Мне без этого нельзя, поняли?! Это противно здравому смыслу, что я все о себе уже знаю, все в себе изведал. Мне нужно, чтобы во мне был открыт новый мыслительный потенциал! Или новый вид энергии! Или новая технология использования самого себя в этом мире! Кто мне это даст? Нэп, что ли, даст? Я, знаете ли, не бог весть какие, но и на нэп возлагал надежды. А тут нэп кончается, и он на ладан дышит...
— Ишь чего захотели! А ничего этого не может быть. Ничего-ничего сверхъестественного! Обходитесь тем человеком, который вы есть, и все тут!
— Если этого нет, значит, есть конец человеческому существованию! И ничего сверхъестественного я не ищу. Наоборот, дальнейшее открытие человеком самого себя — вот та естественность, ради которой только и стоит жить!
— Ох мудрено! Мудрено! Однако же позвольте, Петр Николаевич, а в самом-то себе вы чувствовали возможность этаких открытий? В чем дело — или они вообще невозможны, или возможны вполне, но их некому совершить? Корнилов задумался, потом сказал:
— Открыватель найдется, если есть что открывать. Америка была открыта, потому что она была...
— А вы кому-нибудь, кроме меня, так же высказывались?
— Да. И был понят!
— Кем же? Каким-таким умницей собеседником?
Корнилов хотел объяснить, что, кажется, он не первый высказал эту мысль, эту, может быть, самую главную и самую вероятную возможность конца света — помощник Председателя человечества товарищ Герасимов, тихий и робкий человек, высказал ее в окончательном виде, но объяснение было бы слишком долгим и утомительным, и Корнилов принял все на одного себя.
— Да,— сказал он,— и был понят во всем этом умницей собеседником. Точнее, собеседницей...— Он чуть было не сказал «Нина Всеволодовна Лазарева!», и холодный пот прошиб его оттого, что это чуть-чуть не случилось, он вынул платок и вытер лоб.
А Бондарин был обрадован.
— Ах, собеседница! Уже другое дело. Совсем, совсем другое — для любви это действительно может подойти. Тем более для покорения женского ума и души чего только в собственную голову не приходит. Любая музыка! Ну, а для жизни-то? Подходит ли?
Помолчав, Бондарин еще сказал:
— Впрочем, я вам не верю, Петр Николаевич! Не верю, что вы уже все прошли — и огонь и воду, и медные трубы. Их еще много будет — медных труб и огня и воды... И вы их все, хоть и вздыхая, но примете, переживете и даже кое-какое счастье обнаружите в них, а конца света — никакого! И что в вас не один, а несколько Корниловых существует, тоже не верю, все это вам только кажется. Интеллигентные выдумки, право... А я, имейте это всегда в виду, я человек догадливый. К тому же реалист. Проницательный, знаете ли, реалист!
И тут сорвался вдруг Корнилов с якорей. Сколько лет он молчал, терпел, никому, даже Нине Всеволодовне не проговорился, хотя в молчании уже не было, кажется, никакого смысла, но все равно из чувства какой-то ложной неловкости он и с нею молчал. Он молчал с нею, она — с ним. Вот они и разошлись. Вот почему...
Святая женщина Евгения на миг явилась: «Нет, нет и нет!» Но и она только подлила масла в огонь, в Корнилове издавна жила ведь такая причина, которая заставляла его время от времени обязательно идти поперек святости. И он поднялся со стула, приподнявшись, наклонился к лысоватому черепу Бондарина.
— Вы? Догадливый? — горячо зашептал Корнилов.— Вы проницательный? Слушайте, слушайте: во мне два Корнилова, да! Петр Николаевич — это я присвоил. Под Читой в лагере для белых офицеров и присвоил. Истинное же мое имя Петр Васильевич. Наши с вами отцы, Георгий Васильевич, были тезками, честное слово. Так что уж за двоих-то я могу судить о жизни! Могу, могу, могу! — Потом Корнилов опустился на стул и замолчал.
— Хотите перекрещу? — спросил Бондарин чуть спустя.— Вы философ, вам, наверное, нельзя, а мне можно. Перекрестить?
— Не надо...
— Какая история-то,— очень задумчиво сказал Бондарин.— И обед простыл, и аппетита как не бывало, дрянь дело! И сидят два взрослых, два солидных человека, в прошлом боевые офицеры, нынче высокие специалисты Крайплана, и ведут филологический спор о словах: один говорит «край света», другой — «конец света». До потери здравого смысла ведут его. Дрянь дело... А ведь вы об этом, Петр... вы, товарищ Корнилов, о своем-то двойничестве должны были раньше мне сказать. Как офицер офицеру. Да-с... Как человек человеку, да-с.
