Ты читаешь на дне души человеческой, и разве желает Киприан несчастья этим людям, как бы ни были велики их грехи! Невольно творят они зло себе, как творят его несмышленые дети. Избавь, господи, от беды их – останови, устраши хана, яви ему лик свой во всей грозе. И клянется тебе грешный митрополит Киприан – своими руками спалит он нечистые пергаменты, воротясь в Москву, неустанными трудами, непримиримостью и проникновенным словом станет выжигать липкую паутину язычества в душах своей паствы – ради ее спасения.
Московские воротники не ведали о бурях в душе владыки, занимало их более приземленное.
– Возы-то эвон какие наворотил, – заметил младший. – Опростать бы, как у всех прочих.
– Пущай везет, не свое небось, церковное, – отозвался бородач, назвавшийся Бычарой. – И без того как бы не проклянул – владыка все ж.
– Владыка – за юбкой княгинюшки нашей вяжется.
– Ты не забрехивайся, молокосос. Третий лишь день, как разрешилась она от бремени. Страх одолел владыку, государыня отъезжает – и он не стерпел, побег следом.
– То-то – следом. Уж замечено: князь в отъезд, а он – в терем ево, коло княгини трется. Чей ишшо приплод?
– Я те вот как тресну по башке бердышем! – рассердился Бычара. – Святая она, все знают. К черноризцам душой льнет, оне и пользуются ее добротой для выгод своих. А слухи эти нечистые враг сеет – штоб государю досадить, с женой развести, с родичами ее поссорить.
– Ты-то почем знаешь? – Младший покосился на бердыш соседа.
– Знаю поболе твово. Ты небось воробьев гонял, когда я в ополчении ходил с князем на Бегича, а после – на Мамая.
– Иде он нынче, князь-надежа? – вздохнул младший. – Жану вон и то кинул.
– Надо будет – он и себя на меч кинет, видал я. А владыка нонешний – катись он подале. Найдем лучше. Сказывают, будто Сергий тайно в Москву идет…
Снаружи привалила новая толпа беженцев, и воротники прервали разговор. Если бы их слышал Киприан, наверное, не удержался бы – проклял.
…На берегу Яузы дружину княгини догнал воин митрополита и просил подождать – владыка хотел проститься. Евдокия велела высадить детей, подъехавший Киприан благословил их, перецеловал в головы. Сунул княгине в руку обернутую шелком шкатулку: «Для Василия». Лицо его смягчилось, огонь в глазах пригас.
– В Тверь поеду, попробую Михаила и новгородцев к Москве склонить. А поможет бог – и Литву подниму на помощь.
– Награди тебя господь, святой владыка, за доброту к нам. – Евдокия опустилась на колени, прижалась холодными губами к святейшей руке. Киприан смутился, осторожно помог ей встать, глянул в мокрые серые глаза:
– Благослови тебя Христос, голубица. Деток береги.
Шагнул было к возку, обернулся, пожесточал лицом:
– Митрию мое благословение передай. Не слушал он меня прежде – пожинает ныне, что сам посеял. Может, теперь послушает? Ехать ему надо, не мешкая, навстречу хану.
Лицо Евдокии помертвело, Киприан нахмурился, повторил:
– Ехать, не теряя часа! Хан покорности ждет, покорную голову он не отрубит. Тохтамыш хитер, себе убытку не захочет. Для его гордыни покорившийся князь Донской – предел вожделений, знамя, коим он станет повсюду трясти. Условия ханские теперь будут жесточе, а торговаться с ним уже поздно – сами виноваты. Но за голову свою пусть не страшится великий князь.
– Скажу, отче, – едва прошептала княгиня.
Тронулся владычный обоз, мамки и няньки расхватали детей, а Евдокия стояла недвижно, глядя на удаляющийся поезд. Красный стал покашливать, потом негромко напомнил:
– Пора, государыня. До ночи нам хотя бы успеть в Берендеево.
В возок Евдокия садилась с сухими глазами. Взяла на руки сына, молча покачивала, глядя в окно на мелькающие сосны.
– Нет! – сказала вслух кому-то невидимому. – В Орду не пущу!
Шесть, а то и семь поприщ считают странники до Переславля, у того же, кто путешествует на выхоленных лошадях, поприща иные. Однако новорожденный требовал ухода и покоя, часто ехали шагом и нескорой рысью, останавливались в попутных селениях, и лишь на четвертый день пути, усаживая княгиню в возок, Владимир Красный весело сказал:
– Ну, матушка-государыня, нынче пополудни увидим Димитрия Ивановича.
