А Лолла-Воссики ничего не говорил. Лолла-Воссики сразу узнал свет, загоревшийся на севере, — впервые он увидел его пять лет назад. Он понимал, это зовет его зверь сновидения, только пойти к нему не мог. Он пять, шесть, двенадцать раз уходил на север, но огненная вода вскоре покидала его кровь, и назад возвращался шум, ужасный черный шум, который причинял ему нестерпимую боль. Когда появлялся черный шум, в его голову будто вонзались сотни крошечных кинжальчиков и начинали поворачиваться, вертеться в ране, пока он окончательно не лишался ощущения земли, пока сияние зверя сновидения не затуманивалось. И тогда ему приходилось возвращаться, выпрашивать огненную воду, утихомиривать шум, чтобы хоть отчасти вернуть способность мыслить .
В последний раз было хуже всего. Огненной воды не привозили долго, очень долго, и последние два месяца Бледнолицый Убийца Гаррисон не давал ему спиртного — может, чашку в неделю, которой хватало, чтобы продержаться чуть больше нескольких часов. Два долгих месяца продолжался черный шум.
От постоянного черного шума Лолла-Воссики не мог ходить прямо. Все колышется, земля прыгает вверх-вниз, как тут походишь, когда земля становится похожей на воду? Поэтому все думали, что Лолла-Воссики пьян, вылитый пьяница краснокожий, который постоянно шатается и падает. «Где он берет спиртное? — спрашивали они. — Ни у кого нет спиртного, а Лолла-Воссики ходит пьяным, как это у него получается?» Но глаза их не видели, что Лолла-Воссики вовсе не пьян. Неужели они не слышат, как он говорит, ведь язык его не заплетается, а слова выходят ясные и четкие? Неужели они не чувствуют, что от него вовсе не пахнет виски? Никто не догадывался, никто не знал, никто не счел должным подумать. Всем известно, что Лолла-Воссики постоянно нуждается в выпивке. И никому не приходит на ум, может, Лолла-Воссики терзает такая страшная боль, что он молит о приходе смерти.
А когда он закрывал глаза, чтобы мир перестал волноваться вокруг, как река, все решали, что он спит, и принимались говорить. Они говорили такое, чего никогда бы не сказали ни при одном краснокожем. Это Лолла-Воссики выяснил быстро, поэтому, когда черный шум особенно донимал его, так донимал, что у него появлялось желание улечься на дно реки и навсегда покончить с вечным грохотом, он брел в кабинет Бледнолицего Убийцы Гаррисона, падал на пол у его двери и слушал. Черный шум громом отдавался в голове, но не в ушах, поэтому голоса он слышал даже сквозь непрестанный рев черного шума. Он запоминал каждое слово, доносящееся до него из-под двери. Он знал все, что говорил Бледнолицый Убийца Гаррисон своим помощникам.
Но Лолла-Воссики никому не рассказывал о том, что слышит.
Лолла-Воссики вообще старался ничего не рассказывать. Все равно ему никто бы не поверил. «Ты пьян, Лолла-Воссики. Стыдись, Лолла-Воссики». Даже когда он не был пьян, даже когда он испытывал такую боль, что готов был убить кого угодно, лишь бы остановить ее, — даже тогда все твердили: «Ужасно, что краснокожий может так напиваться». И Такумсе, находящийся рядом, никогда не возражал — он был сильным и великим, а Лолла-Воссики — слабым и ничтожным.
На север, на север, на север шел Лолла-Воссики, беспрестанно напевая про себя: «Тысячу шагов на север, и я сделаю маленький глоточек. Черный шум очень силен, и я не знаю, где север, но все же иду, потому что не смею остановиться».
Сплошная темная ночь. Завеса черного шума столь плотна, что земля ничего не говорит Лолла-Воссики. Кажется, светлое сияние зверя сновидения исходит сразу отовсюду. Один глаз видит ночь, другой — черный шум. Должен остановиться. Нужно остановиться.
Лолла-Воссики долго выбирал дерево, после чего поставил на землю бочонок и сам опустился на траву, зажав виски между ног. Очень осторожно, поскольку ничего не видел, он ощупал со всех сторон доски, отыскивая затычку. Тук-тук-тук томагавком, тук-тук-тук — и затычка вышла. Он медленно вытащил ее пальцами. Затем наклонился, прижал рот к дырке, как будто целовал крепко-крепко, присосался, словно ребенок к груди, вот как крепко. Теперь поднять бочонок, потихоньку, медленно, очень медленно, не слишком высоко, ага, вот появился вкус, потекла огненная вода, один глоток, два глотка, три глотка, четыре.
Четыре — это предел. Четыре — это конец. Четыре — это истинное число, целое число, квадратное число. Четыре глотка.
Он вставил затычку обратно в дырку и забил ее томагавком. Выпивка тем временем добралась до головы. Черный шум редеет, редеет.
Превращаясь в тишину. В чудесную, прекрасную зеленую тишину.
Но зелень также уходит вместе с чернотой. Каждый раз она бесследно пропадает. Чувство земли, зеленое видение, которым обладает каждый краснокожий, — а ведь когда-то Лолла-Воссики видел лучше всех. Но теперь, когда зрение возвращается, сразу за ним следует черный шум. А когда черный шум уходит, когда огненная вода прогоняет его, вместе с ним уходит и зеленая живая тишина.
И Лолла-Воссики превращается в настоящего белого человека. Он отрезан от земли. Ветки хрустят и ломаются у него под ногами. Корни цепляют. Животные бегут.
Лолла-Воссики надеялся, долгие годы пытался определить точное количество огненной воды, которое нужно выпить, чтобы черный шум ушел, а зеленое видение осталось. Четыре глотка — это наилучший результат, которого он достиг. Черный шум оставался поблизости, прячась за ближайшим деревом. Но и ощущение зелени держалось рядом, там, где он мог до него дотронуться. Только дотронуться. Таким образом он мог притвориться настоящим краснокожим, забыть о власти виски, о том, что на самом деле он превратился в белого.
Однако слишком много времени он провел без выпивки — целых два месяца, не считая время от времени перепадавшей чашки-другой. Четыре глотка для него было слишком крепко. Зелень ушла вместе с чернотой. Но сегодня ему было все равно. Все равно ему нужно поспать.
Проснувшись утром, он ощутил вернувшийся черный шум. Он не понял, то ли солнце, то ли громыхания разбудили его, впрочем, это не имело значения. Стук по пробке — четыре глотка, стук — заткнули обратно. На этот раз земля осталась рядом, он даже чувствовал ее немножко. Даже сумел обнаружить кролика в норе.
Толстая старая ветка. Обрезать здесь, разрезать тут, расщепить так, чтобы острые щепки торчали во все стороны.
Лолла-Воссики склонился над кроличьей норой.
— Я очень хочу есть, — прошептал он. — И я очень слаб. Отдашь ли ты мне свое мясо?
Он напрягся, ожидая услышать ответ, надеясь узнать, прав ли он. Но ничего не услышал, ведь кролики вообще говорят очень тихо. Когда-то, вспомнил он, ему были слышны все живые голоса, в том числе и те, что раздавались за многие мили от него. Может быть, если черный шум когда-нибудь уйдет навсегда, он сможет слышать по-прежнему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94