И Бондарин подозвал старшего официанта, стал с ним рассчитываться. Когда вынимал деньги, из бумажника выпала фотография. Это Катюши Екатерининой было фото, оно выпало, а Бондарин торопливо его подхватил. Не хотел, чтобы Корнилов его видел.
— Георгий Васильевич, надо бы пополам за обед-то,— сказал Корнилов.— Пожалуйста, пополам!
— В другой раз, в другой раз... Если придется,— торопливо заметил Бондарин.— Ну, я пошел, пожалуй. Я пошел, будьте здоровы, Петр... будьте здоровы!
— Нет уж, позвольте, Георгий Васильевич, нехорошо вот так покидать поле... я хотел сказать «боя», но скажу по-другому: нехорошо покидать... Так вот, слушайте дальше: грядут, грядут события, но мне, нам, обоим Корниловым, они уже будут не по плечу... И вот я их должен буду не замечать, не обдумывать их, отмахиваться от них. И только. Такое будет от них спасение. Другого не будет! Так что я, так что мы, оба Корнилова, мы перед ними заранее — пас.
— Испугались-то как, капитан Корнилов! А ведь это не годится, это не положено. Нам, военным людям, в штанишки делать не положено. При любых событиях.
— Да, да, обидно, Георгий Васильевич! Очень! Вы сыграли в моей жизни такую роль, такое имели значение, вы даже и не догадывались об этом никогда, но именно вам-то, мой спаситель, я заранее и должен признаться: я пас.
— Странно! — усмехнулся Бондарин.
— Очень странно. Не очень странно...
— А я все-таки пошел, пожалуй. Я пошел, а вы будьте здоровы, Петр будьте здоровы! — Однако тут же Бондарин остановился и спросил: — Наш весенний разговор, надеюсь, не забыт?
— Весенний?
— Ну да!
— Весенний? — снова не понял Корнилов
— Значит, забыли... Экая, право, память! Тогда вынужден напомнить: весной текущего года, в мае, во время второго краевого совещания работников плановых органов я, зашедши за вами утром в вашу квартиру, чтобы вместе идти на совещание, по пути высказал вам свое мнение... Опять не помните? Нехорошо, нехорошо, такие вещи надобно помнить!
Корнилов вспомнил: Бондарин тогда очень настойчиво советовал ему ретироваться куда-нибудь подальше Учителем. Либо счетоводом, пристроиться где-нибудь на краю света
А заключительного заседания «Комиссии по Бондарину» с принятием резолюции так ведь и не состоялось! Кто бы мог подумать, что оно не состоится, а вот...
Прохин вызвал комиссию в полном составе, то есть Сурикова, Кунафина и Корнилова к себе в кабинет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Ишь чего захотели! А ничего этого не может быть. Ничего-ничего сверхъестественного! Обходитесь тем человеком, который вы есть, и все тут!
— Если этого нет, значит, есть конец человеческому существованию! И ничего сверхъестественного я не ищу. Наоборот, дальнейшее открытие человеком самого себя — вот та естественность, ради которой только и стоит жить!
— Ох мудрено! Мудрено! Однако же позвольте, Петр Николаевич, а в самом-то себе вы чувствовали возможность этаких открытий? В чем дело — или они вообще невозможны, или возможны вполне, но их некому совершить? Корнилов задумался, потом сказал:
— Открыватель найдется, если есть что открывать. Америка была открыта, потому что она была...
— А вы кому-нибудь, кроме меня, так же высказывались?
— Да. И был понят!
— Кем же? Каким-таким умницей собеседником?
Корнилов хотел объяснить, что, кажется, он не первый высказал эту мысль, эту, может быть, самую главную и самую вероятную возможность конца света — помощник Председателя человечества товарищ Герасимов, тихий и робкий человек, высказал ее в окончательном виде, но объяснение было бы слишком долгим и утомительным, и Корнилов принял все на одного себя.
— Да,— сказал он,— и был понят во всем этом умницей собеседником. Точнее, собеседницей...— Он чуть было не сказал «Нина Всеволодовна Лазарева!», и холодный пот прошиб его оттого, что это чуть-чуть не случилось, он вынул платок и вытер лоб.
А Бондарин был обрадован.
— Ах, собеседница! Уже другое дело. Совсем, совсем другое — для любви это действительно может подойти. Тем более для покорения женского ума и души чего только в собственную голову не приходит. Любая музыка! Ну, а для жизни-то? Подходит ли?
Помолчав, Бондарин еще сказал:
— Впрочем, я вам не верю, Петр Николаевич! Не верю, что вы уже все прошли — и огонь и воду, и медные трубы. Их еще много будет — медных труб и огня и воды... И вы их все, хоть и вздыхая, но примете, переживете и даже кое-какое счастье обнаружите в них, а конца света — никакого! И что в вас не один, а несколько Корниловых существует, тоже не верю, все это вам только кажется. Интеллигентные выдумки, право... А я, имейте это всегда в виду, я человек догадливый. К тому же реалист. Проницательный, знаете ли, реалист!
