.. Про медведя... которого вытащили из берлоги... честное слово, умора!»
А недавно, совсем недавно, Главный, этот довольно высокий, довольно смуглый и всегда чуть-чуть кому-то, а может быть, и самому себе улыбающийся парень, и еще удивил Корнилова, оказавшись — кто бы мог подумать? — тонким политиком краевого масштаба... Месяца два-три тому назад он вот что сделал — он напечатал в своей газете ряд статей-воспоминаний Юрия Гаспаровича Вегменского... О временах подпольной работы была первая статья, о первых годах Советской власти в Сибири — вторая, о введении нэпа — третья. И здесь-то, в третьей статье, Вегменский вполне тактично рассказывал о том, как партийные и советские деятели привлекали к активному сотрудничеству специалистов старой школы и выучки. Как, в частности, после решения ВЦИК о помиловании был привлечен бывший генерал Бондарин, всего несколько фраз, так ведь больше и не нужно было, ни в коем случае не нужно. Корнилов долго думал, как бы ему в ближайшую встречу выразить Главному свою симпатию, как бы поделикатнее это сделать, но тут вот что произошло: Главный к нему в кабинет больше не заходил, он снова стал присылать свою сотрудницу, далеко перешагнувшую комсомольский возраст..
Случайность?
Может, Главный усиленно готовился к поездке в Сибирские Афины, в город Томск?
Может...
Нет, случайностью это не было.
Нельзя сказать, что недавние встречи-разговоры с Главным отпечатались в его памяти и сознании столь же зримо, как некоторые другие, как с Председателем человечества и его помощником товарищем Герасимовым, например; как с представителем «Хим-униона» по вопросу о производстве карнаубского воска в Сибири, например, и даже как совершенно случайная, мимолетная встреча с бывшим князем Ухтомским.
Встречи с Главным той же зримости, той же явственности не имели, нет, они были как бы несколько затуманенными и, как теперь Корнилов, лишившись этих встреч, понимал, были не до конца определенными, но они были, и вот их не стало.
Оставалось вспоминать, что ведь Мартынова, кроме всего прочего, крайплановцы ждали в свои ряды, с нетерпением ждали. Ну как же — еще Лазарев присмотрел его среди студентов Института народного хозяйства и договорился с ректором, что после окончания тот получит назначение прямехонько в Крайплан, а Прохин вцепился в Мартынова обеими руками: «Ко мне! Только ко мне, и никуда больше! Вот уж перспективный работник, так перспективный — нет сомнений!» Тем более Прохин был обеспокоен, что дело осложнялось еще одним обстоятельством: Крайком ВКП(б) ставил на Мартынова свою собственную ставку — там хотели бросить его на идеологический фронт, сделать Главного заведующим отделом Крайкома, сделать, наконец, главным редактором партийной краевой газеты.
И это еще не все — сам-то Главный, кажется, не хотел идти ни туда, ни сюда, ни в Крайком, ни в Крайплан, он хотел стать писателем. Да-да, писателем!
А действительно, были у Главного к тому задатки, Корнилов всегда их чувствовал, он даже этим задаткам сочувствовал. Когда-то... Теперь же он думал: «А не все ли мне равно? Мне же все — все равно...»
Умереть?
Нет, не дано... Как говорила когда-то Леночка Феодосьева: «Поздно уже... Раньше надо было думать!»
А вот что не поздно, что еще оставалось в распоряжении Корнилова, так это потеряться! Еще раз.
То есть умереть для всех окружающих, исчезнуть, сгинуть, а для самого себя как-нибудь, так или иначе, неизвестно как продолжить жизнь.
И не то чтобы начать при этом все сначала, это не удастся, но продолжить свое собственное существование, лишив его каких бы то ни было начал и даже сравнительно недавнего прошлого... Избавиться от всех Петров Корниловых разом, от всех тех, которыми он перегружен, на которых, он знает, так внимательно направлен взгляд и товарища Сурикова, и товарища Прохина, и целого ряда других товарищей...
Подумать, так и выбора-то нет: если он хочет быть, надо быть кем-то, кем он еще никогда не был... Он ведь ни разу не возвращался ни в одну из своих прожитых жизней, даже и попытки такой не делал — снова стать богом, философом, офицером, веревочником, какие там попытки — исключено!
А тут еще нэп, который его раздвоил, растроил, раздесятерил — за какую же часть самого себя ухватиться-то?
А тут еще прошлое — войны, в которых он участвовал, по природе своей будучи вполне пацифистом...
А тут еще будущее, в котором нет ни Бондарина, ни Нины Всеволодовны — да как же это так? Какое же это будущее — это ничто, это растительное существование...
В котором даже и память должна быть потеряна...
