Ольга ждала у тележки с чемоданами, безразлично спросила:
"Ну что, на студии не отвечают?" - он просто промолчал.
Вот и все, думал он, пока старательные стюардессы возили столики
на колесах и раскладывали подносы с убогим по международным, но
шикарным по отечественным меркам завтраком. Вот и конец, думал он,
расплачиваясь из тоненькой пачки долларов за пластиковую фляжку виски
и сворачивая с нее крышку. Конец жизни, это неизбежно, но тяжко,
хорошо только, что его можно так скрасить, думал он, прислушиваясь к
первому горячему глотку и закрывая глаза, это вроде самоубийства в
ванне, уют горячей воды, и надо закрыть глаза, чтобы не видеть, как
она окрашивается темно-розовым, как толчками выбивается под ее
поверхностью кровь из вены. Наступает жизнь после смерти, Ил-62
неплохое средство для форсирования реки Стикс, и там, потом, еще будут
прекрасные картинки парадиза.
Посмотрим, что они там наснимают, думал он, как они там устроят
натуру для моих ребят. Интересно, какой получится у этого американца
Сергей и кого они нашли для Олейника и для Юры...
Мы будем там играться, думал он, и постановочная группа будет
мучиться с эффектами, и всем будет казаться, что это уже почти
настоящее... А ребята будут париться в Заволжье, и редкий снег будет
змеиться по замерзшим колеям, и ночью тепло будет кончаться в метре от
батареи, а в темной казарме будет стоять ледяное удушье.
Среднее Поволжье. Ноябрь
Брызги жидкой глины, выбитые "Уралами" из глубокой колеи, застыли
и торчали сквозь редкий, непрестанно сдуваемый снег острыми иглами.
Шли по обочине. Сзади приближался, нагонял истеричный,
сбивающийся на визг рык мотора. Виляя и дергаясь, чтобы не ввалиться в
непроходимо-глубокую, по мосты, колею, подъехал ГАЗ-66. По низким
металлическим бортам хлопал плохо закрепленный, в засохших потеках
грязи брезент, откидывающаяся кабина дергалась и дребезжала. За рулем
сидел солдат в затертой до белизны синей куртке с меховым воротником и
по-дембельски сдвинутой на брови маленькой ушанке из свалявшейся до
войлочной плотности искусственной серой цигейки. Рядом с шофером сидел
Барышев - как всегда, словно картинка из альбома форм, на этот раз
почему-то в парадной светло-серой шинели, в фуражке с витым золотым
шнуром и "капустой" вокруг кокарды. Щеки его матово светились ровным,
чуть коричневатым румянцем, ясные, до каждой реснички промытые глаза
смотрели весело и спокойно. Ему можно было дать лет двадцать пять,
подполковничьи погоны выглядели маскарадом.
- Бойцы! - Приоткрыв дверь, он слегка склонился с высоты. Почти
на уровне их глаз оказался сияющий сапог с ровным высоким голенищем,
острым носом - в столичном еще округе, видать, в академии полученный,
парадный, для ежегодных прогулок мимо гранитного морга. -
Здравствуйте, товарищи солдаты... Куда двигаемся? Кто старший?
Если бы про старшего спросил другой, можно было бы принять за
нормальную шутку, но Барышев не шутил никогда - органически был не
способен. Сергей молча отвернулся, ткнул сапогом глиняную колючку, еще
раз ее поддел - обломанную... Юра застыл неподвижно, по привычно
вернувшемуся солдатскому правилу: как только нет нужды двигаться -
расслабиться и застыть. Руки он держал в кармане бушлата, воротник
поднял, тесемки от опущенных наушников чудовищно мятой солдатской
шапки болтались вдоль нечисто - только под утреннюю поверку - выбритых
щек.
- Олейник, я спрашиваю, кто старший? - Барышев не повысил голоса,
продолжал смотреть спокойно, все больше становясь похожим на человека
с плаката по ношению формы. - Вопрос не понятен?
- Старший не назначен, товарищ подполковник, - негромко сказал
Олейник. Он стоял ровно, так что можно было бы при желании считать это
строевой стойкой, но он стоял ровно всегда. - Группа направляется на
третью площадку для занятий. Докладывает капитан Олейник.
- На вас знаки различия рядового. - Барышев чуть откашлялся. -
Вам звание не возвращено, Олейник...
- Так точно. Виноват. - Он приложил ладонь к ушанке. - Разрешите
идти?
Сергей сбил сапогом вторую глиняшку, она полетела вдоль дороги,
распалась на мелкие комки. Юра стоял, глядя в землю.
- Садитесь, я тоже еду на "тройку". - Барышев чуть двинул головой
назад-вбок, показывая на кузов. - Сегодня у вас занятия со мной, я не
хочу вас ждать...
- Сука, - сказал Сергей. В кузове было пыльно, ледяной брезент
все хлопал, их бросало на каждой выбоине. - Какая ж сука! В Кандагаре
он бы покрасовался...
- Брось, охота тебе... - Юра и здесь старался не двигаться и даже
не держался, руки из карманов не вынул, сел сразу на пол у кабины,
чтобы швыряло меньше, и при толчках только голову втягивал. - Не
реагируй. Все ж ведь ясно, чего дергаться? Будешь дергаться - не
выживешь...
- Учитель... Мне раввин не нужен, понял?! - Сергей было заорал,
но Юра поднял глаза, глянул, и Сергей осекся, полез за cигаретой,
долго прикуривал от дергающейся спички. - Ну, прости, сорвалось... Ты
ж знаешь, я не по этому делу... Юр!..
- Не собачьтесь, мужики. - Олейник тоже сидел на полу у кабины,
ноги подтянув к груди, упираясь каблуками в пол, сигарету держал в
едва шевелящихся губах, не вынимая, а ладони спрятал, обхватив себя
под мышки. - Барышев впервые будет сам занятия вести, поняли?
Соберитесь, это если еще и не зачет, то что-то серьезное. Я его знаю,
я вам рассказывал - у нас более профессионального киллера не было,
ясно? Надо собраться...
Машину швыряло, железный кузов гремел, носилась под брезентом
морозная пыль... И нельзя было представить никакого другого мира -
кроме этой серой степи в лишаях снега, серого неба в лишаях облаков,
колеи метровой глубины, мути поверх всего - и холода, холода,
холода... Такого же постоянного, как грязь.
Сергей приподнял край брезента, бросил окурок, плюнул:
- Родина, мать бы ее в гроб!
И прикрыл глаза.
2
Группу уже было просто невозможно выносить. Он неделю терпел, на
площадку являлся точно вовремя, то есть раньше всех, стоял без всякого
дела в сторонке, разглядывая зевак, которые разглядывали русских,
снимающих свое кино с натугой и без улыбок. Но как бы он ни был, ему
казалось, тих и незаметен, а кто-нибудь обязательно подходил, заводил
полный убогого яда разговор. Чаще всего это была хорошенькая, но
низкорослая и расплывшаяся, будто осевшее дрожжевое тесто, дама -
редакторша Леночка. Говорили, что муж этой пятидесятилетней Леночки
был огромное начальство где-то в науке, но это ее не утешало, она
ненавидела всех, кто бывал за границей больше ее, и даже всех, кто
оказался за границей сейчас, вместе с нею, это казалось ей
несправедливым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41