как вы изволили ее обозвать, создания.
– Ну, – нетерпеливо отозвался Шумский.
– Вот я и хочу вам доложить, что Марфуша эта девушка тихая, кроткая, доброты бесконечной, характера совсем овечьего, – тонким и ласковым голосом начал Шваньский.
– Глупа, как пень, остолоп с головы до пят, – тем же голосом продолжал Шумский, как бы подделываясь. – Ну дальше-то что же? – прибавил он.
– Вот я все, Михаил Андреич, обсудив, и решился на благое дело.
– Жениться, что ли на ней? – усмехнулся Шумский.
– А хоть бы и так.
Шумский громко расхохотался и, наконец, вымолвил:
– Ах, ты дура, дура! Право, дура!
– Почему же-с?
– Почему? Ну, это, брат, в три дня не расскажешь. Во всяком случае…
И Шумский, глядевший в это время в окно на улицу, вскрикнул так, как если бы его ударили ножом. Шваньский вздрогнул от этого крика и остолбенел.
– Авдотья! Авдотья! – прокричал Шумский, бросившись к окну.
Действительно, к крыльцу дома подъехала на извозчике его мамка.
– Ну, вот! Где Пашута? – грозно обернулся Шумский, подставляя кулак к самому лицу своего Лепорелло. – Где Пашута? В городе?! скотина эдакая? Иди, беги, тащи ее сюда. Она, черт, целый час расплачиваться будет с извозчиком. Тащи!
Но последнее слово Шумский уже крикнул вдогонку, так как Шваньский рысью пустился к парадной двери. Шумский стоял в халате в дверях гостиной и, понурив голову, тихо шептал себе под нос:
– Все пропало! Прибежала Пашута, все рассказала, а эту прогнали…
Но в то же мгновенье Шваньский опрометью вбежал из передней в гостиную и воскликнул:
– А вот нет же. Не было ее там. Не приходила туда. Авдотья к вам сама явилась.
Шумский встрепенулся.
– Она не приходила! Не была! – кричал Шваньский, чуть не прыгая от радости. – А коли за всю ночь не пришла и до сих пор ее не было, то и не будет, по-моему. Побежала просто куда в город, а не к барону.
При виде Авдотьи, тихо шагающей из передней, Шумский вскрикнул:
– Да иди же! Иди! Что у тебя ноги-то отнялись, что ли?
И он тотчас же закидал женщину вопросами. Она об Пашуте ничего не знала и только широко раскрывала глаза.
– Да нешто она у вас ушла? – выговорила, наконец, Авдотья. – Каким же это способом? Как же это вы не доглядели?
– Ну, ладно, – махнул рукой Шумский. – Ты тут будешь еще других учить. Иди, рассказывай.
И приведя Авдотью к себе в спальню, Шумский начал подробно расспрашивать мамку обо всем, что есть нового. Вести были самые лучшие. Баронесса очень жалела свою любимицу, но вполне верила во все и ожидала возвращения Пашуты через два или три дня. Авдотью она согласилась оставить тотчас же, обращалась к ней ласково и, вообще, ничего не подозревала.
– Ну, слава Богу! – несколько раз повторил Шумский и, произнеся эти слова в десятый раз, прибавил:
– Тьфу, прости Господи! И я тоже, как Шваньский, за всякую гадость славословлю Творца Небесного.
И Шумский расхохотался.
– Ну, Дотюшка, теперь коли все обстоит благополучно, то принимайся за главное дело, для которого я тебя из Грузина выписал. Время терять нечего. Вот тебе прежде всего пузырек, береги его, яко зеницу ока. Помни одно, что эта скляница с бурдецой сто рублей стоит.
– О-ох! – вздохнула Авдотья.
– То-то, ох! Тебе это главное. Оттого я и говорю. Есть ли у тебя красный платок, хоть маленький, что ли?
– Нету, родной мой. Откуда же ему быть?!.
– Ну, сейчас купить пошлю. Ну, слушай, теперь.
– Вот что, родной мой, – перебила Авдотья. – У меня с утра маковой росинки во рту не было. Позволь мне чаю напиться. Я живо, в одну минуту, а там и рассказывай.
– Ну, ладно.
Шумский отпустил мамку и совершенно довольный, насвистывая какую-то цыганскую песню, начал шагать из угла в угол. Через несколько времени он вышел в коридор и увидал вдали за чайным столом три весело беседовавших фигуры – мамку, Шваньского и швейку.
