Уже в третьем ряду копья достигли длины в семь шагов, и управляться с таким оружием по силе только богатырям. В полку Белозерских и были истинные богатыри, рослые, крепкорукие и крепконогие – звероловы, рыбаки, бортники и лесорубы. Димитрий было залюбовался северными русскими витязями, но тут же болезненная тоска стиснула грудь – жестокая доля ждет этих красивых ратников, на которых придется первый натиск Орды. И хотя голод вдруг отступил, сказал, чтоб только отвлечься от тяжелых мыслей:
– Покормил бы ты нас, Федор. Боброк вон небось со вчерашнего дня в седле, аж щеки ввалились. Лишимся первого воеводы – ворог голыми руками возьмет.
– И то верно, – обрадовался Белозерский. – Как раз к закуске каша да кулеш поспели.
– Да пошли за Оболенским, небось тож замотался. А за полком, пока трапезуем, пусть Тарусские приглядят. И сына свово тож покличь, славный у тебя молодец вырос.
Лицо старого князя Федора вспыхнуло радостью.
В княжеском шатре за линией войска отроки быстро постелили скатерти, разложили копченых и вяленых сигов, поставили малосольную икру в серебряных ставцах из походного княжеского погребца, принесли куски копченой дичины, сухари и даже сотовый мед в липовой чаше.
– Бортник принес нынче из Ивановки, – пояснил Белозерский. – Деревня-то ушла за Дон, он же ратником попросился к нам. Велел я взять его да оборужить, добрый детина.
Появился сухощавый и стройный князь Оболенский, весь в железе, скупо украшенном золотой и серебряной насечкой. Коротко, деловито доложил государю последнюю весть от Семена Мелика: Мамай наступает, после разгрома ее головного отряда крепкой сторожей ордынцы усилили нажим на русский заслон, и заслон отходит в направлении Красного Холма.
Белозерский позвал к трапезе, посетовал:
– Вот кулеш-то у нас нынче с вяленой сохатиной. Каб знали…
– Вы как будто оправдываетесь за скудость свою, – усмехнулся Димитрий. – А Святослав, предок наш киевский, в походах питался лишь кониной да звериной, печенной на угольях. Да и поучение Мономаха вспомните…
– Иные времена были, государь.
– То-то, иные: не с Руси дань брали – она сама брала. Может, оттого, что погребцов серебряных с собой не возили?
– А голову Святослав все ж потерял…
– От предательства печенегов. Тогда еще наши плоховато знали обычаи степи. Утром – тебе клятвы на вечную дружбу, вечером – тебе нож в спину. Орда-то на века просветила. – Принимаясь за трапезу, покачал головой: – Ох, богаты вы, белозерцы, сигами да стерлядями! Вот как Мамая побьем, закатимся к вам с Боброком по-рыбалить да поохотничать.
– Милости просим, государь. Мы тя научим семгу улавливать на серебро – прельстительней медвежьей охоты!
– На серебро?
– Ага. Иван мой выдумал, – Белозерский кивнул на покрасневшего юного богатыря. – Он перстень дареный утопил, сильно горевал – от зазнобы подарок, – а назавтра прибегает рыбак: добыл тот перстень из огромадной белорыбицы. Вот мой Иван и смекнул. На серебряный рубль с крючком за час половину челна отборных рыб накидал, и сетей не надобно.
Димитрий усмехнулся:
– Я думал, серебром лишь алчные людишки улавливаются.
Хозяин шатра перехватил вопросительный взгляд прислуживающего отрока, осторожно сказал:
– Есть у меня бочонок хлебного вина зеленого, аж горит.
– Нет! – обрезал Димитрий. – Ты мой обычай знаешь: хмельные меды и вина – после битвы, тогда требуются. Теперь же один вред, ибо вино делает человека глупым, ленивым и слабым.
После трапезы объехали полк, Димитрий поглядывал на сосредоточенного Боброка, наконец спросил:
– Ты вроде чем-то недоволен, Дмитрий Михалыч?
– Надо перестроить полк, государь. В десять рядов сильно, однако длинник коротковат. Тебе, Семен, с Белозерскими и Тарусскими все одно Орду не удержать, а задача у вас важнейшая: ряды их расстроить, потрепать, сколь возможно. Ясно: на вас они фрягов пошлют, тех десять тысяч, вас же всего пять. Как же вы их по всей-то полосе встретите, коли этакую глубину полка создали? Охватят вам крылья и в кольце задушат мигом.
– Станем в пять рядов, так уж точно сомнут нас, – осторожно заметил воевода Андрей Серкиз.
– А вы не давайте, чтоб смяли. Бейте, отступая по шагу, наводите на копья большого полка. Но уж коли окружат – поголовно вырежут. Да и так затиснут – сами друг дружку передавите. Пусть они выйдут на большую рать потрепанные – за то слава вам будет.
