Мы уже не говорим о постоянных призывах к крестовому походу против нас Пилсудского, Чемберлена, Пуанкаре.
В этих условиях любая капиталистическая страна, если бы в ее адрес делались столь же воинственные заявления, уже давно признала бы свое положение чрезвычайным и, уж конечно, милитаризуясь до зубов, прибегла бы к ответным угрозам и провокациям, и только миролюбие, спокойствие и выдержка Страны Советов помогли избежать прямых и чрезвычайно опасных конфликтов и настоящих войн.
Пример тому — сравнительно недавно восстановленные дипломатические отношения с Англией.
Где, когда и в какой международной комиссии или конференции по вопросам войны и мира Советский Союз занимал воинственную позицию? Может быть, в Генуе? В Лозанне? В Париже? Нет, подпись нашего наркоминдела товарища Чичерина стоит только под мирными договорами. И так будет всегда.
На Днепрострое: бешеными темпами развертывается строительство. Сейчас работают 16 000 рабочих. В будущем году их будет здесь 35 000.
«Пока мы живем в мелкокрестьянской стране, для капитализма в России есть более прочная экономическая база, чем для коммунизма. Это необходимо запомнить. Каждый, внимательно наблюдавший за жизнью деревни, в сравнении с жизнью города, знает, что мы корней капитализма не вырвали и фундамент, основу у внутреннего врага не подорвали. Последний держится на мелком хозяйстве и чтобы подорвать его, есть одно средство — перевести хозяйство страны, в том числе и земледелие, на новую техническую базу, на техническую базу современного крупного производства».
В. И. Ленин.
VIII. ГОД 1984-й
Уважаемый литератор Сергей Залыгин!
К Вам обращается Ваш читатель. Достаточно внимательный.
Почему он обращается к Вам? И в чем доказательство его внимательности? Откуда у него это редкостное качество?
Все дело в том, что, прочитав роман «После бури», он, этот читатель, узнал в романе себя.
Даже не столько узнал, сколько вспомнил свое прошлое. Во всяком случае, Вы дали этому читателю повод для воспоминаний.
И повод для этого письма тоже.
Я ведь никогда не чувствовал себя человеком пишущим, а разве только думающим. Вы об этом хорошо знаете. Ну и, конечно, я пишу Вам не только потому, что я — Ваш «герой», а еще потому, что спросил себя: «Человек моего возраста должен что-то принести в сегодня? Конечно, должен! А если он что-то принес, должен он об этом кому-то поведать? Безусловно! Если, конечно, есть тот, кому поведать можно...» Кому же, как не Вам? Просьба: постарайтесь читать по строкам, а не по диагонали. Пожалуйста!
Как же. как же, помню: полковник, которого вывели Вы под фамилией Махова, на самом деле был, кажется, Гудковым, так? А великий мастер и умелец Казанцев — это же Кузнецов? Интересно, известна ли Вам его дальнейшая судьба? Мне известна... Ну, а Бондарин? Впрочем, прототипы Бондарина, Озолиня, Вегменского, Прохина — о них говорить нечего, это были настолько известные в Сибири люди, что и расшифровка не требуется.
Подумать только — пусть и заочная, а все-таки встреча более чем через полвека! И какие полвека — эпоха. Две эпохи. Невероятно! И все-таки...
Вот и Вы, работая над своим произведением, тоже, конечно, вспоминали. И город Аул вспоминали, и Красносибирск, и Корнилова Петра Васильевича-Николаевича...
Я понимаю условность литературного произведения, понимаю, что я, как прототип, могу возражать: «Было не так!» — но все равно меня ни на минуту не покидало ощущение, что это я и что «так было», хотя Вы и примыслили и приписали мне множество мыслей и таких поступков, которых я никогда не совершал, разве только мог бы совершить. Впрочем, насколько я понимаю, в этом и состоит специальность писателя: писатель не столько пишет, сколько приписывает что-то к чему-то.
И Вас тоже помню немного... Живой мальчик и, кажется мне, несколько татарского облика, мой сосед в доме № 137 по улице Бийской... И как это Вы столько удержали в своей памяти?! Небось уже взрослым не раз ездили в город Аул, чтобы восстановить в памяти детство? И откуда Вы так много знаете обо мне? Неужели и тогда, мальчиком, знали? Или узнали позже, но каким же образом?..
Впрочем, я не задаю вопросов никаких, не затеваю с Вами переписку — поздно!
«Тогда в чем дело! Для чего это письмо?» — спросите Вы.
Дело в том, что, во-первых, я все еще жив и мне доставляет удовольствие поразить Вас этим фактом. А во-вторых..
Я еще и сам не знаю точно, что напишу Вам. Что-нибудь напишу. О себе. О Вас. И, наверное, о мировых проблемах... Мы, русские, не можем без мировых. Ну и еще что-нибудь.
Хотел бы заметить: это мое последнее письмо, последние слова, которые я напишу на бумаге.
На прошлой неделе я в последний раз вышел побродить по саду, в котором еще недавно гулял ежедневно и в любую погоду.
Две недели назад я в последний раз зашел к своему давнему другу-парикмахеру. Теперь уже он придет ко мне..
Я буду писать Вам так, как для меня легче — отдельными заметками. Вы же знаете, что иногда мы тратим больше усилий на то, чтобы связать между собой наши мысли и соображения, чем на сами мысли и соображения, полагая, что без этого нельзя. А без этого можно, иногда и должно. Иногда мысли теряют оттого, что мы пытаемся связать их в некое подобие чего-то целого, и тогда эти подобия — старые картонные коробки и бечевки — видны явственно, а их содержание остается взаперти
Сколько мне нынче лет, Вы можете не совсем точно, но зато легко и быстро подсчитать. Получится чудовищная цифра Округляйте эту цифру, округляйте без тени смущения Ведь я-то не смущаюсь
Что за жизнь была у меня после того, как я исчез из Вашего поля зрения, об этом Вы никогда не догадаетесь, как бы ни старались Я бы на Вашем месте тоже не догадался Больше того, мне иногда кажется, что у меня нет никаких догадок по поводу своей собственной жизни Я ее прожил, и все Я ее вызубрил назубок по датам по географическим пунктам, так же как прилежный ученик вызубривает историю, и только
Да, я жил так долго и так разно, что мне кажется, будто я уже давно-давно кончил жить, но продолжаю заживать чей-то чужой век, чтобы и за себя, и еще за кого-то додуматься до чего-нибудь. Естественное чувство, потому что у меня было слишком много судеб и жизней — возрастных, социальных, деловых, психологических, физиологических, еще каких-то, которым я и названия-то не знаю. Я знаю только, что ни одна из них не была логическим продолжением жизни предшествующей, ни одна полностью не проистекала из другой, а каждая была сама по себе и совершенно недоказуема с точки зрения моего прошлого.
В моей жизни однажды был все-таки итог, была черта, это когда я окончательно отрешился от Корнилова Петра Николаевича, от той тяжести, которую возложило на меня чужое имя. Это было, когда я пошел на самоубийство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107