Вот он тенью скользнул под нее, испуганные утки прянули вверх, и сизарь круто взмыл, ринулся вниз с поджатыми крыльями, хан едва уловил момент, когда он черкнул по стае, выбитый из нее белошеий селезень, мелькая оперением, закувыркался в воздухе, утки рассыпались, а сокол, снова взмыв и сделав разворот, стал падать на добычу. К нему поскакал один из охотников.
– Молодой и жадный, – сказал ловчий, по-прежнему удерживая ястреба на руке. – Пройдет год – будет хороший боец.
Хан следил за черным сапсаном, примечая краем глаза и белую точку, все еще взбирающуюся к самому куполу небесного шатра, он даже не повернул головы, когда ловчий с поощрительным вскриком подбросил ястреба навстречу налетевшей стайке красных уток, не видел, как в несколько взмахов крылатый охотник настиг их, вкогтился в добычу и, не в силах удержать ее, падал с нею на берег.
Черный сапсан со ставки почти отвесно ринулся на косяк высоколетящих крупных уток, удар пришелся по вожаку стаи, рыжегрудый селезень, теряя пух, камнем полетел прямо на охотников, сокол взмыл и, не делая ставки, ударил вдогон. Когда первая жертва его глухо стукнула о землю вблизи копыт ханского коня, в воздухе кувыркалась серая утка, а сокол, делая круг, возвращался к точке своей ставки, словно отметил ее в небе неведомым знаком.
Душа хана парила и ликовала там, в прохладной синеве над степью, рядом с соколами. Нет, не зря говорят в Орде о богатстве Москвы. Этого черного сокола Тохтамыш не отдаст и за сотенный табун. Чуть впереди и выше стояло в небе белое пятнышко кречета, он еще не показал себя, но хан уже видел по полету, это – царская птица и к добыче приучена царской. В небе нет бойца, равного соколу, а кречет – первый среди соколов. Этот белый властелин небес молодым слетком пойман где-то в северных лесах или скалах опытным охотником, долгими трудами седых княжеских сокольников обучен брать лишь красную дичь. Никогда не было у него гнезда и птенцов, не было и нужды бить первую пролетную добычу – в положенный час приставленный ловчий на серебряном блюде принесет ему битую птицу, в которой еще не замерла живая кровь. Зная об этом, крылатый воин может часами парить на свободе, чтобы в конце концов нанести тот удар, которого ждет его земной владыка. Вот такими бы нукерами окружить себя! Но таких людей надо готовить с детства, чтобы мужали рядом с тобой, возвышались рядом с тобой и знали: без тебя они – ничто на земле. Такие люди были у Чингисхана, некоторые от него перешли к Джучи и Батыю, в их числе – великие полководцы Субедэ и Бурундай. Их силой и преданностью покорил Батый заволжские народы, с их смертью притих в своей столице, едва удерживая подвластные земли, без них, не выдержав бремени власти и славы, спился и погиб жалкой смертью. Мамай тоже пытался окружить себя такими людьми, в первые темники выдвинул Темир-бека. Но не вышло из Темира царского кречета. Словно молодой азартный ястребок, кинулся он в поединок с русским воином и потерял голову перед главным сраженном.
Тохтамыш не имел возможности с отроческих лет окружить себя преданными нукерами, он до конца верит только себе и на себя лишь рассчитывает. Жизнь научила его все примечать, ни с кем не делиться задуманным, готовить большие дела в полной тайне и начинать их неожиданно для всех. Напролом идут лишь сильные, однако и они часто разбивают головы. Тохтамыш начинал слабым, его подпирала чужая сила, к собственной он только привыкает.
Не будь Тохтамыш чингизидом, законным наследником ордынского трона, он постарался бы стать преданнейшим псом того же Тимура или хана Золотой Орды, никогда не искал бы царской булавы и венца. Разве удел кречета – такого, как этот, парящий под облаком в ожидании красной дичи, хуже удела господина, что выпустил его в небо? Разве слава Субедэ, Джебэ, Бурундая ниже славы Чингисхана, Джучи и Батыя? А жизнь полководцев поистине величественна – не то что жизнь ханов. Те полководцы только следовали природе степных воителей, и нет к ним злобы и упреков ни у современников, ни в потомстве. Кто смеет упрекнуть сокола, что он кровожаден, яростен и жесток? Он – сокол, он не может стать горлицей, и чем стремительней падает на добычу, чем точнее и беспощаднее удар его когтей, тем больше верен он своей соколиной природе, тем выше ему цена. Так же, как сокола и ястреба, ценят воина и полководца. Иное – повелитель народов, хан. Есть высшая несправедливость в его положении. Люди ползают во прахе перед владыками безжалостными – теми, что развязывают кровопролитные войны, уничтожают целые государства, загоняют тысячи безвинных в темницы, самолично рубят головы или учат тому палачей, по первому навету убивают своих близких. Казалось бы, их должны проклинать, но их неустанно и громко восхваляют, в их честь при жизни воздвигают храмы, имена их запоминают на века. И казалось бы, человеколюбивых и тихих правителей должны обожать, а над ними смеются при жизни. Завидуя их царскому положению, считая и себя достойными носить венец, во всеуслышание рассказывают о них пошлые и грязные басни, пользуются их добросердечием, чтобы пуститься в безделье, разврат и всяческое беззаконие, а когда разворуют целое государство, навлекут на себя тяжелые беды – винят во всем правителя и проклинают его на всех перекрестках.
