Толпы модных политических людей
бродили по гигантскому и нелепому вестибюлю огромной гостиницы на
окраине, в конференц-зале сидело с сотню безумных старух и
американцев, остальные ждали перерыва и болтали. Кто-то познакомил ее
с каким-то: среднего росточку, среднего сложения, с непри- метными
чертами лица - впрочем, вполне правильными, если присмотреться. Одет
был элегантно, в руках вертел, почти никогда не надевая, круглые, в
стальной оправе очки, смотрел все время в пол и немного в сторону -
только и глянул в глаза, когда знакомили. Она удивилась: до чего же
прямо глянул, не нагло, но откровенно, не противно, но вполне
определенно, и при этом до того добро, что сначала, изумленная, даже
не расслышала, как представили. Какой же я писатель, поправил он, это
Тургенев был писатель, ну, может, еще Панферов, а я ... сочинитель.
Так, выдумываю истории для утехи голодной публики. Она не
почувствовала иронии, такая манера говорить ей была совершенно чужда.
Андрей в разговоре с нею был сух, Валерий Федорович - или высокопарен,
или груб, а давние и теперешние знакомые, начиная с Олега и кончая
ныне- шними политиками, между собой говорили в нормальной
интеллигентской стандартно-шутливой манере, но, обращаясь к ней,
становились почему-то серьезны, галантны и даже слащавы, и она думала,
что по-другому с дамой и нельзя.
А он говорил все время хотя и с легкой, но агрессивной иронией,
причем ирония была одинаково направлена на всех участников тусовки -
слово бешено вошло в моду - на него самого и даже на нее! Ее немного
коробило, но было интересно, кроме того, он как-то удивительно слушал
- не поддакивая, но всем видом под- держивая ее в каждой фразе, и она
незаметно стала говорить с ним о том самом и, по сути, единственно для
нее интересном, о чем поговорить было не с кем, - о себе самой.
Начался перерыв, обедать они пошли вместе, и в гуле общего
застолья - ресторан обслуживал, конечно, только участников - она все
говорила, говорила, говорила, а он все слушал, вставляя иногда: "Да я
и сам не из благородных, матушка..." или "Ну, мать, ты даешь..." - и
она уже привыкла к этой полуусмешке, стала понимать, что это от
неловкости, от боязни обнаружить больше доброты, чем принято. И
говорила бесконечно.
Москва. Август
Стояли жара и сушь. Естественно, все припоминали, когда именно
стояли такая же жара и сушь, сходились на знаменитом семьдесят втором,
когда все горело и по Красной площади полз сизый торфяной дым, а
относительно других, более поздних годов спорили - то ли восемьдесят
первый, то ли третий...
Жизнь шла, собирались митинги, в метро больше обычного пахло
потом, потому что дезодоранты исчезли напрочь и, видимо, навсегда, и
отключали, как обычно, горячую воду. В метро ехал парень с длинным
древком, обернутым флагом, - непонятно каким, но не красным. Над
Лужниками собиралась гроза и рассасывалась, будто смущенная толпами. И
еще можно было иногда купить чего-нибудь поесть и выпить...
Жаркая стояла погода в августе.
Едва наметившаяся под животом складка намокала потом, соленый его
вкус оставался во рту, потные волосы спутывались, невозможно было
толком вымыться под ледяным душем, и они разъезжались, влажные, а в
метро казалось, что другие, тоже потные, все же чувствуют этот
неправедный пот. С тобой невозможно ездить, тебя все узнают, хоть бы
ты перешла на радио, что ли... Ну я же не виновата, это профессия,
зато тебя знают по имени, если бы они догадались, кто едет со скромной
дикторшей, вовсе не было бы проходу... Перестань. Это ты знаменитая, а
я просто удачливый, за сценарии хорошо платят, но все это скоро
пройдет, деньги ничего не стоят, и ты меня бросишь. Тебе не стыдно?
Это ты меня бросишь, начнутся съемки, ты уедешь - вот и все. Или она
вернется с юга, почувствует что-то неладное, устроит тебе скандал - и
ты перестанешь мне звонить, устанешь от скандалов... Хватит, замолчи.
У тебя есть еще минут сорок? Выйдем здесь.
