обливаясь кровью и жалко мыча – «а-ла-ллам», – поднимали лапы к лицу, медленно опускались на колени и лишь потом под градом стрел простирались на земле, словно молились. Ни один не пытался убежать, ни один не бросился на стрелков: люди, вероятно, представлялись им всемогущими богами, и то, что люди делали, казалось им неизбежным… Если бы все другие народы стали такими!
Но не для того ли с началом нынешнего лета Мамай собрал в кулак двенадцать орд и еще три подвластных ему царства? Не для того ли он проверяет войско, всюду ставит преданных ему сильных военачальников? Когда в огне русских селений и городов кулак его армии окончательно закалится, можно будет населять подлунный мир сплошными аламастами…
После обильного, но нешумного ужина и вечерней молитвы – в походах Мамай не любил вина и громких пиров – в шатре он остался вдвоем с новым темником. Уже давно не мог Мамай спать в одиночестве. Кто-то, преданный ему не меньше, чем он сам себе предан, должен быть рядом. Этот кто-то сейчас находился далеко, в шелковой Мамаевой юрте посреди войлочных юрт его личного куреня, а здесь Темир-бек казался Мамаю самым верным наперсником и стражем. Кроме того, если в темном шатре спят двое, враг может их перепутать. Укладываясь в постель, негромко сказал:
– Получше смотри за старым волком, еще не все его зубы стерлись.
– Я буду смотреть за ним твоими глазами, повелитель, – отозвался Темир-бек из темноты.
…Перед Мамаем стлались дороги, множество дорог, уводящих в бледное степное марево, в жуткую бесконечность вселенной. Они вздыбливались где-то над горизонтом, развевали гривы мерцающей пыли, ржали, как лошади, и на призывное ржание дорог неслись отовсюду табуны призрачных коней – черных и рыжих, золотых и белых, игреневых и совсем красных, – они скакали вдаль, вслед за гривами пыли, и в красном закатном пламени под их копытами бездымно сгорала земля. Деревни и города испуганно таращили лягушачьи глаза окон, вздымали огненные руки, жалобно выли в небо и шарили, шарили огненными руками, а кони скакали, разнося новое пламя, оно было повсюду, и сам Мамай стоял в огненном лесу, окруженный жадными ищущими лентами. Голос хана Хидыря, или Абдула, или Махмета, или другого из убитых пронзительно вопил: «Держи хана! Держи хана!..» Мамай рванулся от страшных щупалец, и они тотчас его заметили, кинулись со всех сторон, – а кони скакали мимо, – и вытянутая полоса пламени настигла, сверкнула у самого горла, коснулась его, острая и ледяная, как зимняя сталь. Мамай вцепился в горло и проснулся. Он сидел на постели, терзая рубашку, и вдруг облился холодным потом: в шатре был человек. Мамай вырвал из-под подушки кинжал, готовый метнуть его на самый легкий шорох, и уронил руку. Темир-бек… Он мог убить Темира!.. Почудилось движение, Мамай тихо окликнул темника.
– Слушаю, повелитель.
– Почему ты не спишь, Темир?
– Сегодня я – твой ближний телохранитель и не сомкну глаз до утра.
– Проклятый сон, – проворчал Мамай, чувствуя неловкость. Темир-бек, наверное, видел, как он схватился за кинжал.
– Ты устал, повелитель, а в шатре душно. Я открою полог.
– Не надо. – Мамай набросил халат, нашел у постели мягкие туфли, вышел наружу.
Часовые, увидев его, чуть отступили в темноту. С севера тянуло свежестью, в огромном черном небе пылали бесчисленные созвездия, лучи их кололи глаза, и Мамай подумал: погода будет сухая, это хорошо – русы соберут много хлеба. Вблизи кольцом стояли палатки охранной сотни, кое-где за ними тлели небольшие костры, едва озаряя фигуры воинов. По одну сторону за палатками лежала черная степь с редкими огоньками, по другую – в полгоризонта вставало зарево близких и далеких костров. Было еще рано, Орда не спала. Если существуют небесные духи, они, наверное, видят сейчас в степи не меньше огней, чем на небе. Орда… Миллионорукий, миллиононогий, миллионоротый зверь, вышедший на охоту, простерся по степи, и костры его становищ кажутся тысячами его горящих глаз. Мамай содрогнулся от мысли, что зверя этого он вывел сам, раздразнил посулами жирной добычи, и его уж нельзя загнать в степную берлогу. Хоть раз надо накормить до отвала, пустить ему кровь в битвах – тогда он присмиреет. Иначе растерзает хозяина и переметнется к другому. Так неужто правитель – сам невольник тех необузданных сил, которые руководят темной толпой, и только до тех пор сидит он в седле, пока умело направляет шенкелями власти миллиононогого зверя, идущего на запах пищи? Прежде Мамай не знал таких мыслей. Прежде Мамаю казалось – стоит ему сесть на трон, и он будет вертеть Ордой, как захочет. Все не так. Повсюду он чувствовал сопротивление, как было и в этом тумене. Он добился своего, но Орда помнит уступки и при случае его победы над нею обратит в смертный приговор своему правителю. Пока Орда позволяет ему убирать противников, потому что Орда пошла за ним, распаленная посулами побед и большой добычи, но что последует за первым его поражением? Отступать поздно. Только военные победы принесут ему ту власть, когда правитель и Орда становятся как бы одно. Этого добились Чингиз и его ближние потомки. Добьется ли Мамай?..
Он вздрогнул – черная птица пронеслась над самым шатром. Его светлая одежда, наверное, видна далеко – как же он забылся?! Прилетит из темноты стрела, отравленная страшным ядом каражервы, – без звука уйдешь вслед за бывшими ханами. Мамай отступил под полог шатра, но разве тонкий шелк – защита от стрел? Может прилететь не одна – десяток, два десятка, сотня. Старый волк Есутай, конечно, понимает, что его поймали в капкан не для того, чтобы долго кормить, а он пока здесь хозяин. Говорят, Батый спал в кибитке с железными стенками. Не завести ли такую?
Он опустился на верблюжью кошму, покрытую шелком, и вдруг насторожился.
– Ты слышишь топот, Темир?
– Да, повелитель. Ночью пасут коней. Это табун гонят к реке.
Мамай прилег, но глаз не закрывал. Скоро шатер слабо озарился, – наверное, поблизости воины раздули большой огонь, и в красноватом неровном свете, неслышно ступая по ковру, к постели подошел последний хан из чингизидов Махмет, присел в ногах Мамая, долго смотрел на него круглыми птичьими глазами, тряхнул кровавой косицей, прохрипел перерезанным горлом: «Спишь, мой верный темник? Бок-то тебе вон копьем просадили, видишь, – черная побежала». Он коснулся одной ладонью своего горла, другую обмакнул во что-то рядом с Мамаем, покачал головой, и на лицо Мамая упали багровые капли, вспыхивая, подобно лучам от камня в золотом жезле. «Смотри, мой верный темник, у меня красная кровь, а у тебя – черная. Я ведь всегда знал, что она у тебя черная». Махмет положил на лицо Мамая мокрую руку, и Мамай напрягся до дрожи, пытаясь приподняться, отбросить то, что его душило, пока не полетел в бездну… Навстречу ударил свет, ровный и золотистый, исчезли стенки шатра, земля открылась ему в удивительном, невозможном образе – огромный сияющий шар, зеленый и синий, желтый и белый, розовый и лиловый, облитый голубым хрусталем воздушного океана, напоенного солнцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171