– Что скажете, воеводы? – спросил Димитрий.
– Прав Боброк, – не колеблясь, заявил Иван Тарусский.
– И у меня та ж думка, – поддержал старший Белозерский.
– Государь! – волнуясь, не выдержал сын Федора Белозерского, юный Иван. – Да мы и в пять рядов шагу им не уступим! Умрем, а стоять будем на месте, где велишь.
Димитрий сдержанно улыбнулся:
– Эх, Ванюша, считать ворога слабее себя нельзя. Бояться его не след – это правильно, но и думать, будто рати вражеские пустой рукавицей сметешь, еще хуже трусости. Фряги – войско, огни и воды прошли, войной живут; о татарах – сам знаешь. Уступать вам придется, как Боброк сказал – по шагу, и тут-то от вас вся храбрость потребуется, да к ней – искусство воинское, без которого храбрости нет. Вот это воям хорошо объясните. – Повернулся к Оболенскому: – Что скажешь, Семен?
– Все уж сказано, государь.
– Коли так – действуй. Конные отряды, что из степи отходить будут, на свои крылья ставь. Воины там добрые. И я, пожалуй, в начале битвы с тобой стану…
Когда направились в большой полк, Боброк осторожно спросил:
– Что ты задумал, княже?
– Ничего нового. По русскому обычаю князь первый начинает сражение.
– Не дело говоришь, Димитрий Иванович! – сердито вскинулся Боброк. – Ты ж сам твердишь: тут не удельная усобица. Твое место – под большим знаменем. Себя не жалеешь – нас пожалей. Убьют – войско падет духом.
– Убьют? Коли того бояться, надо за печкой в тереме сидеть. И под большим знаменем еще скорее убьют. Аль Орду не знаешь? Они не одну отборную тысячу на убой кинут, чтоб главное знамя наше сорвать. Да из арбалетов начнут садить – только держись! – Помолчав, продолжал: – Иного страшусь: как бы за труса не сочли, коли другого поставлю под знаменем. А не могу иначе: должен я везде побывать, где самое горячее дело пойдёт, с малой дружиной буду поворачиваться. Знаешь ведь, каково ратников бодрит, когда государь с ними в одном ряду рубится.
Боброк понял: решение Димитрия бесповоротно, угрюмо нахохлился в седле – сердце чуяло беду. Можно ли уцелеть, бросаясь в круговороты битвы? Он-то представлял эту сечу, в которой сойдутся более двухсот тысяч бойцов. Да, под великокняжескими стягами тоже страшно, а все ж там как-то можно поберечь государя… Когда подъезжали к большому полку, осторожно сказал:
– Ты, конечно, волен, государь, выбирать своё место, хотя этого твоего решения не одобряю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
– Покормил бы ты нас, Федор. Боброк вон небось со вчерашнего дня в седле, аж щеки ввалились. Лишимся первого воеводы – ворог голыми руками возьмет.
– И то верно, – обрадовался Белозерский. – Как раз к закуске каша да кулеш поспели.
– Да пошли за Оболенским, небось тож замотался. А за полком, пока трапезуем, пусть Тарусские приглядят. И сына свово тож покличь, славный у тебя молодец вырос.
Лицо старого князя Федора вспыхнуло радостью.
В княжеском шатре за линией войска отроки быстро постелили скатерти, разложили копченых и вяленых сигов, поставили малосольную икру в серебряных ставцах из походного княжеского погребца, принесли куски копченой дичины, сухари и даже сотовый мед в липовой чаше.
– Бортник принес нынче из Ивановки, – пояснил Белозерский. – Деревня-то ушла за Дон, он же ратником попросился к нам. Велел я взять его да оборужить, добрый детина.
Появился сухощавый и стройный князь Оболенский, весь в железе, скупо украшенном золотой и серебряной насечкой. Коротко, деловито доложил государю последнюю весть от Семена Мелика: Мамай наступает, после разгрома ее головного отряда крепкой сторожей ордынцы усилили нажим на русский заслон, и заслон отходит в направлении Красного Холма.
Белозерский позвал к трапезе, посетовал:
– Вот кулеш-то у нас нынче с вяленой сохатиной. Каб знали…
– Вы как будто оправдываетесь за скудость свою, – усмехнулся Димитрий. – А Святослав, предок наш киевский, в походах питался лишь кониной да звериной, печенной на угольях. Да и поучение Мономаха вспомните…
– Иные времена были, государь.
– То-то, иные: не с Руси дань брали – она сама брала. Может, оттого, что погребцов серебряных с собой не возили?
– А голову Святослав все ж потерял…
– От предательства печенегов. Тогда еще наши плоховато знали обычаи степи. Утром – тебе клятвы на вечную дружбу, вечером – тебе нож в спину. Орда-то на века просветила. – Принимаясь за трапезу, покачал головой: – Ох, богаты вы, белозерцы, сигами да стерлядями! Вот как Мамая побьем, закатимся к вам с Боброком по-рыбалить да поохотничать.
