.. Где-то высшее существует и без твоего выбора, существует для всех и само по себе... Конечно, я не пережила всей любви, какая есть, какая бывает на свете, но знаю я ее всю! И никто ничего не известного рассказать мне о любви уже не может. О какой бы любви я ни слышала, о какой бы ни читала, какую бы ни видела во сне или наяву, все-все это я знала раньше. Я Фрейда читала, Платона читала — ничего нового, ничего не известного!
— И сейчас ты все знаешь о нас?
— Не скажу. Еще и начало-то не кончилось, а тебе нужно знать окончание? Нет, нет, не скажу. Зачем нам исповеди?
Зачем исповеди счастливым?
Корнилов и никогда не был склонен к исповедям, а тут они действительно показались ему нелепицей. Зачем? При том совпадении, которым он и она уже были? Все повторяется, и вот последние Адам и Ева так же одиноки, незамужни, неженаты, как и те, самые первые, ни родственников, ни сложных или примитивных семейных отношений, ни близких знакомых, которые сказали бы: «Разве так можно?»
Разве только Сеня Суриков? Так пошел он к черту!
Те, первые, полакомились запретным яблоком, ну что же, на то они и первые, это был их удел, удел первых, но с тех пор сколько таких яблок съедено людьми? Миллионы! Миллиарды! Когда-то запретные, они стали повседневной пищей, так что сама-то запретность потеряла смысл, перестала существовать, тем более для последних Адама и Евы! Полная свобода — вот что они ощущали, чему предавались.
Корнилов так и чувствовал: каждая его клетка достигала предела собственной свободы, ради которой она и существовала в тысячах поколений. Достигала полного самовыражения.
И Нина Всеволодовна говорила ему:
— Если бы не ты, Петр, если бы не то, что с нами происходит, я жила бы только ожиданием! Ожиданием возвращения туда. Больше ничем!
— Похоже на самоубийство...
— Самоубийцам не дано ступить туда. Пережить мгновение истинной смерти не дано.
— Откуда ты знаешь?
— Обязан знать каждый человек! Обязан... Другое дело, что не каждый знает... Я до встречи с Лазаревым, особенно в молодости, примеривала это к себе. На первый взгляд хорошо, прекрасно, но только на первый. А потом убеждаешься: нет, не то, не то! Бог знает, что допустимо в жизни, какие грехи, какие страдания, а это нет. Лишить себя своей собственной смерти? Которая сама обязательно придет к тебе? Добровольно предаться смерти не своей, не родной, не предназначенной, а бродячей какой-то? Безымянной? С большой дороги? Ведь не меняем же мы свое рождение на чье-то чужое, незнакомое. Нельзя! И это тоже нельзя! Не могу отдаться первому попавшемуся — нельзя!
— Ты фантазерка!
— Конечно! Но более или менее законная... В отличие от тебя — ты строго законный фантазер. Конец света — это же строгая логика, самый строгий закон. Мужчинам вообще других фантазий, кроме земных и законных, и не надо, и не дано... «Ночь... темь... река... переправа...» — проговорила она, подражая корниловскому голосу.— Разве в этом есть что-нибудь не от мира сего? А в переустройстве мира — разве есть что-нибудь не от мира сего? И только фантазия женщины уходит за мировые пределы. Так что быть последней Евой мне ничего не стоит. Пожалуйста! Рассказать, как я встретила Кузьмича?
— А это кто? — не понял Корнилов, но, и не поняв, он ждал рассказа о Лазареве.
— Я рассказывала не раз, я много ездила по поручению своего второго мужа. Мы жили тогда в Кракове, а я ездила в Париж, в Прагу, в Гейдельберг, в Бреслау, а нелегально в Россию, отвозила какие-то письма, какие-то корректуры, какие-то деньги... Я говорила уже об этом, но это ничего, послушай еще раз. Это теперь считается, что все делалось революционерами, только ими. А на самом-то деле? Да разве революционерам не помогали многие-многие мужчины и женщины? Которые никогда и ни в чем не отказывали партийным товарищам?
— Но если не было убеждений? Ради которых стоило идти на жертвы? На риск?
