– Чего ты с ним кисельничаешь, Адам? Пусть проваливает к черту и больше не попадается!
– Верна! Свово воеводу ставить – посадского!
– Долой бояр-дармоедов!
– Каменьем побить остатних!
– Он те, князь-то, побьет!
– Спасибо скажет!
– Свово воеводу надо! На вече выберем!
– На вече!.. На вече!..
Магическое слово, будто пламенем, зажгло толпу. Уж и не помнили москвитяне, когда последний раз собирал их вечевой колокол – думал за них великий князь с боярами и столпами церкви, – но в час безначалия и неотвратимой беды мысль о вече пришла им как спасение. Вече не ошибается. Мгновенно забыв о Томиле, толпа устремилась к площади перед главными воротами Московского Кремля.
Адам задержался возле расстроенного обоза, поглядывая на боярина, сплевывающего кровь и прикладывающего медяки к шишкам на лице. О Томиле он был наслышан, ибо часто бывал в детинце, поставляя сукна для войска. Ходил боярин и на ордынцев, и на литовцев, и на Тверь, бился с ливонцами, сиживал в осадах – бесценен такой воин теперь в Москве. Конечно, велика обида его, но умный, поостыв, не растравляет обиды – свою вину ищет, а уж Томила-то оскорбил толпу – дальше некуда.
– Чё смотришь, атаман? Жалеешь небось, што без пользы старался и не дал прирезать старого боярина?
– Зря коришь, Томила Григорич. Не о том и не так бы нам разговаривать. Не атаман я и посадские наши – не ватага. Народ они, коему государь на поле Куликовом в ножки падал.
– Народ не избивает людей служилых. Я всю жизню с седла не сходил аль со стен крепостных. А нажил-то… Думаешь, бархаты тамо, шелка, сосуды серебряные в тех возках? Иди, иди – глянь! – Отстраняя жестом с пути слуг, боярин подошел к возкам, нервно дергая пряжки, стал отстегивать кожаные занавеси. На Адама глянули испуганные лица детей, подростков и женщин.
– Ну, видал? Двое сынов моих легли в Куликовской сече, трое меньших ушли теперича с князем Храбрым. Две невестки померли у меня и бабка преставилась – я им, оставшимся, последняя защита. И не токмо своих – жен и чад ратников моих служилых увожу от погибели и неволи. Для того и вооружил холопов. А «народ» – вот он!..
– Ладно, Томила Григорич, – сурово сказал Адам. – Виноваты. Да и ты, слышь, не ангел. Скажи мне: служилому-то боярину позволено избивать вольных посадских людей? Они ж не холопы твои. Да и на холопах умный не станет зло срывать. Народ только лошадей твоих под уздцы взял, а ты – стегать его!
– Не хватай чужого!
– Удержать лишь хотели. Народ – он ребенок, он же и отец. И прибить может, и заласкать может, и на щите поднимет, и тут же тумака даст, коли перед ним занесешься. Одного никогда не простит – измены.
– Сначала убьет, после прославит – так, што ли?
– И так бывает. Но лишь с теми, кто чванится.
– Не уговаривай, суконник. Не в чужбину иду с сиротами, но к своему государю. Эй, там! – Боярин вдруг вызверился на холопов, похаживающих вокруг возков. – Ча уши распустили? Трогай!
– Што ж, боярин, добрый путь. Но поспешай – ты, видно, последний, кого из Москвы выпустили.
– Стой, суконник, я добра так не оставляю. Ермилка, подай сюды ларец!
– Нет нужды, боярин. Серебра я б те и сам отвалил – не серебро нынче дорого, а люди.
Томила озадаченно смотрел вслед посадскому старшине, прижимая к скуле медный пул.
Как проран мгновенно втягивает в себя толчею водоворотов переполненного весеннего пруда, так набатный рев колокола направил народные толпы на главную площадь Великого Посада перед Кремлем. Перепуганная стража, решив, что начались погромы, заперла кремлевские ворота. Пока Адам уговаривал Томилу, толпа у Фроловской церкви вытолкнула из себя и подняла на сдвинутые телеги других старшин. Неискушенный в речах Клещ поставил впереди выборных Данилу Рублева, тот поднял руку и, когда стихло, стал говорить. Сильный голос его разносился над площадью, эхом возвращался от белокаменной стены детинца. Бронник рассказал об отъезде воеводы Морозова, о бегстве бояр и богатых гостей кремлевских.
– Вот и выходит: не на кого нам больше надеяться – своим разумом, своими руками должны мы спасать Москву и себя самих.
Умолк бронник, толпа зароптала, послышались выкрики:
– Говори, Данило, што делать-то?
– Выборные-то чего надумали?
Рублев оборотился к товарищам, рослый Клещ вышагнул вперед, сказал своим тяжелым, глухим басом:
– Коли собрались мы на вече, первое народ сам должон решить: становиться на стены – защищать стольную али послать к хану покорных гонцов, молить о милости и отворить ворота.
Вспыхнули, столкнулись накаленные голоса:
– Знаем ханскую милость – лучше головой в воду!
– Боронить Москву!
– Храбер бобер, пока волк не пришел.
– Хан не тронул Рязани и нас помилует! Он лишь на князя злобится за сына свово.
– Заткнись, ордынский подголосок, – глотку забью!
– Забей и сам подыхай! Кинули нас хану, как кость собаке – авось отстанет!
– Князь сулил скоро вернуться! Княгиню оставил!
– В осаду! В осаду!
Рублев снова поднял руку.
– Там, на стене, уж неделю стоят пушкари. Они люди сведущие. Пронька с Афонькой в Коломне и Щурове держали осаду, на тверские стены ходили. Они говорят: при трех тысячах ратников никакая сила не возьмет Кремля на щит.
– На щит не возьмут – измором задушат.
– Пушкари сказали: у них довольно и зелья, и ядер, и жеребьев. Ополченцы наши, почитай, все оружны, да в подвалах кремлевских должна еще остаться справа. Надо лишь пополнить съестной припас, штоб хватило на месяц, а там и князь подойдет.
– В осаду!.. В осаду!..
Еще чьи-то злые голоса пытались сеять сомнения, но тысячи глоток подхватили: «В осаду! В осаду!» – и кричать против стало опасно. Рослый человек в темной рясе, с тяжелым посохом в руке с паперти Фроловской церкви размашисто крестил толпу.
– Народ московский! Ты сказал свою волю! – крикнул Рублев. – Теперь выбирай себе воеводу и иных начальных. Наше дело кончено. – Он пошел было на край помоста, за ним тронулись другие, но их остановили голоса:
– Стой, Данило! Веди наше вече и дальше – любо нам, как говоришь ты с народом!
– Все оставайтеся – все выборные!
Прежде чем кричать воеводу, Рублев предложил послать в детинец за оставшимися боярами и детьми боярскими. Может быть, среди них найдется достойный человек, искусный в осадных делах? Отрядили Адама-суконника, носившего, как и некоторые другие старшины, чин сотского ополчения. Сопровождаемый целой толпой, Адам направился к Фроловской башне и лишь на крепостном мосту обнаружил, что железный затвор ворот опущен. Заметив бородатые лица среди каменных зубцов башенного прясла, он зычно потребовал начальника.
– Ча горланитя под стеной? – Желтый кафтан Баклана явился между зубцами. – Аль чево забыли в детинце?
За рвом притихла толпа, слушая переговоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176