В толпе услышали разговор, и женщины хлынули к возку, стараясь коснуться его руками. Евдокию считали в Москве святой затворницей и заступницей сирых; многие в душе не одобряли князя, оставившего ее, больную, с маленькими детьми в городе, которому угрожали бедствия осады.
– Благослови, страдалица!
– Покажи нам хоть личико свое!..
Пугливо улыбаясь, с невысохшими глазами Евдокия приблизилась к окошку бледным лицом. Дружинники пытались оттеснить народ.
– Дай им чего-нибудь, Семен! – попросила Евдокия старшего.
– Денег, што ли? Дак не того оне хотят. И нет у меня.
Увидев княгиню и услышав ее голос, женщины прорвались между конными, и Евдокия, повинуясь внезапному чувству, протянула в окошко сына. Множество рук, белых и темных, нежных и огрубелых, устремились к свертку. Женщины, оказавшиеся близко, успевали поцеловать холодный атлас, моча его слезами, послышались сдавленные рыдания, они заглушили тихий плач ребенка, и сама Евдокия, заливаясь слезами, не заметила, как рядом оказалась вернувшаяся кормилица с молодайкой. Княгиня вдруг поняла: нет у нее роднее этих незнакомых людей, нет и разницы между ними и ею, оставляя их, она теряет себя самое, и готова была выскочить, но уже тронулся возок, ездовой щелкнул бичом, сытые кони понесли, и толпа отстала. Не вольна великая княгиня в выборе своего места. Отерев лицо от слез и передав сына кормилице, она наконец глянула на сидящую напротив молоденькую маму с малышкой на коленях. Девочка таращила любопытные глазенки на плачущую тетю в красивом наряде.
– Дарья, это сам господь привел тебя на мою дорогу.
– Матушка Евдокия Дмитриевна, как же ты, не оправясь да с этакой крохой, в дальний путь решилась?
– Што делать, милая? Бросили нас мужья, самим искать их надобно. – Улыбнулась мокрыми глазами. – Да вот небо сжалилось надо мной, послало такую славную попутчицу.
Длинные Дарьины ресницы удивленно вскинулись.
– Я ж на час в храм пошла – куда мне в дорогу? Што на мне – то и со мной.
– Дочка с тобой – и ладно.
– Не могу я, государыня. – Дарья растерялась. – Хозяйство там… Аринка… Олекса Дмитрии, крестный наш, обещался зайти нынче вечером.
– А мы сейчас гонца пошлем. Ты в чьем доме поселилась? – Дарья пыталась что-то возразить, но Евдокия строго сказала: – Не забывай, Дарья Васильевна, кто я. Велю ехать.
Молодая женщина опустила голову. Дочка ее, укачанная мягким ходом возка, уже спала на коленях матери. Княгиня пересела к Дарье, прижалась к ее плечу мягкой грудью, обняла:
– Дурочка ты моя. Какой от тебя прок в осаде с ребенком? К мужу везу, к Васильку твому – радость-то будет витязю.
Дарья всхлипнула, Евдокия погладила ее по голове:
– Спасибо, моя серебряная, что встретилась. Ведь все – как есть все боярыни поразбежались. Отныне возле сердца держать тебя стану.
– Аринку жа-алко, – хлюпнула носом Дарья.
Поезд уже миновал посад, мчался берегом неглинского пруда. Евдокия высунула из окошка руку, подала знак, чтобы приблизился кто-нибудь из дружинников.
…Едва концевая стража княгини скрылась под сводом крепостной башни, из боковых проемов появились вооруженные ополченцы и скрестили бердыши.
– Дорогу владыке! – крикнул передний дружинник митрополита. Бердыши не шевельнулись.
– Вертай к Никольским – тамо пущают лататошников! – рявкнул детина со светлой кудрявой бородой.
– Ослеп, окаянный, не вишь, кто едет?
– Мне все едино – не велено здесь пущать. Вот кабы с энтой стороны! – Детина, ухмыляясь, стал чесать деревянным гребнем свою роскошную бороду.
Дружинник схватился было за меч, тогда воротник, бросив привязанный к поясу гребень, стиснул бердыш обеими руками:
– Эй, человече, не шуткуй! Вольному казаку Гришке Бычаре терять неча, окромя головы.
Усевшийся в возке Киприан откинул полог, встал, строго оглянулся. В его дружине тридцать мечей, но не прорываться же силой. Сдержанно сказал:
– Пусть начальника позовут.
Постучали в стену башни, скоро из боковой двери вышел пушкарь Вавила. Увидел владыку, смутился, отвесил поклон.
– Вели им освободить ворота, – потребовал начальник дружины. Вавила дал знак воротникам, потом смело глянул на Киприана:
– И ты, святой владыка, бросаешь народ в такой час?
Кровь кинулась в лицо Киприану, проклятья готовы были сорваться с уст, но лишь дрогнула рука, сжимающая тяжелый самшитовый посох.
– Нечестивец! – крикнул начальник дружины. – Кого допрашиваешь, как посмел?
– На то и поставлен, штобы спрашивать.
– Распустились, псы чумные, дорвались до власти! Ужо воротится государь, он вам покажет!
– Кому покажет, а кому и откажет. Езжайте, покуда ворота отворены. Да метлу бы прицепили, што ль, сзади.
Киприан скрылся в возке. Его била дрожь, руки сводило на посохе – так бы и ткнул острием в разбойничье рыло этого самозваного начальника. Где, в какой христианской земле возможно подобное? Им бы ниц падать пред святителем, они же только что в лицо не плюют. Он ли не радел для них, сжигая себя в трудах по устроению митрополии, он ли не замышлял новых духовных подвигов ради величия Москвы и ее государя, он ли не пытался остеречь Димитрия от необдуманных решений, которые и навлекли на Москву бедствия?
Язычники проклятые – все язычники с их нынешним князем! Триста уж лет Христу молятся, в церкви ходят, а верят в леших, водяных, русалок и прочую нечисть, богу кваса и домовым втайне приносят подношения. На святые праздники поют поганые песни о своем Яриле и Перуне, пророка Илью и святого Георгия со Сварогом путают, великомученика Власия – с Белесом, и нет апостола либо иного христианского святого, коего бы не подменяли они в мыслях языческим демоном. В постные дни тайком жрут скоромное, дуют меды и брагу, с бабами грешат на ложе, а после каются с таким видом, будто их к тому принуждали силой.
Вчера в храме Иоанна Лествичника смотрел он книги и пергаменты, свезенные из подмосковных церквей. И что же нашел среди богослужебных списков, апостольских учений, заветов и наставлений столпов православия? Попадались там воинские песни и повести, где слова нет о Христе-спасителе и святой троице, но в каждой строке поминаются языческие божества, славятся демоны стихий и герои языческих времен, воспеваются златовласые девы, подвиги ради их благосклонности и человеческой гордыни. И бывальщины попадались такие, где не только что князь, но и смерд выступает героем, почти равным богу. Больше всего потрясла Киприана ветхая скрижаль с непонятными языческими знаками, и волосы дыбом встают от одной лишь догадки – что там может быть написано. Раз берегут ее, значит, кто-то и читает, а возможно, переписывает?
Да пусть уж татары сожгут адскую скверну вместе с опоганенными храмами!
Великий Спас, ты прости невольное пожелание, пропусти мимо ушей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176