Только обстоятельства, а больше ничего. Обстоятельства военные, революционные, военного коммунизма, нэпа, еще и еще прочие... Обстоятельства были, будут, уж это точно, а жизнь, которая в них протекает, будет ли! Характер у человека будет ли? Или же и он весь растворится в обстоятельствах? Давно ведь уже началось растворение-то, давно...
И людей нет в обстоятельствах — толпа, сквозь которую ты проходишь; лица в толпе помнятся, люди забылись.
Потеряться в обстоятельствах — вот и вся, судьба.
Тем более что на днях на своем письменном столе в кабине-тике зампред КИСа Корнилов обнаружил такую записку:
«Глубокоуважаемый Петр Васильевич!»
Васильевич подчеркнуто, больше ничего — никакого текста...
И, должно быть, это значило, что в Крайплане ему действительно терять уже было нечего.
Потери, как ничто другое, обнажают человека, и не столько перед другими сколько перед самим собою, они последовательно и неумолимо приближают тебя к нулю...
А нуль — он ведь полностью обнажен, ему и скрывать-то нечего?
Но это только кажется, на самом-то деле, если Корнилову что и оставалось, так это сокрытие самого себя.
Сокрытие своей младенческой божественности, сокрытие юношеской философии, своего взрослого офицерства и нэпманства, когда он был владельцем «Буровой конторы», сокрытие всей своей «бывшести» и даже фантазии по поводу того, что он «последний», и своей любви к Нине Всеволодовне, и даже того, что он не тот, совершенно не тот Корнилов, за которого его принимают— не комендант города Улаганска (в декабре 1919 года)— нет-нет! Но объяви он: «Я не тот!» — и сейчас же возникает вопрос: «Почему же у тебя его имя?»
У Корнилова нет искренности, неоткуда ей взяться, и все окружающие это чувствуют. Точно чувствуют!
У него — раздвоенность.
Ну, а где раздвоенность, там обязательно одиночество.
И ведь подумать только, рожден-то он, Корнилов, человеком общественным!
Да-да, потому хотя бы, что Россия времен его рождения и молодости, если уже не с ног до головы была общественной, так, во всяком случае, была она предназначенной совершить поступок, совершить событие огромного, всемирного значения, исполнить эксперимент, о котором люди на Земле веками говорили, мечтали, создавали ради него всяческие учения и религии, но исполнить его не решались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
А недавно, совсем недавно, Главный, этот довольно высокий, довольно смуглый и всегда чуть-чуть кому-то, а может быть, и самому себе улыбающийся парень, и еще удивил Корнилова, оказавшись — кто бы мог подумать? — тонким политиком краевого масштаба... Месяца два-три тому назад он вот что сделал — он напечатал в своей газете ряд статей-воспоминаний Юрия Гаспаровича Вегменского... О временах подпольной работы была первая статья, о первых годах Советской власти в Сибири — вторая, о введении нэпа — третья. И здесь-то, в третьей статье, Вегменский вполне тактично рассказывал о том, как партийные и советские деятели привлекали к активному сотрудничеству специалистов старой школы и выучки. Как, в частности, после решения ВЦИК о помиловании был привлечен бывший генерал Бондарин, всего несколько фраз, так ведь больше и не нужно было, ни в коем случае не нужно. Корнилов долго думал, как бы ему в ближайшую встречу выразить Главному свою симпатию, как бы поделикатнее это сделать, но тут вот что произошло: Главный к нему в кабинет больше не заходил, он снова стал присылать свою сотрудницу, далеко перешагнувшую комсомольский возраст..
Случайность?
Может, Главный усиленно готовился к поездке в Сибирские Афины, в город Томск?
Может...
Нет, случайностью это не было.
Нельзя сказать, что недавние встречи-разговоры с Главным отпечатались в его памяти и сознании столь же зримо, как некоторые другие, как с Председателем человечества и его помощником товарищем Герасимовым, например; как с представителем «Хим-униона» по вопросу о производстве карнаубского воска в Сибири, например, и даже как совершенно случайная, мимолетная встреча с бывшим князем Ухтомским.
Встречи с Главным той же зримости, той же явственности не имели, нет, они были как бы несколько затуманенными и, как теперь Корнилов, лишившись этих встреч, понимал, были не до конца определенными, но они были, и вот их не стало.