– Плюнь чрез плечо, боярин, – посоветовал старый дружинник, но Красный не был суеверным, ибо ни враг, ни смерть пока не смотрели ему в лицо и жизнь не ловила его в липкие тенета и волчьи ямы людского коварства. Он озорно подмигнул Дарье:
– И ты готовь губки. Поди-ка, отвыкла? Может, со мной испробуешь, штоб не осрамиться?
Дарья сердито сдвинула брови, княгиня улыбнулась:
– Ты, Владимир, пошли вперед гонца к Тупику за разрешением.
– Уволь, государыня, мне моя голова пока не тяжела.
– Тогда неча и дразниться.
Чем ближе к Переславлю, тем чаще попадались подводы и пешие мужики, поместники со слугами, направляющиеся в городок. Дружинники, ходившие на Дон, скучнели душой: сравнишь ли эти человеческие ручейки с тем всенародным потоком, какой стремился к Москве и Коломне в дни сбора сил против Мамая!
Пригревало солнышко, дух от влажной земли и лесной прели сладко дурманил голову, дети спали в возках, княгиня и спутницы ее дремали на мягких подушках под мерный топот, конское фырканье и журчание колес по оплотневшим после дождя пескам; стали подремывать воины в седлах и ездовые. Дорога выбежала на сжатое ржаное поле, у края его стояло несколько суслонов, видно прихваченных дождем и оставленных сушиться; деревенька пряталась где-то за перелесками. Золотистая жнива со следами копыт и колес навевала покой, молодому начальнику дружины с трудом верилось, что в трех конных переходах люди со стен Кремля в тревоге смотрят в полуденную сторону, где облака перемешались с дымом горящих сел. Кто-то из дружины завел на просторе песню:
В ясном тереме свеча-а горит,
Жарко, жарко воскоярова…
Владимир незаметно подхватил:
Жалко плакала тут де-евица,
Жалко плакала красавица…
С дружины смыло снулость, уже целый хор грянул:
Ты не плачь-ко, наша умница,
Не тужи, наша разумная:
Мы тебя ведь не в полон даем…
Пронзительный долгий свист прорезал хор дружинников, Владимир, оглядываясь, услышал глухой топот. По боковой дороге, впадающей в тракт, плотной колонной мчались какие-то всадники. Приземистые мохнатые кони, квадратные люди в серых кожах, руки обнажены по плечо; острые высверки стали ударили в глаза.
– Орда! – крикнул пожилой десятский и звонко стегнул плетью переднюю лошадь в упряжке. – Гони!
Четверка рванула галопом с места, послышались женские крики, легкий возок подпрыгнул и наклонился, но бешено растущая скорость удержала его на колесах. Вражеский отряд стремительно набегал, совсем близко из кустов вынырнул верховой степняк, визжа и крутя над головой саблю, поджидал своих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176
Московские воротники не ведали о бурях в душе владыки, занимало их более приземленное.
– Возы-то эвон какие наворотил, – заметил младший. – Опростать бы, как у всех прочих.
– Пущай везет, не свое небось, церковное, – отозвался бородач, назвавшийся Бычарой. – И без того как бы не проклянул – владыка все ж.
– Владыка – за юбкой княгинюшки нашей вяжется.
– Ты не забрехивайся, молокосос. Третий лишь день, как разрешилась она от бремени. Страх одолел владыку, государыня отъезжает – и он не стерпел, побег следом.
– То-то – следом. Уж замечено: князь в отъезд, а он – в терем ево, коло княгини трется. Чей ишшо приплод?
– Я те вот как тресну по башке бердышем! – рассердился Бычара. – Святая она, все знают. К черноризцам душой льнет, оне и пользуются ее добротой для выгод своих. А слухи эти нечистые враг сеет – штоб государю досадить, с женой развести, с родичами ее поссорить.
– Ты-то почем знаешь? – Младший покосился на бердыш соседа.
– Знаю поболе твово. Ты небось воробьев гонял, когда я в ополчении ходил с князем на Бегича, а после – на Мамая.
– Иде он нынче, князь-надежа? – вздохнул младший. – Жану вон и то кинул.
– Надо будет – он и себя на меч кинет, видал я. А владыка нонешний – катись он подале. Найдем лучше. Сказывают, будто Сергий тайно в Москву идет…
Снаружи привалила новая толпа беженцев, и воротники прервали разговор. Если бы их слышал Киприан, наверное, не удержался бы – проклял.
…На берегу Яузы дружину княгини догнал воин митрополита и просил подождать – владыка хотел проститься. Евдокия велела высадить детей, подъехавший Киприан благословил их, перецеловал в головы. Сунул княгине в руку обернутую шелком шкатулку: «Для Василия». Лицо его смягчилось, огонь в глазах пригас.
– В Тверь поеду, попробую Михаила и новгородцев к Москве склонить. А поможет бог – и Литву подниму на помощь.