Шли в парк. Между деревьев была влажная духота, где-то, совсем
близко, мелькали тени людей. Забирались в полусгнившую не то беседку,
не то сторожку у пруда. Ее сумки лежали на полу, тонкая скользкая юбка
норовила съехать на положенное место, белела кожа, живот чуть
провисал, приходилось неловко под- гибать колени, на мгновение
возникала ясная и простая уверенность: "Это безумие, мы оба безумны" -
и уже все рушилось, ломалось, исчезало все, утрачивалась даже
способность - необходимая для безопасности! - непрерывно следить за
окружающей обстановкой. Потом ночь и тени в ночи возвращались. Вместе,
изумленно сияя в темноте друг на друга глазами, - ее свети- лись уж
совсем сверхъестественно - они поправляли одежду и бежали назад к
метро. Парк шумно дышал вокруг ночным неровным дыханием.
...И садился самолет на военном аэродроме, и вытаскивали из него
длинные ящики из хорошо пригнанных досок с аккуратно просверленными
дырками, и трейлер "Совтрансавто" тормозил у бетонной ограды военного
городка на окраине столицы, и из багажного вагона поезда, прибывшего
на Белорусский, вытаскивали огромные картонные коробки, ставили их на
тележки, а но- сильщики под строгим наблюдением ребят в аккуратных
летних рубашках везли эти коробки к военным "газикам", на площадь...
Что же это такое ты придумал, любимый? Неужто не страшно тебе?
Ради Христа - сохрани нас, не убивай! И пусть эти твои злыдни, звери
вообще перестанут убивать и мучить женщин и мужчин, любящих, пусть
уже будет всем хорошо, если невозможно, чтобы хорошо было нам!
Придумай счастье, милый мой мальчик, придумай счастье для всех - и,
может, нам достанется тоже, хотя бы немного...
Я постараюсь.
2... = Осень - зима
1
По сути дела, все было предсказуемо.
Банальнейшая из истин - что имеет начало, имеет и конец - есть
самое неприятное правило, по которому до нас жили, мы мучаемся, и
после нас, покуда не изведутся люди, будут они страдать, терзаться и
друг друга терзать. Осознавшие свою временность и сразу ставшие навеки
несчастными существа...
Проходят годы - а иногда бывает достаточно и месяцев, - и
казавшееся единственным, наконец и навсегда достигнутым, бесконечно
прекрасным и необходимым становится столь же скучным, докучливым,
доставляющим счастья не больше, чем утренняя овсянка. И все начинается
сызнова - неосознанный поиск, бесконечно подворачивающиеся случаи,
романтические ситуации... В сумерках валит снег, невнятно бормочет
мотор, наезжает, стелется дорога, в машине тепло, ехать еще долго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
бродили по гигантскому и нелепому вестибюлю огромной гостиницы на
окраине, в конференц-зале сидело с сотню безумных старух и
американцев, остальные ждали перерыва и болтали. Кто-то познакомил ее
с каким-то: среднего росточку, среднего сложения, с непри- метными
чертами лица - впрочем, вполне правильными, если присмотреться. Одет
был элегантно, в руках вертел, почти никогда не надевая, круглые, в
стальной оправе очки, смотрел все время в пол и немного в сторону -
только и глянул в глаза, когда знакомили. Она удивилась: до чего же
прямо глянул, не нагло, но откровенно, не противно, но вполне
определенно, и при этом до того добро, что сначала, изумленная, даже
не расслышала, как представили. Какой же я писатель, поправил он, это
Тургенев был писатель, ну, может, еще Панферов, а я ... сочинитель.
Так, выдумываю истории для утехи голодной публики. Она не
почувствовала иронии, такая манера говорить ей была совершенно чужда.
Андрей в разговоре с нею был сух, Валерий Федорович - или высокопарен,
или груб, а давние и теперешние знакомые, начиная с Олега и кончая
ныне- шними политиками, между собой говорили в нормальной
интеллигентской стандартно-шутливой манере, но, обращаясь к ней,
становились почему-то серьезны, галантны и даже слащавы, и она думала,
что по-другому с дамой и нельзя.
А он говорил все время хотя и с легкой, но агрессивной иронией,
причем ирония была одинаково направлена на всех участников тусовки -
слово бешено вошло в моду - на него самого и даже на нее! Ее немного
коробило, но было интересно, кроме того, он как-то удивительно слушал
- не поддакивая, но всем видом под- держивая ее в каждой фразе, и она
незаметно стала говорить с ним о том самом и, по сути, единственно для
нее интересном, о чем поговорить было не с кем, - о себе самой.
Начался перерыв, обедать они пошли вместе, и в гуле общего
застолья - ресторан обслуживал, конечно, только участников - она все
говорила, говорила, говорила, а он все слушал, вставляя иногда: "Да я
и сам не из благородных, матушка..." или "Ну, мать, ты даешь..." - и
она уже привыкла к этой полуусмешке, стала понимать, что это от
неловкости, от боязни обнаружить больше доброты, чем принято. И
говорила бесконечно.
