Всадник остерегающе хукнул на жеребца, подтянул повод, любовно коснулся лошадиной шеи жесткой рукой, и конь успокоился. Едущие следом верховые тоже сбавили шаг лошадей, чтобы не нарушать дистанции. Глухой стук копыт по сухой земле вспугивал каких-то мелких зверюшек или птиц, они то и дело мелькали в кустах, перебегали дорогу, похожие на призраки в пестроте полуденных теней. Но вот кони испуганно захрапели, резко остановились, не слушая хозяина, зло прижимая уши. Три больших серых зверя сидели прямо на тропе, ждуще, безбоязненно щуря дремучие холодные глаза и обнажая кипенно-белые ряды зубов в нехорошей звериной улыбке.
– Хук! – всадник поднял правую руку с тяжелой ременной плетью, в широкий конец которой был зашит кусок свинца, кони с усилием, как бы раздвигая вязкую массу, пошли вперед, часто перебирая ногами, но звери остались на месте, сильнее ощерив сахарные острые клыки, – было видно, как вздрагивает от ярости сморщенная верхняя губа ближнего. Тогда всадник неуловимым движением выхватил из пристегнутого к седлу саадака большой черный лук, в следующий миг длинная стрела легла на тетиву, и, не останавливая коня, почти не целясь, всадник выстрелил. Пораженный в шею зверь молча подпрыгнул и пластом растянулся поперек дороги, задергал задними лапами, другие исчезли в густом терновнике. Всадник направил храпящую лошадь к мертвому волку, подхватил зверя за переднюю лапу, миг-другой равнодушно смотрел, как с железного наконечника стрелы, насквозь пробившей толстую волчью шею, капает черноватая кровь, затем выдернул стрелу, вытер о потник заводного жеребца, сунул в саадак, а волка бросил на обочину тропы.
Снова затопали копыта, и всадник, держась за древко легкого бамбукового копья, вставленного в жесткий опорный чехол, пришитый к стремянке, зорко всматривался в тропу хищными глазами степной кошки – манула. Кожаная островерхая шапка, казалось, приросла к его круглой голове, обнаженные по плечи мускулистые руки были темны, как и толстая дубленая кожа, прикрывающая его грудь и живот, и эта кожаная броня тоже казалась навсегда слитой с собственной кожей всадника. Даже висящая сбоку кривая сабля в деревянных ножнах, обтянутых тонкой шкурой сайги, казалось, росла из его бедра. Другие всадники, на таких же мышастых лошадях, походили на первого, как близнецы; лишь один выделялся в маленьком отряде – необычайно плечистый, в стальном блестящем шлеме с поднятой стрелкой, в чешуйчатой стальной рубахе с гладко сияющим нагрудником и оплечьем, в стальных наколенниках, вооруженный длинной булавой и легкой дорогой саблей в замшевых ножнах. Широкое скуластое лицо его, украшенное отвислыми монгольскими усами, походило на неживую маску, но в глубине сощуренных темных глаз полыхал недобрый огонь. По его прямой посадке, по немигающему, как у змеи, взгляду, по тому, как его короткопалая кисть сжимала рукоять булавы, чувствовалось: этот человек умеет приказывать, он не знает жалости и снисхождения, а глаза его так же привыкли к виду смерти, как привыкли они к созерцанию неба и солнца, травы и деревьев. Он первым ехал по следам дозорного во главе десятка воинов. Синий лоскут трепетал на конце его поднятого копья, изредка значок этот склонялся на сторону, покачивался, и тогда всадники торопили или сдерживали лошадей, растягивали или уплотняли колонну. Он ткнул рукой в сторону убитого волка, задние повторили его жест, и самый последний, наклонясь с седла, подхватил зверя, захлестнул петлей аркана, забросил на круп присевшего жеребца.