Хочешь стать смешным и жалким – будь добрым. Хочешь стать великим – топчи без жалости спины и головы.
Так что же – быть беспощадным, как голодный сокол? Да…
Но эти великие обыкновенно плохо кончают. Среди тысяч втоптанных в грязь обязательно сыщется хотя бы один, кто в ослеплении мести, даже обрекая себя на гибель, поднимет руку на властелина, и самые бдительные телохранители не всегда успевают эту руку остановить. Мамай никогда не оставлял среди «алых халатов» тех, кому причинил даже малейшее зло. А ведь предали его собственные нукеры после Калки. Иначе бы фрягам ни за что не взять Мамая, и Тохтамыш до сих пор, может быть, гонял бы его по степи.
Пока Тохтамыш казнил лишь нескольких крамольников – тех, кто нарушил приказ не поднимать меча в усобицах. Но к смерти их приговорили ханские судьи. Нет, он не станет распускать павлиньи перья доброты и всемилости, чтобы его дергали за хвост из потехи или корысти. В нем течет кровь Довелителя Сильных, он чувствует в себе кровожадность сокола и беркута, он должен следовать своей природе. Но чтобы не скрючиться от яда, как Чингисхан, не подохнуть в степи с переломанной спиной, как Джучи, не задохнуться в петле, как Джанибек, не остаться без головы, как Мамай, он сам не станет рубить ничьи шеи, наслаждаться зрелищами свирепых расправ над неугодными с переламыванием спины, вырезанием сердца и печени у живых людей, не будет оплевывать посаженных на кол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176
– Молодой и жадный, – сказал ловчий, по-прежнему удерживая ястреба на руке. – Пройдет год – будет хороший боец.
Хан следил за черным сапсаном, примечая краем глаза и белую точку, все еще взбирающуюся к самому куполу небесного шатра, он даже не повернул головы, когда ловчий с поощрительным вскриком подбросил ястреба навстречу налетевшей стайке красных уток, не видел, как в несколько взмахов крылатый охотник настиг их, вкогтился в добычу и, не в силах удержать ее, падал с нею на берег.
Черный сапсан со ставки почти отвесно ринулся на косяк высоколетящих крупных уток, удар пришелся по вожаку стаи, рыжегрудый селезень, теряя пух, камнем полетел прямо на охотников, сокол взмыл и, не делая ставки, ударил вдогон. Когда первая жертва его глухо стукнула о землю вблизи копыт ханского коня, в воздухе кувыркалась серая утка, а сокол, делая круг, возвращался к точке своей ставки, словно отметил ее в небе неведомым знаком.
Душа хана парила и ликовала там, в прохладной синеве над степью, рядом с соколами. Нет, не зря говорят в Орде о богатстве Москвы. Этого черного сокола Тохтамыш не отдаст и за сотенный табун. Чуть впереди и выше стояло в небе белое пятнышко кречета, он еще не показал себя, но хан уже видел по полету, это – царская птица и к добыче приучена царской. В небе нет бойца, равного соколу, а кречет – первый среди соколов. Этот белый властелин небес молодым слетком пойман где-то в северных лесах или скалах опытным охотником, долгими трудами седых княжеских сокольников обучен брать лишь красную дичь. Никогда не было у него гнезда и птенцов, не было и нужды бить первую пролетную добычу – в положенный час приставленный ловчий на серебряном блюде принесет ему битую птицу, в которой еще не замерла живая кровь. Зная об этом, крылатый воин может часами парить на свободе, чтобы в конце концов нанести тот удар, которого ждет его земной владыка. Вот такими бы нукерами окружить себя! Но таких людей надо готовить с детства, чтобы мужали рядом с тобой, возвышались рядом с тобой и знали: без тебя они – ничто на земле. Такие люди были у Чингисхана, некоторые от него перешли к Джучи и Батыю, в их числе – великие полководцы Субедэ и Бурундай. Их силой и преданностью покорил Батый заволжские народы, с их смертью притих в своей столице, едва удерживая подвластные земли, без них, не выдержав бремени власти и славы, спился и погиб жалкой смертью. Мамай тоже пытался окружить себя такими людьми, в первые темники выдвинул Темир-бека. Но не вышло из Темира царского кречета. Словно молодой азартный ястребок, кинулся он в поединок с русским воином и потерял голову перед главным сраженном.
