На другой же день по приезде в Харьков я получил такую записку (привожу текстуально):
«Т. Милюков! Мне передавали в Москве, что финансовый план Югостали на 2-е полугодие нереальный, что имеющиеся в плане резервы очень незначительны и недостаточны.
Необходимо: 1) совершенно точно (конечно, по возможности) определить и перечислить статьи нереальные или весьма сомнительные и имеющийся или могущий быть достигнутым резерв и 2) наметить план работы, если опасения оправдаются.
Мне указывали на следующее:
1) В плане не учтено увеличение цен…» и т. д. (дальше идет перечисление по пунктам всех деталей вопроса).
Необходимо все это выяснить, чтобы картина для всехбыла ясная».
Доклад по этому вопросу был назначен в кабинете в харьковском ГПУ в 9 часов вечера; я был принят точно в назначенный час (пунктуальность Феликса Эдмундовича широко известна нам всем) и имел с ним беседу в продолжение двух часов.
В этой беседе очень характерны были для всей личности Дзержинского два его замечания: после подробного рассмотрения моего доклада в СТО о положении Югостали Феликс Эдмундович сделал мне упрек, что некоторые стороны (речь шла о себестоимости) остались недостаточно освещенными и что он чувствует, что они намеренно оставлены в тени. В ответ на мое заявление, что я не хотел ставить все точки над «и» в докладе правительству, так как это значило бы подводить под удар ВСНХ, Феликс Эдмундович сказал: «Мы не должны скрывать своих ошибок, мы обязаны представить правительству совершенно ясную картину положения; если же в этих ошибках повинны и мы как ВСНХ, то тем более я не хочу и не могу что-либо замалчивать перед правительством, мы должны быть совершенно искренни».
Второе замечание поразило меня своей неожиданностью; в конце беседы он сказал: «Мы должны наладить дело в Югостали и вывести ее на дорогу, имейте в виду, что если бы я не справился с этой задачей и если бы у Югостали до конца года произошел опять где-нибудь прорыв, то я не смогу оставаться в ВСНХ – это для меня вопрос решенный». Фраза эта была сказана с таким волнением, что недооценивать ее значения было нельзя: это не был вопрос ведомственного или личного самолюбия, это был крик души, болевшей за недочеты нашего хозяйничанья…
Последняя памятная встреча моя с Феликсом Эдмундовичем была в Москве за три недели до его смерти по делам Югостали, когда нужно было реализовать одно из решений СТО по финансированию и была под угрозой выдача зарплаты.
В. И. Межлаук был в отпуске, Дзержинский был также в кратковременном официальном отпуске, но мне было известно, что он занят подготовкой к докладу… и лишь изредка бывает в Москве, у себя на Лубянке. Я пошел к Ю. Л. Пятакову, прося его содействия (нужно было лично переговорить с Брюхановым). Пятаков, однако, заявил, что Феликс Эдмундович в Москве, и поручил своему секретарю передать секретарю Дзержинского, что в Югостали опять осложнения с зарплатой.
Несколько минут спустя меня вызвал к телефону Дзержинский и спросил, в чем дело. Я кратко передал, что особо тревожного ничего нет, что нужен личный разговор с Брюхановым, о чем я и просил Пятакова, и что беспокоить Феликса Эдмундовича я не хотел, и в этом нет надобности. Все-таки он пожелал выслушать обо всем лично и просил к нему приехать немедленно.
Чрезвычайно характерно все, что дальше произошло. Быстро соединившись с Брюхановым по прямому телефону, Феликс Эдмундович вел разговор в следующих выражениях: «Мы опять прибегаем к вашей помощи, Николай Павлович. Уж не откажите, пожалуйста, нас выручить» и т. д. Сговаривается с ним, получаст его согласие и узнает, что тот соответствующее распоряжение немедленно отдает…
Казалось бы, этим для Дзержинского как наркома можно было и ограничить свое содействие мне, а остальное – «техника». Я так и сказал, что остальное я сделаю сам с Казацким. Но Феликс Эдмундович хотел быть уверенным, что дело будет сделано твердо. И он сам стал звонить Казацкому, но последнего по телефону добиться трудно. Проходит пол-часа, пока удается наконец узнать, что Казацкого нет, причем Феликс Эдмундович лично сам разыскивал его по всем трем телефонам – ГПУ, прямому и городскому. И только когда наконец разыскали Казацкого, я переговорил с ним и доложил Дзержинскому, что все будет сделано, он счел дело законченным.
В этот раз я пробыл у него часа полтора: с доклада о Югостали перешли на злободневный тогда вопрос реорганизации ВСНХ, и я имел случай лишний раз убедиться, насколько напряженно работала мысль Феликса Эдмундовича в поисках правильных форм организации, насколько мучительно было для него сознавать, что всей его энергии, всех его сил и дум все же недостаточно, чтобы дело организации промышленности шло гладко, что препятствия к этому сложны и многообразны, и победить их не в средствах одного человека.
Заканчивая эти воспоминания, не могу не отметить то особое значение личности Феликса Эдмундовича для… нас, специалистов, которое так остро было осознано всеми при жизни и особенно ярко, когда его но стало. В нем мы потеряли не только крупного государственного деятеля, широко понимавшего и проводившего в жизнь идею предоставления специалистам широкой самостоятельности, без чего невозможно выявление творческой инициативы; в нем мы потеряли также личность, которая по своей значимости, по тому глубокому уважению, каким он был окружен со стороны всех его знавших, по тому авторитету и эрудиции, какими он обладал, являлась вождем промышленности, и, что важнее, вождем, признанным и нами, специалистами, вождем, за которым шли с верой в правильность указываемого им пути, ибо он умел зажигать своих соратников, и мы, специалисты, не оставались к этому глухи…
Металл, 1927, № 7–8, с. 22–26

Д. Ф. СВЕРЧКОВ
НА ТРАНСПОРТЕ
Высокий, худой, в солдатской шинели и картузе, в гимнастерке и сапогах, с толстым потертым портфелем в руках, спешащий и торопливо отвечающий на приветствия – таким помнят Ф. Э. Дзержинского тысячи людей, которым пришлось видеть его мельком.
Вдумчивый, с глубокими серыми глазами, изможденным от переутомления лицом, слегка надтреснутым слабым голосом, застенчивый, заботливый о других и никогда не говорящий о себе, вникающий во все подробности самого сложного дела, берущий на себя самую тяжелую работу, схватывающий на лету суть самого трудного вопроса, внимательно выслушивающий доклады и вдруг вставляющий остроумное замечание, оживляющее сухие цифры, – таким он жив в памяти тех, кто был его сотрудником.
Революция гордится многими героями. Но среди них исключительное место занял он, ушедший с боевого поста, на который стал 17 лет от роду и на котором оставался 32 года, до последней минуты своей жизни…
Ф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98