Тропа ширилась, а кони опять тревожно похрапывали, косясь на близкие заросли; видно, волки следуют за отрядом, и это добрый знак: звери заранее чуют кровь, значит, скоро она прольется, но прежде чем волки получат добычу, всадники получат свою. Пусть еще далеко до богатых, зажившихся городов московского князя, в которых достанет добра на каждого из ста тысяч воинов великой Золотой Орды, торока можно набивать и здесь, за рекой Воронежем, где начинается земля русов – зловредного племени, которое ничему не научилось за полтораста лет ордынской власти. Забыли, как дымными кострами занимались их деревянные города, забыли грозный боевой клич непобедимых туменов Одноглазого и тигриный оскал Батыя. Забыли, как трупами их заваливали рвы у городских стен, прудили реки, как безжалостные нукеры ордынских владык, кроша кинжалами стиснутые зубы самых упрямых, набивали их рты зародышами собственных детей, вырванными из материнских животов. Забыли, как тысячами приковывали их к повозкам и гнали в степи на пожизненное рабство, как, смеясь, на глазах брали их жен, дочерей и невест, чтобы растоптать, низвести в пыль и грязь гордость тех, кого оставляли жить рабами. Выходит, не растоптали, не выбили, не истребили дух непокорства в медвежьей славянской душе. Теплился он по глухим лесным селам и скитам, разгорался за стенами монастырей и возродившихся городов, разносился над лесной страной русов звоном новгородских колоколов, собирался под знаменами хитрых московских князей, где силой, где коварством забравших под свою цепкую руку мелкие княжества, усыпивших зоркие глаза золотоордынских ханов показным смирением и богатыми дарами. Теплился, разгорался, собирался, и вот уж грозовой тучей поднялся среди ордынских владений. Громом и молнией ударили русские мечи по степному войску на реке Воже.
Сотник Авдул не может без зубовного скрежета вспоминать Вожу. Не будь он хорошим пловцом, речные раки давно обглодали бы его кости. Два года минуло, а не затихает рана в душе, взывает о мести. И понять случившееся ему нелегко. Что-то просмотрели последние ордынские ханы в русской стороне. В усобицах и на пирах, среди роскошных дворцов Сарая и сладких гаремных забот стали забывать великий завет Повелителя сильных – снова и снова совершать разорительные набеги в покоренные страны, беспощадно карать за малейшее непослушание, взвалить на плечи народов такую дань, от которой плачут они кровавыми слезами и только что дышат, не мечтая о большем. Мыслимое ли дело – из простого ордынского улуса Московская земля хочет стать независимым княжеством и уже сама называет величину дани, какую согласна платить Орде! За полтораста лет бессчетное множество степных племен забыло свои старинные названия, другие зависимые племена рады бы стать частью Золотой Орды, а русы так и остались русами и теперь вот взялись за мечи. Слава аллаху, у Золотой Орды ныне сильный владыка, прославленный полководец Мамай. Он умеет говорить с непокорными. Вожа не его вина, Вожа на совести прежних золотоордынских правителей. Кто же мог предполагать, что отборного тумена степной конницы во главе с опытным мурзой Бегичем уже недостаточно против возросшей силы московского князя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
– Хук! – всадник поднял правую руку с тяжелой ременной плетью, в широкий конец которой был зашит кусок свинца, кони с усилием, как бы раздвигая вязкую массу, пошли вперед, часто перебирая ногами, но звери остались на месте, сильнее ощерив сахарные острые клыки, – было видно, как вздрагивает от ярости сморщенная верхняя губа ближнего. Тогда всадник неуловимым движением выхватил из пристегнутого к седлу саадака большой черный лук, в следующий миг длинная стрела легла на тетиву, и, не останавливая коня, почти не целясь, всадник выстрелил. Пораженный в шею зверь молча подпрыгнул и пластом растянулся поперек дороги, задергал задними лапами, другие исчезли в густом терновнике. Всадник направил храпящую лошадь к мертвому волку, подхватил зверя за переднюю лапу, миг-другой равнодушно смотрел, как с железного наконечника стрелы, насквозь пробившей толстую волчью шею, капает черноватая кровь, затем выдернул стрелу, вытер о потник заводного жеребца, сунул в саадак, а волка бросил на обочину тропы.