– Милости просим, государь. Мы тя научим семгу улавливать на серебро – прельстительней медвежьей охоты!
– На серебро?
– Ага. Иван мой выдумал, – Белозерский кивнул на покрасневшего юного богатыря. – Он перстень дареный утопил, сильно горевал – от зазнобы подарок, – а назавтра прибегает рыбак: добыл тот перстень из огромадной белорыбицы. Вот мой Иван и смекнул. На серебряный рубль с крючком за час половину челна отборных рыб накидал, и сетей не надобно.
Димитрий усмехнулся:
– Я думал, серебром лишь алчные людишки улавливаются.
Хозяин шатра перехватил вопросительный взгляд прислуживающего отрока, осторожно сказал:
– Есть у меня бочонок хлебного вина зеленого, аж горит.
– Нет! – обрезал Димитрий. – Ты мой обычай знаешь: хмельные меды и вина – после битвы, тогда требуются. Теперь же один вред, ибо вино делает человека глупым, ленивым и слабым.
После трапезы объехали полк, Димитрий поглядывал на сосредоточенного Боброка, наконец спросил:
– Ты вроде чем-то недоволен, Дмитрий Михалыч?
– Надо перестроить полк, государь. В десять рядов сильно, однако длинник коротковат. Тебе, Семен, с Белозерскими и Тарусскими все одно Орду не удержать, а задача у вас важнейшая: ряды их расстроить, потрепать, сколь возможно. Ясно: на вас они фрягов пошлют, тех десять тысяч, вас же всего пять. Как же вы их по всей-то полосе встретите, коли этакую глубину полка создали? Охватят вам крылья и в кольце задушат мигом.
– Станем в пять рядов, так уж точно сомнут нас, – осторожно заметил воевода Андрей Серкиз.
– А вы не давайте, чтоб смяли. Бейте, отступая по шагу, наводите на копья большого полка. Но уж коли окружат – поголовно вырежут. Да и так затиснут – сами друг дружку передавите. Пусть они выйдут на большую рать потрепанные – за то слава вам будет.
– Что скажете, воеводы? – спросил Димитрий.
– Прав Боброк, – не колеблясь, заявил Иван Тарусский.
– И у меня та ж думка, – поддержал старший Белозерский.
– Государь! – волнуясь, не выдержал сын Федора Белозерского, юный Иван. – Да мы и в пять рядов шагу им не уступим! Умрем, а стоять будем на месте, где велишь.
Димитрий сдержанно улыбнулся:
– Эх, Ванюша, считать ворога слабее себя нельзя. Бояться его не след – это правильно, но и думать, будто рати вражеские пустой рукавицей сметешь, еще хуже трусости. Фряги – войско, огни и воды прошли, войной живут; о татарах – сам знаешь. Уступать вам придется, как Боброк сказал – по шагу, и тут-то от вас вся храбрость потребуется, да к ней – искусство воинское, без которого храбрости нет. Вот это воям хорошо объясните. – Повернулся к Оболенскому: – Что скажешь, Семен?
– Все уж сказано, государь.
– Коли так – действуй. Конные отряды, что из степи отходить будут, на свои крылья ставь. Воины там добрые. И я, пожалуй, в начале битвы с тобой стану…
Когда направились в большой полк, Боброк осторожно спросил:
– Что ты задумал, княже?
– Ничего нового. По русскому обычаю князь первый начинает сражение.
– Не дело говоришь, Димитрий Иванович! – сердито вскинулся Боброк. – Ты ж сам твердишь: тут не удельная усобица. Твое место – под большим знаменем. Себя не жалеешь – нас пожалей. Убьют – войско падет духом.
– Убьют? Коли того бояться, надо за печкой в тереме сидеть. И под большим знаменем еще скорее убьют. Аль Орду не знаешь? Они не одну отборную тысячу на убой кинут, чтоб главное знамя наше сорвать. Да из арбалетов начнут садить – только держись! – Помолчав, продолжал: – Иного страшусь: как бы за труса не сочли, коли другого поставлю под знаменем. А не могу иначе: должен я везде побывать, где самое горячее дело пойдёт, с малой дружиной буду поворачиваться. Знаешь ведь, каково ратников бодрит, когда государь с ними в одном ряду рубится.
Боброк понял: решение Димитрия бесповоротно, угрюмо нахохлился в седле – сердце чуяло беду. Можно ли уцелеть, бросаясь в круговороты битвы? Он-то представлял эту сечу, в которой сойдутся более двухсот тысяч бойцов. Да, под великокняжескими стягами тоже страшно, а все ж там как-то можно поберечь государя… Когда подъезжали к большому полку, осторожно сказал:
– Ты, конечно, волен, государь, выбирать своё место, хотя этого твоего решения не одобряю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171