– Награди тебя господь, святой владыка, за доброту к нам. – Евдокия опустилась на колени, прижалась холодными губами к святейшей руке. Киприан смутился, осторожно помог ей встать, глянул в мокрые серые глаза:
– Благослови тебя Христос, голубица. Деток береги.
Шагнул было к возку, обернулся, пожесточал лицом:
– Митрию мое благословение передай. Не слушал он меня прежде – пожинает ныне, что сам посеял. Может, теперь послушает? Ехать ему надо, не мешкая, навстречу хану.
Лицо Евдокии помертвело, Киприан нахмурился, повторил:
– Ехать, не теряя часа! Хан покорности ждет, покорную голову он не отрубит. Тохтамыш хитер, себе убытку не захочет. Для его гордыни покорившийся князь Донской – предел вожделений, знамя, коим он станет повсюду трясти. Условия ханские теперь будут жесточе, а торговаться с ним уже поздно – сами виноваты. Но за голову свою пусть не страшится великий князь.
– Скажу, отче, – едва прошептала княгиня.
Тронулся владычный обоз, мамки и няньки расхватали детей, а Евдокия стояла недвижно, глядя на удаляющийся поезд. Красный стал покашливать, потом негромко напомнил:
– Пора, государыня. До ночи нам хотя бы успеть в Берендеево.
В возок Евдокия садилась с сухими глазами. Взяла на руки сына, молча покачивала, глядя в окно на мелькающие сосны.
– Нет! – сказала вслух кому-то невидимому. – В Орду не пущу!
Шесть, а то и семь поприщ считают странники до Переславля, у того же, кто путешествует на выхоленных лошадях, поприща иные. Однако новорожденный требовал ухода и покоя, часто ехали шагом и нескорой рысью, останавливались в попутных селениях, и лишь на четвертый день пути, усаживая княгиню в возок, Владимир Красный весело сказал:
– Ну, матушка-государыня, нынче пополудни увидим Димитрия Ивановича.
– Плюнь чрез плечо, боярин, – посоветовал старый дружинник, но Красный не был суеверным, ибо ни враг, ни смерть пока не смотрели ему в лицо и жизнь не ловила его в липкие тенета и волчьи ямы людского коварства. Он озорно подмигнул Дарье:
– И ты готовь губки. Поди-ка, отвыкла? Может, со мной испробуешь, штоб не осрамиться?
Дарья сердито сдвинула брови, княгиня улыбнулась:
– Ты, Владимир, пошли вперед гонца к Тупику за разрешением.
– Уволь, государыня, мне моя голова пока не тяжела.
– Тогда неча и дразниться.
Чем ближе к Переславлю, тем чаще попадались подводы и пешие мужики, поместники со слугами, направляющиеся в городок. Дружинники, ходившие на Дон, скучнели душой: сравнишь ли эти человеческие ручейки с тем всенародным потоком, какой стремился к Москве и Коломне в дни сбора сил против Мамая!
Пригревало солнышко, дух от влажной земли и лесной прели сладко дурманил голову, дети спали в возках, княгиня и спутницы ее дремали на мягких подушках под мерный топот, конское фырканье и журчание колес по оплотневшим после дождя пескам; стали подремывать воины в седлах и ездовые. Дорога выбежала на сжатое ржаное поле, у края его стояло несколько суслонов, видно прихваченных дождем и оставленных сушиться; деревенька пряталась где-то за перелесками. Золотистая жнива со следами копыт и колес навевала покой, молодому начальнику дружины с трудом верилось, что в трех конных переходах люди со стен Кремля в тревоге смотрят в полуденную сторону, где облака перемешались с дымом горящих сел. Кто-то из дружины завел на просторе песню:
В ясном тереме свеча-а горит,
Жарко, жарко воскоярова…
Владимир незаметно подхватил:
Жалко плакала тут де-евица,
Жалко плакала красавица…
С дружины смыло снулость, уже целый хор грянул:
Ты не плачь-ко, наша умница,
Не тужи, наша разумная:
Мы тебя ведь не в полон даем…
Пронзительный долгий свист прорезал хор дружинников, Владимир, оглядываясь, услышал глухой топот. По боковой дороге, впадающей в тракт, плотной колонной мчались какие-то всадники. Приземистые мохнатые кони, квадратные люди в серых кожах, руки обнажены по плечо; острые высверки стали ударили в глаза.
– Орда! – крикнул пожилой десятский и звонко стегнул плетью переднюю лошадь в упряжке. – Гони!
Четверка рванула галопом с места, послышались женские крики, легкий возок подпрыгнул и наклонился, но бешено растущая скорость удержала его на колесах. Вражеский отряд стремительно набегал, совсем близко из кустов вынырнул верховой степняк, визжа и крутя над головой саблю, поджидал своих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176