– Жених с невестой, – выговорил Шумский и рассмеялся. – Эка дура! Во всем-то Питере лучше не разыскал, – прибавил он, глядя издали на Марфушу.
Но затем, помолчав с минуту и пристальнее приглядевшись к девушке, он задумался.
– Нет, – произнес он, – я вру, а не он врет. Издали она еще пуще смахивает на Еву. Только волосы обыкновенные, белокурые, а будь они светлее, совсем бы на нее смахивала. Вестимо вдурне. Так если Ева для меня пара, то Марфуша для Шваньского и совсем пара. Даже, пожалуй, Шваньский ей не пара. Стало, Иван Андреич мой, – губа не дура. А что швея она, так ведь и он не генерал-фельдмаршал.
Шумский вернулся к себе, оделся в мундир и, выйдя в кабинет, крикнул Копчика.
«Тьфу забыл, что заперт, – подумал он. – Но за что же я его посадил? Ведь все-таки же виноват Шваньский. А, может, и он. Дело нечисто. А выпустить все-таки надо, без него как без рук. Все в квартире вверх дном станет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
– Ничего, пройдет, – отозвалась Марфуша. – Я раз не так-то угорела, сутки без памяти была. А это что! Вот уж теперь совсем хорошо.
И Марфуша вдруг задумалась. На два или на три вопроса, предложенных Шваньским, она не отвечала ни слова и, наконец, он тронул ее за руку.
– О чем задумалась-то?
– Да так. Не знаю. Так. Чудно. Ничего что-то не помню.
– Чего не помнишь?
– Да ничего не помню. Помню, после шитья пила чай у барина; про сливки он все говорил… А как я пришла и легла, ну вот ничего не помню, точно как отшибло память.
– Ну, это пустое, не стоит и вспоминать. Угорела и шабаш. Тошнит, что ли?
– Нету.
– Голова-то болит?
– Ничего.
– А ноги? Стоят твердо? Ходить можешь?
– Могу.
– Ну, вот и погуляй по двору, а потом приходи в дом.
Шваньский довольный, почти сияющий, вернулся в квартиру и нашел Шумского внимательно осматривающим чуланную дверь и замок.
– Не понимаю, – сказал он при виде Шваньского, – совсем не понимаю. Эдакий замчище отодрать ножом совсем невозможно. Тут дело нечисто. Говори правду, кроме ножа, ты ей ничего не давал?
– Ей-Богу, ничего-с. Что же мне лгать. Да что же я за дурак такой. Я и столового ножа-то не хотел давать.
– Черт ее знает! Проклятая девка, – злобно произнес Шумский. – Что теперь будет, и ума не приложу. А Авдотья не идет. Не могли же ее заарестовать там. Ей первое дело уходить, если Пашутка опять явилась к барону.
– А я, Михаил Андреич, все-таки свое вам докладываю, не пойдет она туда. Просто убежала, и в городе где скрываться будет и мешать вам не станет.
Шумский не ответил ничего и прошел к себе. Шваньский молча последовал за ним и, очевидно, собирался начать разговор о чем-то особенном, так как он улыбался своей обезьяньей улыбкой, «во всю рожу», по выражению Шумского.
– Михаил Андреич, позвольте вам доложить, – начал Шваньский, – о таковом моем намерении, которое вас может очень удивить. Но вы меня не осудите, дело благое, хорошее.
– Ну, какое такое дело?
– А насчет именно вот этой девицы-швеи. Насчет этого, как вы изволили ее обозвать, создания.
– Ну, – нетерпеливо отозвался Шумский.
– Вот я и хочу вам доложить, что Марфуша эта девушка тихая, кроткая, доброты бесконечной, характера совсем овечьего, – тонким и ласковым голосом начал Шваньский.
– Глупа, как пень, остолоп с головы до пят, – тем же голосом продолжал Шумский, как бы подделываясь. – Ну дальше-то что же? – прибавил он.
– Вот я все, Михаил Андреич, обсудив, и решился на благое дело.
– Жениться, что ли на ней? – усмехнулся Шумский.
– А хоть бы и так.
Шумский громко расхохотался и, наконец, вымолвил:
– Ах, ты дура, дура! Право, дура!
– Почему же-с?
– Почему? Ну, это, брат, в три дня не расскажешь. Во всяком случае…
И Шумский, глядевший в это время в окно на улицу, вскрикнул так, как если бы его ударили ножом. Шваньский вздрогнул от этого крика и остолбенел.
– Авдотья! Авдотья! – прокричал Шумский, бросившись к окну.