— Не хотелось быть трусливой, вот и убеждения! Кто-то рискует, не боится, а ты боишься? Партийных убеждений у тебя нет, но совесть-то есть: почему партийный товарищ рискует свободой и своей жизнью, а ты нет?! Так вот, в девять часов пятнадцать минут я встретилась с Кузьмичом в Цюрихе на вокзале, я должна была тут же уехать обратно в Краков. Но мы решили посидеть в кафе. А потом решили проехаться вокруг озера — прекрасный вид! Потом решили пообедать, потом поужинать, и, ужиная, я уже знала, что никуда от Кузьмича не поеду, не могу его оставить, нет сил! И еще я была уверена, что без меня он погибнет. Обязательно! Он был слишком смелым, неосмотрительным и не мог не погибнуть очень скоро! А еще он был наступательным, Кузьмич. Есть мужчины, они ждут от женщины знака, боятся женщину обидеть и ждут, когда она позовет... Есть мужчины наступательные. Кузьмич наступал уже через пятнадцать минут после нашей встречи и не боялся ничего, даже оскорбить меня, нанести обиду не боялся. Он ведь предела своих сил никогда не знал ни в чем, понятия не имел...
— У Лазарева было два имени? Константин Евгеньевич, он же Кузьмич? Вот уж никогда не подумал бы, что у Лазарева — и два имени. У кого-то другого, но только не у него!
— Три. Три имени! Может, и больше, не знаю. Кузьмич — это уже когда он бежал за границу.
— А кем он был до Кузьмича?
— Странно, но он был... он был Петром! Петра я еще не знала. Смешно?
— А вот что я еще давно-давно собираюсь тебе рассказать... Я ведь была королевой! Многие годы!
— Конечно! Это когда ты встретилась с Лазаревым. Точно?
— Совсем не так. Совсем не точно. Я была королевой, когда сопротивлялась своему первому мужу. Потому и сопротивлялась, что чувствовала себя королевой, а его недостойным себя. Почему я ушла от своего второго мужа? Да все по той же причине! Но вот когда я встретила Лазарева, я сразу же поняла, что больше я не королева. Нет, нет, не она — сан я потеряла. Навсегда. И, знаешь ли, это была сладостная потеря. Мне было очень легко от потери, голова кружилась. И тут-то я и пережила годы своего совершенства. Каждая, почти каждая женщина переживает годы своего совершенства, чувствуя себя в расцвете, чувствуя свою истинную природу и свое назначение. Избавляясь от девичества, избавляясь окончательно, но и не замечая еще никаких признаков старости.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что нынче ты уже несовершенна?
— И говорить нечего, настолько это очевидно.
— Никакой очевидности. Потому что этого не может быть.
— Ты все-таки глупый,— сказала Нина Всеволодовна.
— Это ты глупая,— ответил Корнилов.
Ничего-то он не знал и знать не мог — где мысль, где воспоминание, где догадка, где ощущение, где слух, где зрение, где осязание, обоняние. Где что и что кто?.. Все было одним: им и ею, ею — им!
И Корнилов просыпался каждый день с одной и той же надеждой: хорошо бы сегодня ничего не произошло!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— И сейчас ты все знаешь о нас?
— Не скажу. Еще и начало-то не кончилось, а тебе нужно знать окончание? Нет, нет, не скажу. Зачем нам исповеди?
Зачем исповеди счастливым?
Корнилов и никогда не был склонен к исповедям, а тут они действительно показались ему нелепицей. Зачем? При том совпадении, которым он и она уже были? Все повторяется, и вот последние Адам и Ева так же одиноки, незамужни, неженаты, как и те, самые первые, ни родственников, ни сложных или примитивных семейных отношений, ни близких знакомых, которые сказали бы: «Разве так можно?»
Разве только Сеня Суриков? Так пошел он к черту!
Те, первые, полакомились запретным яблоком, ну что же, на то они и первые, это был их удел, удел первых, но с тех пор сколько таких яблок съедено людьми? Миллионы! Миллиарды! Когда-то запретные, они стали повседневной пищей, так что сама-то запретность потеряла смысл, перестала существовать, тем более для последних Адама и Евы! Полная свобода — вот что они ощущали, чему предавались.
Корнилов так и чувствовал: каждая его клетка достигала предела собственной свободы, ради которой она и существовала в тысячах поколений. Достигала полного самовыражения.
И Нина Всеволодовна говорила ему:
— Если бы не ты, Петр, если бы не то, что с нами происходит, я жила бы только ожиданием! Ожиданием возвращения туда. Больше ничем!
— Похоже на самоубийство...
— Самоубийцам не дано ступить туда. Пережить мгновение истинной смерти не дано.
— Откуда ты знаешь?
— Обязан знать каждый человек! Обязан... Другое дело, что не каждый знает... Я до встречи с Лазаревым, особенно в молодости, примеривала это к себе. На первый взгляд хорошо, прекрасно, но только на первый. А потом убеждаешься: нет, не то, не то! Бог знает, что допустимо в жизни, какие грехи, какие страдания, а это нет. Лишить себя своей собственной смерти? Которая сама обязательно придет к тебе? Добровольно предаться смерти не своей, не родной, не предназначенной, а бродячей какой-то? Безымянной? С большой дороги? Ведь не меняем же мы свое рождение на чье-то чужое, незнакомое. Нельзя! И это тоже нельзя! Не могу отдаться первому попавшемуся — нельзя!