Оставалось вспоминать, что ведь Мартынова, кроме всего прочего, крайплановцы ждали в свои ряды, с нетерпением ждали. Ну как же — еще Лазарев присмотрел его среди студентов Института народного хозяйства и договорился с ректором, что после окончания тот получит назначение прямехонько в Крайплан, а Прохин вцепился в Мартынова обеими руками: «Ко мне! Только ко мне, и никуда больше! Вот уж перспективный работник, так перспективный — нет сомнений!» Тем более Прохин был обеспокоен, что дело осложнялось еще одним обстоятельством: Крайком ВКП(б) ставил на Мартынова свою собственную ставку — там хотели бросить его на идеологический фронт, сделать Главного заведующим отделом Крайкома, сделать, наконец, главным редактором партийной краевой газеты.
И это еще не все — сам-то Главный, кажется, не хотел идти ни туда, ни сюда, ни в Крайком, ни в Крайплан, он хотел стать писателем. Да-да, писателем!
А действительно, были у Главного к тому задатки, Корнилов всегда их чувствовал, он даже этим задаткам сочувствовал. Когда-то... Теперь же он думал: «А не все ли мне равно? Мне же все — все равно...»
Умереть?
Нет, не дано... Как говорила когда-то Леночка Феодосьева: «Поздно уже... Раньше надо было думать!»
А вот что не поздно, что еще оставалось в распоряжении Корнилова, так это потеряться! Еще раз.
То есть умереть для всех окружающих, исчезнуть, сгинуть, а для самого себя как-нибудь, так или иначе, неизвестно как продолжить жизнь.
И не то чтобы начать при этом все сначала, это не удастся, но продолжить свое собственное существование, лишив его каких бы то ни было начал и даже сравнительно недавнего прошлого... Избавиться от всех Петров Корниловых разом, от всех тех, которыми он перегружен, на которых, он знает, так внимательно направлен взгляд и товарища Сурикова, и товарища Прохина, и целого ряда других товарищей...
Подумать, так и выбора-то нет: если он хочет быть, надо быть кем-то, кем он еще никогда не был... Он ведь ни разу не возвращался ни в одну из своих прожитых жизней, даже и попытки такой не делал — снова стать богом, философом, офицером, веревочником, какие там попытки — исключено!
А тут еще нэп, который его раздвоил, растроил, раздесятерил — за какую же часть самого себя ухватиться-то?
А тут еще прошлое — войны, в которых он участвовал, по природе своей будучи вполне пацифистом...
А тут еще будущее, в котором нет ни Бондарина, ни Нины Всеволодовны — да как же это так? Какое же это будущее — это ничто, это растительное существование...
В котором даже и память должна быть потеряна...
Только обстоятельства, а больше ничего. Обстоятельства военные, революционные, военного коммунизма, нэпа, еще и еще прочие... Обстоятельства были, будут, уж это точно, а жизнь, которая в них протекает, будет ли! Характер у человека будет ли? Или же и он весь растворится в обстоятельствах? Давно ведь уже началось растворение-то, давно...
И людей нет в обстоятельствах — толпа, сквозь которую ты проходишь; лица в толпе помнятся, люди забылись.
Потеряться в обстоятельствах — вот и вся, судьба.
Тем более что на днях на своем письменном столе в кабине-тике зампред КИСа Корнилов обнаружил такую записку:
«Глубокоуважаемый Петр Васильевич!»
Васильевич подчеркнуто, больше ничего — никакого текста...
И, должно быть, это значило, что в Крайплане ему действительно терять уже было нечего.
Потери, как ничто другое, обнажают человека, и не столько перед другими сколько перед самим собою, они последовательно и неумолимо приближают тебя к нулю...
А нуль — он ведь полностью обнажен, ему и скрывать-то нечего?
Но это только кажется, на самом-то деле, если Корнилову что и оставалось, так это сокрытие самого себя.
Сокрытие своей младенческой божественности, сокрытие юношеской философии, своего взрослого офицерства и нэпманства, когда он был владельцем «Буровой конторы», сокрытие всей своей «бывшести» и даже фантазии по поводу того, что он «последний», и своей любви к Нине Всеволодовне, и даже того, что он не тот, совершенно не тот Корнилов, за которого его принимают— не комендант города Улаганска (в декабре 1919 года)— нет-нет! Но объяви он: «Я не тот!» — и сейчас же возникает вопрос: «Почему же у тебя его имя?»
У Корнилова нет искренности, неоткуда ей взяться, и все окружающие это чувствуют. Точно чувствуют!
У него — раздвоенность.
Ну, а где раздвоенность, там обязательно одиночество.
И ведь подумать только, рожден-то он, Корнилов, человеком общественным!
Да-да, потому хотя бы, что Россия времен его рождения и молодости, если уже не с ног до головы была общественной, так, во всяком случае, была она предназначенной совершить поступок, совершить событие огромного, всемирного значения, исполнить эксперимент, о котором люди на Земле веками говорили, мечтали, создавали ради него всяческие учения и религии, но исполнить его не решались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107