– Скажите, а что вы чувствовали, что думали в эти минуты? – спросил находившийся в тот день на «маяке» врач Цессарский, которого особенно занимали вопросы психологии подвига.
– Чувствовал я почти то же, что и толстовский Пьер Безухов, когда с пистолетом под полой кафтана бродил по улицам горящей Москвы с намерением убить Наполеона: потребность личной мести при сознании общего несчастья. Вспомните это место из «Войны и мира»: «Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть!». Но Пьеру акт возмездия представлялся неотделимым от акта самопожертвования: дескать, ну что же, берите, казните меня. Отсюда слабость в решительную минуту…
Тут Кузнецов смущенно оговорился, что, пожалуй, увлекся в своем сопоставлении. Исторические параллели, как известно, рискованны. Слишком уж различны были у толстовского Пьера и у него, Кузнецова, объекты возмездия. Ведь Наполеон, хотя и был оккупантом, все же представлялся русской дворянской молодежи в ореоле романтического героя, овеянного мировой славой. А Гитлер и его приближенные вроде этого Функа – какая уж тут, к черту, романтика!.. Не-ет! Выслеживая Функа, мы и не собирались жертвовать собой.
– А дальше? Дальше-то что было там, в суде?
И Кузнецов рассказал. Парикмахер, заканчивая брить генерала, поднял угол занавески на окне, Каминский на улице снял фуражку, давая понять этим сигналом Кузнецову, что Функ вот-вот выйдет. Не спеша, с достоинством офицера Николай Иванович открыл тяжелую дверь парадного входа судебной палаты, взбежал по лестнице на второй этаж. Тут он, опять уже чинно, прошел в приемную «верховного судьи Украины», осведомился у секретарши, у себя ли генерал. Это на тот случай, чтобы не обознаться, как раньше получилось, когда он вместо генерала Даргеля пристрелил генерала Геля.
Одновременно с ответом секретарши Кузнецов услышал, как ухнула тяжелая дверь внизу. Выйдя из приемной, он устремился вниз по лестнице. На последней площадке чуть не налетел на генерала, поднимавшегося медленно, с одышкой. Кузнецов подобострастно отпрянул в сторону – проходите, мол, – и нажал на спуск. Перепрыгнув через рухнувшую тушу палача, он в три прыжка миновал нижний марш лестницы, на мгновение задержался у дверей и спокойно вышел.
У подъезда стояла тюремная машина, из которой эсэсовцы выволакивали подсудимых – разжалованных, в мундирах без погон «изменников фатерланда». Позади разгружалась машина охраны. На пути у Кузнецова стояли три или четыре офицера и в недоумении смотрели на окно второго этажа. Они спрашивали Кузнецова, слышал ли он выстрелы там, наверху. Николай Иванович вместе с ними поднял голову, потом пожал плечами, взглянул на часы и деловито зашагал вдоль фасада.
Вот и угол дома! Не оглядываясь, свернул на безлюдную Школьную и бросился бежать. Скорей бы через каменную ограду, а она, проклятая, около двух метров высотой… Не помнит, как перемахнул через нее пригибаясь, пробежал проходным двором, выскочил в переулок, где подрагивал на полуоборотах «адлер». Как только Кузнецов ввалился в распахнутую дверцу, машина рванула с места.
Когда «адлер» на бешеной скорости промчался через контрольный пункт на выезде из Ровно, часовые едва успели вскинуть в приветствии руки – в подобных лимузинах и на такой скорости ездило крупное фашистское начальство.
– А через какой-нибудь час, – весело заканчивал рассказ Кузнецов, – мы были уже на нашем оржевском «маяке», с которого нас, как высоких гостей, эскорт разведчиков препроводил в этот лесной санаторий.
– Ваше счастье, что вы опоздали в наш «санаторий» к празднику, – пошутил В. Ступин, показывая на свою перевязанную руку. – Восьмого ноября тут у нас было веселье!
– Слышал, слышал, как же! – подхватил Кузнецов. – И даже видел в городе остатки разбитого вами карательного полка эсэсовцев. А смертельнораненый их командир генерал Пиппер, именовавший себя «мастер тодт» («мастер смерти»), говорят, сам сыграл в ящик. Все ровенское подполье в неописуемом восторге от этой победы медведевцев. В городе только и разговору об этом.
Кузнецов, конечно, тоже поздравил ребят из отряда с важной победой. Но они понимали, что их схватки с врагом не идут ни в какое сравнение с подвигом Николая Ивановича.
Однако даже не подвиги Кузнецова, не его буквально артистическое умение мгновенно перевоплощаться в надменного и холодного прусского офицера, а то, что оставалось за этим перевоплощением, что, видимо, составляло его душу, больше всего поражало людей, близко знавших Николая Ивановича. В отряде Кузнецов был постоянно сдержан, немногословен, сосредоточен. Складывалось впечатление, что его постоянно что-то тяготит. Поначалу друзья считали это чертой его характера. И только изредка прорывалось в нем нечто такое, что не вязалось с этим его обликом. Случалось, его видели на привалах читающим стихи.
Валентина Константиновна Довгер, почетный гражданин города Ровно, рассказывает:
– После напряженного дня, когда приходилось много раз смотреть в глаза смерти, Николай Иванович очень любил помечтать о будущем. Несмотря на сильное перенапряжение, мы могли просидеть всю ночь у печки, в которой теплился огонек, и говорить до зари. Да, жизнь в то время была сложной. И те несколько часов, когда мы могли сбросить маску, были для нас большим счастьем. Кузнецов не раз повторял: «Пусть даже не все будет так, как мы мечтаем, но как хорошо помечтать…»
Иногда у костра Николай Иванович вдруг затягивал протяжную уральскую песню, внезапно обрывал, хмурился и после этого был особенно молчалив и замкнут.
Только однажды в доверительной беседе с А. В. Цессарским он дал выход обуревавшим его чувствам.
– Разведка – нечеловеческое дело, она калечит душу…
«И только тогда понял я главный подвиг этого человека, – пишет Альберт Вениаминович. – Два года на наших глазах он сдавливал себе горло, а мы не догадывались. Рожденный любить, петь, смеяться, сажать лес, он изо дня в день подавлял в себе все человеческие побуждения, всю нежность, которая светлой бурей бушевала у него в груди».
…Из своих новых знакомых в Ровно Кузнецов особенно заинтересовался фон Ортелем. Никто не знал, что делает в городе этот внешне невозмутимый, незаурядного ума эсэсовец. Не занимая вроде бы никакого высокого поста, Ульрих Ортель пользовался огромным влиянием. Известно было лишь, что Ортель числился шефом какой-то лечебницы или лаборатории, находившейся на Дойче-штрассе.
Центр ставил задачу: найти ключ к разгадке тайны матерого разведчика. А что Ортель был именно таковым, свидетельствовало и его звание – штурмбанфюрер СС, соответствующее чину майора в армии. В двадцать восемь лет так высоко подняться в СС можно было исключительно за какие-то особые заслуги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68