Тохтамыш не имел возможности с отроческих лет окружить себя преданными нукерами, он до конца верит только себе и на себя лишь рассчитывает. Жизнь научила его все примечать, ни с кем не делиться задуманным, готовить большие дела в полной тайне и начинать их неожиданно для всех. Напролом идут лишь сильные, однако и они часто разбивают головы. Тохтамыш начинал слабым, его подпирала чужая сила, к собственной он только привыкает.
Не будь Тохтамыш чингизидом, законным наследником ордынского трона, он постарался бы стать преданнейшим псом того же Тимура или хана Золотой Орды, никогда не искал бы царской булавы и венца. Разве удел кречета – такого, как этот, парящий под облаком в ожидании красной дичи, хуже удела господина, что выпустил его в небо? Разве слава Субедэ, Джебэ, Бурундая ниже славы Чингисхана, Джучи и Батыя? А жизнь полководцев поистине величественна – не то что жизнь ханов. Те полководцы только следовали природе степных воителей, и нет к ним злобы и упреков ни у современников, ни в потомстве. Кто смеет упрекнуть сокола, что он кровожаден, яростен и жесток? Он – сокол, он не может стать горлицей, и чем стремительней падает на добычу, чем точнее и беспощаднее удар его когтей, тем больше верен он своей соколиной природе, тем выше ему цена. Так же, как сокола и ястреба, ценят воина и полководца. Иное – повелитель народов, хан. Есть высшая несправедливость в его положении. Люди ползают во прахе перед владыками безжалостными – теми, что развязывают кровопролитные войны, уничтожают целые государства, загоняют тысячи безвинных в темницы, самолично рубят головы или учат тому палачей, по первому навету убивают своих близких. Казалось бы, их должны проклинать, но их неустанно и громко восхваляют, в их честь при жизни воздвигают храмы, имена их запоминают на века. И казалось бы, человеколюбивых и тихих правителей должны обожать, а над ними смеются при жизни. Завидуя их царскому положению, считая и себя достойными носить венец, во всеуслышание рассказывают о них пошлые и грязные басни, пользуются их добросердечием, чтобы пуститься в безделье, разврат и всяческое беззаконие, а когда разворуют целое государство, навлекут на себя тяжелые беды – винят во всем правителя и проклинают его на всех перекрестках.
Хочешь стать смешным и жалким – будь добрым. Хочешь стать великим – топчи без жалости спины и головы.
Так что же – быть беспощадным, как голодный сокол? Да…
Но эти великие обыкновенно плохо кончают. Среди тысяч втоптанных в грязь обязательно сыщется хотя бы один, кто в ослеплении мести, даже обрекая себя на гибель, поднимет руку на властелина, и самые бдительные телохранители не всегда успевают эту руку остановить. Мамай никогда не оставлял среди «алых халатов» тех, кому причинил даже малейшее зло. А ведь предали его собственные нукеры после Калки. Иначе бы фрягам ни за что не взять Мамая, и Тохтамыш до сих пор, может быть, гонял бы его по степи.
Пока Тохтамыш казнил лишь нескольких крамольников – тех, кто нарушил приказ не поднимать меча в усобицах. Но к смерти их приговорили ханские судьи. Нет, он не станет распускать павлиньи перья доброты и всемилости, чтобы его дергали за хвост из потехи или корысти. В нем течет кровь Довелителя Сильных, он чувствует в себе кровожадность сокола и беркута, он должен следовать своей природе. Но чтобы не скрючиться от яда, как Чингисхан, не подохнуть в степи с переломанной спиной, как Джучи, не задохнуться в петле, как Джанибек, не остаться без головы, как Мамай, он сам не станет рубить ничьи шеи, наслаждаться зрелищами свирепых расправ над неугодными с переламыванием спины, вырезанием сердца и печени у живых людей, не будет оплевывать посаженных на кол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176