Москва. Август
Стояли жара и сушь. Естественно, все припоминали, когда именно
стояли такая же жара и сушь, сходились на знаменитом семьдесят втором,
когда все горело и по Красной площади полз сизый торфяной дым, а
относительно других, более поздних годов спорили - то ли восемьдесят
первый, то ли третий...
Жизнь шла, собирались митинги, в метро больше обычного пахло
потом, потому что дезодоранты исчезли напрочь и, видимо, навсегда, и
отключали, как обычно, горячую воду. В метро ехал парень с длинным
древком, обернутым флагом, - непонятно каким, но не красным. Над
Лужниками собиралась гроза и рассасывалась, будто смущенная толпами. И
еще можно было иногда купить чего-нибудь поесть и выпить...
Жаркая стояла погода в августе.
Едва наметившаяся под животом складка намокала потом, соленый его
вкус оставался во рту, потные волосы спутывались, невозможно было
толком вымыться под ледяным душем, и они разъезжались, влажные, а в
метро казалось, что другие, тоже потные, все же чувствуют этот
неправедный пот. С тобой невозможно ездить, тебя все узнают, хоть бы
ты перешла на радио, что ли... Ну я же не виновата, это профессия,
зато тебя знают по имени, если бы они догадались, кто едет со скромной
дикторшей, вовсе не было бы проходу... Перестань. Это ты знаменитая, а
я просто удачливый, за сценарии хорошо платят, но все это скоро
пройдет, деньги ничего не стоят, и ты меня бросишь. Тебе не стыдно?
Это ты меня бросишь, начнутся съемки, ты уедешь - вот и все. Или она
вернется с юга, почувствует что-то неладное, устроит тебе скандал - и
ты перестанешь мне звонить, устанешь от скандалов... Хватит, замолчи.
У тебя есть еще минут сорок? Выйдем здесь.
Шли в парк. Между деревьев была влажная духота, где-то, совсем
близко, мелькали тени людей. Забирались в полусгнившую не то беседку,
не то сторожку у пруда. Ее сумки лежали на полу, тонкая скользкая юбка
норовила съехать на положенное место, белела кожа, живот чуть
провисал, приходилось неловко под- гибать колени, на мгновение
возникала ясная и простая уверенность: "Это безумие, мы оба безумны" -
и уже все рушилось, ломалось, исчезало все, утрачивалась даже
способность - необходимая для безопасности! - непрерывно следить за
окружающей обстановкой. Потом ночь и тени в ночи возвращались. Вместе,
изумленно сияя в темноте друг на друга глазами, - ее свети- лись уж
совсем сверхъестественно - они поправляли одежду и бежали назад к
метро. Парк шумно дышал вокруг ночным неровным дыханием.
...И садился самолет на военном аэродроме, и вытаскивали из него
длинные ящики из хорошо пригнанных досок с аккуратно просверленными
дырками, и трейлер "Совтрансавто" тормозил у бетонной ограды военного
городка на окраине столицы, и из багажного вагона поезда, прибывшего
на Белорусский, вытаскивали огромные картонные коробки, ставили их на
тележки, а но- сильщики под строгим наблюдением ребят в аккуратных
летних рубашках везли эти коробки к военным "газикам", на площадь...
Что же это такое ты придумал, любимый? Неужто не страшно тебе?
Ради Христа - сохрани нас, не убивай! И пусть эти твои злыдни, звери
вообще перестанут убивать и мучить женщин и мужчин, любящих, пусть
уже будет всем хорошо, если невозможно, чтобы хорошо было нам!
Придумай счастье, милый мой мальчик, придумай счастье для всех - и,
может, нам достанется тоже, хотя бы немного...
Я постараюсь.
2... = Осень - зима
1
По сути дела, все было предсказуемо.
Банальнейшая из истин - что имеет начало, имеет и конец - есть
самое неприятное правило, по которому до нас жили, мы мучаемся, и
после нас, покуда не изведутся люди, будут они страдать, терзаться и
друг друга терзать. Осознавшие свою временность и сразу ставшие навеки
несчастными существа...
Проходят годы - а иногда бывает достаточно и месяцев, - и
казавшееся единственным, наконец и навсегда достигнутым, бесконечно
прекрасным и необходимым становится столь же скучным, докучливым,
доставляющим счастья не больше, чем утренняя овсянка. И все начинается
сызнова - неосознанный поиск, бесконечно подворачивающиеся случаи,
романтические ситуации... В сумерках валит снег, невнятно бормочет
мотор, наезжает, стелется дорога, в машине тепло, ехать еще долго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41