И тут сорвался вдруг Корнилов с якорей. Сколько лет он молчал, терпел, никому, даже Нине Всеволодовне не проговорился, хотя в молчании уже не было, кажется, никакого смысла, но все равно из чувства какой-то ложной неловкости он и с нею молчал. Он молчал с нею, она — с ним. Вот они и разошлись. Вот почему...
Святая женщина Евгения на миг явилась: «Нет, нет и нет!» Но и она только подлила масла в огонь, в Корнилове издавна жила ведь такая причина, которая заставляла его время от времени обязательно идти поперек святости. И он поднялся со стула, приподнявшись, наклонился к лысоватому черепу Бондарина.
— Вы? Догадливый? — горячо зашептал Корнилов.— Вы проницательный? Слушайте, слушайте: во мне два Корнилова, да! Петр Николаевич — это я присвоил. Под Читой в лагере для белых офицеров и присвоил. Истинное же мое имя Петр Васильевич. Наши с вами отцы, Георгий Васильевич, были тезками, честное слово. Так что уж за двоих-то я могу судить о жизни! Могу, могу, могу! — Потом Корнилов опустился на стул и замолчал.
— Хотите перекрещу? — спросил Бондарин чуть спустя.— Вы философ, вам, наверное, нельзя, а мне можно. Перекрестить?
— Не надо...
— Какая история-то,— очень задумчиво сказал Бондарин.— И обед простыл, и аппетита как не бывало, дрянь дело! И сидят два взрослых, два солидных человека, в прошлом боевые офицеры, нынче высокие специалисты Крайплана, и ведут филологический спор о словах: один говорит «край света», другой — «конец света». До потери здравого смысла ведут его. Дрянь дело... А ведь вы об этом, Петр... вы, товарищ Корнилов, о своем-то двойничестве должны были раньше мне сказать. Как офицер офицеру. Да-с... Как человек человеку, да-с.
И Бондарин подозвал старшего официанта, стал с ним рассчитываться. Когда вынимал деньги, из бумажника выпала фотография. Это Катюши Екатерининой было фото, оно выпало, а Бондарин торопливо его подхватил. Не хотел, чтобы Корнилов его видел.
— Георгий Васильевич, надо бы пополам за обед-то,— сказал Корнилов.— Пожалуйста, пополам!
— В другой раз, в другой раз... Если придется,— торопливо заметил Бондарин.— Ну, я пошел, пожалуй. Я пошел, будьте здоровы, Петр... будьте здоровы!
— Нет уж, позвольте, Георгий Васильевич, нехорошо вот так покидать поле... я хотел сказать «боя», но скажу по-другому: нехорошо покидать... Так вот, слушайте дальше: грядут, грядут события, но мне, нам, обоим Корниловым, они уже будут не по плечу... И вот я их должен буду не замечать, не обдумывать их, отмахиваться от них. И только. Такое будет от них спасение. Другого не будет! Так что я, так что мы, оба Корнилова, мы перед ними заранее — пас.
— Испугались-то как, капитан Корнилов! А ведь это не годится, это не положено. Нам, военным людям, в штанишки делать не положено. При любых событиях.
— Да, да, обидно, Георгий Васильевич! Очень! Вы сыграли в моей жизни такую роль, такое имели значение, вы даже и не догадывались об этом никогда, но именно вам-то, мой спаситель, я заранее и должен признаться: я пас.
— Странно! — усмехнулся Бондарин.
— Очень странно. Не очень странно...
— А я все-таки пошел, пожалуй. Я пошел, а вы будьте здоровы, Петр будьте здоровы! — Однако тут же Бондарин остановился и спросил: — Наш весенний разговор, надеюсь, не забыт?
— Весенний?
— Ну да!
— Весенний? — снова не понял Корнилов
— Значит, забыли... Экая, право, память! Тогда вынужден напомнить: весной текущего года, в мае, во время второго краевого совещания работников плановых органов я, зашедши за вами утром в вашу квартиру, чтобы вместе идти на совещание, по пути высказал вам свое мнение... Опять не помните? Нехорошо, нехорошо, такие вещи надобно помнить!
Корнилов вспомнил: Бондарин тогда очень настойчиво советовал ему ретироваться куда-нибудь подальше Учителем. Либо счетоводом, пристроиться где-нибудь на краю света
А заключительного заседания «Комиссии по Бондарину» с принятием резолюции так ведь и не состоялось! Кто бы мог подумать, что оно не состоится, а вот...
Прохин вызвал комиссию в полном составе, то есть Сурикова, Кунафина и Корнилова к себе в кабинет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107