Снова затопали копыта, и всадник, держась за древко легкого бамбукового копья, вставленного в жесткий опорный чехол, пришитый к стремянке, зорко всматривался в тропу хищными глазами степной кошки – манула. Кожаная островерхая шапка, казалось, приросла к его круглой голове, обнаженные по плечи мускулистые руки были темны, как и толстая дубленая кожа, прикрывающая его грудь и живот, и эта кожаная броня тоже казалась навсегда слитой с собственной кожей всадника. Даже висящая сбоку кривая сабля в деревянных ножнах, обтянутых тонкой шкурой сайги, казалось, росла из его бедра. Другие всадники, на таких же мышастых лошадях, походили на первого, как близнецы; лишь один выделялся в маленьком отряде – необычайно плечистый, в стальном блестящем шлеме с поднятой стрелкой, в чешуйчатой стальной рубахе с гладко сияющим нагрудником и оплечьем, в стальных наколенниках, вооруженный длинной булавой и легкой дорогой саблей в замшевых ножнах. Широкое скуластое лицо его, украшенное отвислыми монгольскими усами, походило на неживую маску, но в глубине сощуренных темных глаз полыхал недобрый огонь. По его прямой посадке, по немигающему, как у змеи, взгляду, по тому, как его короткопалая кисть сжимала рукоять булавы, чувствовалось: этот человек умеет приказывать, он не знает жалости и снисхождения, а глаза его так же привыкли к виду смерти, как привыкли они к созерцанию неба и солнца, травы и деревьев. Он первым ехал по следам дозорного во главе десятка воинов. Синий лоскут трепетал на конце его поднятого копья, изредка значок этот склонялся на сторону, покачивался, и тогда всадники торопили или сдерживали лошадей, растягивали или уплотняли колонну. Он ткнул рукой в сторону убитого волка, задние повторили его жест, и самый последний, наклонясь с седла, подхватил зверя, захлестнул петлей аркана, забросил на круп присевшего жеребца.
Тропа ширилась, а кони опять тревожно похрапывали, косясь на близкие заросли; видно, волки следуют за отрядом, и это добрый знак: звери заранее чуют кровь, значит, скоро она прольется, но прежде чем волки получат добычу, всадники получат свою. Пусть еще далеко до богатых, зажившихся городов московского князя, в которых достанет добра на каждого из ста тысяч воинов великой Золотой Орды, торока можно набивать и здесь, за рекой Воронежем, где начинается земля русов – зловредного племени, которое ничему не научилось за полтораста лет ордынской власти. Забыли, как дымными кострами занимались их деревянные города, забыли грозный боевой клич непобедимых туменов Одноглазого и тигриный оскал Батыя. Забыли, как трупами их заваливали рвы у городских стен, прудили реки, как безжалостные нукеры ордынских владык, кроша кинжалами стиснутые зубы самых упрямых, набивали их рты зародышами собственных детей, вырванными из материнских животов. Забыли, как тысячами приковывали их к повозкам и гнали в степи на пожизненное рабство, как, смеясь, на глазах брали их жен, дочерей и невест, чтобы растоптать, низвести в пыль и грязь гордость тех, кого оставляли жить рабами. Выходит, не растоптали, не выбили, не истребили дух непокорства в медвежьей славянской душе. Теплился он по глухим лесным селам и скитам, разгорался за стенами монастырей и возродившихся городов, разносился над лесной страной русов звоном новгородских колоколов, собирался под знаменами хитрых московских князей, где силой, где коварством забравших под свою цепкую руку мелкие княжества, усыпивших зоркие глаза золотоордынских ханов показным смирением и богатыми дарами. Теплился, разгорался, собирался, и вот уж грозовой тучей поднялся среди ордынских владений. Громом и молнией ударили русские мечи по степному войску на реке Воже.
Сотник Авдул не может без зубовного скрежета вспоминать Вожу. Не будь он хорошим пловцом, речные раки давно обглодали бы его кости. Два года минуло, а не затихает рана в душе, взывает о мести. И понять случившееся ему нелегко. Что-то просмотрели последние ордынские ханы в русской стороне. В усобицах и на пирах, среди роскошных дворцов Сарая и сладких гаремных забот стали забывать великий завет Повелителя сильных – снова и снова совершать разорительные набеги в покоренные страны, беспощадно карать за малейшее непослушание, взвалить на плечи народов такую дань, от которой плачут они кровавыми слезами и только что дышат, не мечтая о большем. Мыслимое ли дело – из простого ордынского улуса Московская земля хочет стать независимым княжеством и уже сама называет величину дани, какую согласна платить Орде! За полтораста лет бессчетное множество степных племен забыло свои старинные названия, другие зависимые племена рады бы стать частью Золотой Орды, а русы так и остались русами и теперь вот взялись за мечи. Слава аллаху, у Золотой Орды ныне сильный владыка, прославленный полководец Мамай. Он умеет говорить с непокорными. Вожа не его вина, Вожа на совести прежних золотоордынских правителей. Кто же мог предполагать, что отборного тумена степной конницы во главе с опытным мурзой Бегичем уже недостаточно против возросшей силы московского князя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171