Действительно, к крыльцу дома подъехала на извозчике его мамка.
– Ну, вот! Где Пашута? – грозно обернулся Шумский, подставляя кулак к самому лицу своего Лепорелло. – Где Пашута? В городе?! скотина эдакая? Иди, беги, тащи ее сюда. Она, черт, целый час расплачиваться будет с извозчиком. Тащи!
Но последнее слово Шумский уже крикнул вдогонку, так как Шваньский рысью пустился к парадной двери. Шумский стоял в халате в дверях гостиной и, понурив голову, тихо шептал себе под нос:
– Все пропало! Прибежала Пашута, все рассказала, а эту прогнали…
Но в то же мгновенье Шваньский опрометью вбежал из передней в гостиную и воскликнул:
– А вот нет же. Не было ее там. Не приходила туда. Авдотья к вам сама явилась.
Шумский встрепенулся.
– Она не приходила! Не была! – кричал Шваньский, чуть не прыгая от радости. – А коли за всю ночь не пришла и до сих пор ее не было, то и не будет, по-моему. Побежала просто куда в город, а не к барону.
При виде Авдотьи, тихо шагающей из передней, Шумский вскрикнул:
– Да иди же! Иди! Что у тебя ноги-то отнялись, что ли?
И он тотчас же закидал женщину вопросами. Она об Пашуте ничего не знала и только широко раскрывала глаза.
– Да нешто она у вас ушла? – выговорила, наконец, Авдотья. – Каким же это способом? Как же это вы не доглядели?
– Ну, ладно, – махнул рукой Шумский. – Ты тут будешь еще других учить. Иди, рассказывай.
И приведя Авдотью к себе в спальню, Шумский начал подробно расспрашивать мамку обо всем, что есть нового. Вести были самые лучшие. Баронесса очень жалела свою любимицу, но вполне верила во все и ожидала возвращения Пашуты через два или три дня. Авдотью она согласилась оставить тотчас же, обращалась к ней ласково и, вообще, ничего не подозревала.
– Ну, слава Богу! – несколько раз повторил Шумский и, произнеся эти слова в десятый раз, прибавил:
– Тьфу, прости Господи! И я тоже, как Шваньский, за всякую гадость славословлю Творца Небесного.
И Шумский расхохотался.
– Ну, Дотюшка, теперь коли все обстоит благополучно, то принимайся за главное дело, для которого я тебя из Грузина выписал. Время терять нечего. Вот тебе прежде всего пузырек, береги его, яко зеницу ока. Помни одно, что эта скляница с бурдецой сто рублей стоит.
– О-ох! – вздохнула Авдотья.
– То-то, ох! Тебе это главное. Оттого я и говорю. Есть ли у тебя красный платок, хоть маленький, что ли?
– Нету, родной мой. Откуда же ему быть?!.
– Ну, сейчас купить пошлю. Ну, слушай, теперь.
– Вот что, родной мой, – перебила Авдотья. – У меня с утра маковой росинки во рту не было. Позволь мне чаю напиться. Я живо, в одну минуту, а там и рассказывай.
– Ну, ладно.
Шумский отпустил мамку и совершенно довольный, насвистывая какую-то цыганскую песню, начал шагать из угла в угол. Через несколько времени он вышел в коридор и увидал вдали за чайным столом три весело беседовавших фигуры – мамку, Шваньского и швейку.
– Жених с невестой, – выговорил Шумский и рассмеялся. – Эка дура! Во всем-то Питере лучше не разыскал, – прибавил он, глядя издали на Марфушу.
Но затем, помолчав с минуту и пристальнее приглядевшись к девушке, он задумался.
– Нет, – произнес он, – я вру, а не он врет. Издали она еще пуще смахивает на Еву. Только волосы обыкновенные, белокурые, а будь они светлее, совсем бы на нее смахивала. Вестимо вдурне. Так если Ева для меня пара, то Марфуша для Шваньского и совсем пара. Даже, пожалуй, Шваньский ей не пара. Стало, Иван Андреич мой, – губа не дура. А что швея она, так ведь и он не генерал-фельдмаршал.
Шумский вернулся к себе, оделся в мундир и, выйдя в кабинет, крикнул Копчика.
«Тьфу забыл, что заперт, – подумал он. – Но за что же я его посадил? Ведь все-таки же виноват Шваньский. А, может, и он. Дело нечисто. А выпустить все-таки надо, без него как без рук. Все в квартире вверх дном станет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80