— Ты фантазерка!
— Конечно! Но более или менее законная... В отличие от тебя — ты строго законный фантазер. Конец света — это же строгая логика, самый строгий закон. Мужчинам вообще других фантазий, кроме земных и законных, и не надо, и не дано... «Ночь... темь... река... переправа...» — проговорила она, подражая корниловскому голосу.— Разве в этом есть что-нибудь не от мира сего? А в переустройстве мира — разве есть что-нибудь не от мира сего? И только фантазия женщины уходит за мировые пределы. Так что быть последней Евой мне ничего не стоит. Пожалуйста! Рассказать, как я встретила Кузьмича?
— А это кто? — не понял Корнилов, но, и не поняв, он ждал рассказа о Лазареве.
— Я рассказывала не раз, я много ездила по поручению своего второго мужа. Мы жили тогда в Кракове, а я ездила в Париж, в Прагу, в Гейдельберг, в Бреслау, а нелегально в Россию, отвозила какие-то письма, какие-то корректуры, какие-то деньги... Я говорила уже об этом, но это ничего, послушай еще раз. Это теперь считается, что все делалось революционерами, только ими. А на самом-то деле? Да разве революционерам не помогали многие-многие мужчины и женщины? Которые никогда и ни в чем не отказывали партийным товарищам?
— Но если не было убеждений? Ради которых стоило идти на жертвы? На риск?
— Не хотелось быть трусливой, вот и убеждения! Кто-то рискует, не боится, а ты боишься? Партийных убеждений у тебя нет, но совесть-то есть: почему партийный товарищ рискует свободой и своей жизнью, а ты нет?! Так вот, в девять часов пятнадцать минут я встретилась с Кузьмичом в Цюрихе на вокзале, я должна была тут же уехать обратно в Краков. Но мы решили посидеть в кафе. А потом решили проехаться вокруг озера — прекрасный вид! Потом решили пообедать, потом поужинать, и, ужиная, я уже знала, что никуда от Кузьмича не поеду, не могу его оставить, нет сил! И еще я была уверена, что без меня он погибнет. Обязательно! Он был слишком смелым, неосмотрительным и не мог не погибнуть очень скоро! А еще он был наступательным, Кузьмич. Есть мужчины, они ждут от женщины знака, боятся женщину обидеть и ждут, когда она позовет... Есть мужчины наступательные. Кузьмич наступал уже через пятнадцать минут после нашей встречи и не боялся ничего, даже оскорбить меня, нанести обиду не боялся. Он ведь предела своих сил никогда не знал ни в чем, понятия не имел...
— У Лазарева было два имени? Константин Евгеньевич, он же Кузьмич? Вот уж никогда не подумал бы, что у Лазарева — и два имени. У кого-то другого, но только не у него!
— Три. Три имени! Может, и больше, не знаю. Кузьмич — это уже когда он бежал за границу.
— А кем он был до Кузьмича?
— Странно, но он был... он был Петром! Петра я еще не знала. Смешно?
— А вот что я еще давно-давно собираюсь тебе рассказать... Я ведь была королевой! Многие годы!
— Конечно! Это когда ты встретилась с Лазаревым. Точно?
— Совсем не так. Совсем не точно. Я была королевой, когда сопротивлялась своему первому мужу. Потому и сопротивлялась, что чувствовала себя королевой, а его недостойным себя. Почему я ушла от своего второго мужа? Да все по той же причине! Но вот когда я встретила Лазарева, я сразу же поняла, что больше я не королева. Нет, нет, не она — сан я потеряла. Навсегда. И, знаешь ли, это была сладостная потеря. Мне было очень легко от потери, голова кружилась. И тут-то я и пережила годы своего совершенства. Каждая, почти каждая женщина переживает годы своего совершенства, чувствуя себя в расцвете, чувствуя свою истинную природу и свое назначение. Избавляясь от девичества, избавляясь окончательно, но и не замечая еще никаких признаков старости.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что нынче ты уже несовершенна?
— И говорить нечего, настолько это очевидно.
— Никакой очевидности. Потому что этого не может быть.
— Ты все-таки глупый,— сказала Нина Всеволодовна.
— Это ты глупая,— ответил Корнилов.
Ничего-то он не знал и знать не мог — где мысль, где воспоминание, где догадка, где ощущение, где слух, где зрение, где осязание, обоняние. Где что и что кто?.. Все было одним: им и ею, ею — им!
И Корнилов просыпался каждый день с одной и той же надеждой: хорошо бы сегодня ничего не произошло!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107