..
Он же еще и еще искал какое-то доказательство, какое-то убедительное объяснение их разрыва, ему было все равно, в чем его найти, в любви и в нежности или в ненависти, лишь бы только найти, но ему не хватало для этого ни ума, ни памяти, ни чувств, ни логики, ничего, он был бессилен во всем этом, она же была безразлична. Ей уже ничего не нужно было доказывать, ее решение было выше всего на свете: выше ума, выше памяти, выше любого суда и любого существования — прошлого, настоящего и будущего.
Он спросил:
— А причина? Она должна быть? Несмотря ни на что, должна?
— ...В поисках причин теряю себя, ищу причину, словно собственное счастье, и забываю, что я причина самого себя, и называю мудростью свою забывчивость...
Не помню, кто сказал... Может быть, никто, может быть, это я самой себе сказала когда-то,— ответила она.
Потом Нина Всеволодовна поднялась, стала ходить, по комнате из угла в угол, из угла в угол. Корнилов следил за ней, за каждым ее шагом, ждал, что она расплачется, бросится к нему.
Не бросится, а только расплачется! Не расплачется и не бросится, но что-то объяснит ему?
И действительно, она вдруг остановилась, повернувшись к нему спиной, зажала голову руками, а когда снова обернулась, руки опустила и сказала:
— Петр Николаевич, я ведь мать...
— Кто? — не понял Корнилов.— Кто, кто?
— Мать... У меня сын. Теперь уже юноша. Он от второго моего мужа, которого я бросила, когда убежала к Лазареву. И сына бросила я тогда. Трехлетнего. Хотела взять его с собой, но отец не отдал. Я подала в суд, в товарищеский суд колонии русских политэмигрантов, разумеется. Ни в один другой суд я ведь не могла обратиться, но товарищи мне отказали. А теперь этот младенец, верите ли, Петр Николаевич, он юноша.
«Ну, конечно, конечно, у нее должны были быть дети, у этой женщины, обязательно должны!» — подумал вдруг Корнилов, но ведь догадка поздно пришла к нему, безнадежно поздно. Теперь это было чем-то противоположным догадливости и не только не приблизило к нему Нину Всеволодовну, а еще отдалило ее от него. Если бы он вовремя, если бы месяц, два месяца тому назад, в самом начале их знакомства, ничуть не сомневаясь, сказал бы: «У тебя должны быть дети! Дети у тебя были, или они есть, или они будут, ты немыслима без детей!» — если бы он сказал ей так, может быть, он и не потерял бы ее?
Теперь же ее признание было тяжким упреком и обвинением, он чувствовал, как непоправимо, как ужасно он опоздал со своей догадливостью.
— Вы его видели когда-нибудь с тех пор, своего сына?
— Во сне. А наяву он отказался от меня. Раз и навсегда. Его вырастила и воспитала другая женщина. У него есть брат, есть сестра, есть мать, ну зачем ему я? Но я поеду к нему. Через неделю. Он мне снится. Он снился мне и сегодня ночью, маленький и теплый, я кормила его грудью, молока было много, оно подтекало мне под мышку. Я проснулась и не могла поверить, что простыня, что подушка сухие, что там нет молочных пятен. Природа не обделила меня молоком, но для чего мне эта щедрость? Чтобы кормить во сне детей, которых я не рожала? Чужие дети... Почему я их чувствую? Знаете ли, ребенок, когда он кормится грудью, он уже человек и показывает себя, свой характер — один сосет весело, откидывает головку и чему-то улыбается, а другой с жадностью, сосредоточенно, не отрываясь ни на секунду, а третий... У меня-то был только один, хотя я этому не верю. Когда кормлю во сне, не верю! Их так много!
— Вам нельзя ехать к сыну,— сказал Корнилов.— Нельзя! —
Он убеждал ее, что нельзя, что это безумие, убеждал, умолял,
позабыв, что только что искал в ней врага...
Нина Всеволодовна снова опустилась на стул и, не слушая его, говорила:
— ...я буду жить в том же городе, я сниму угол где-нибудь рядом с домом, в котором живет мой сын, я буду каждый день встречать своего сына на улице и смотреть ему в лицо. Я не принесу ему никаких неприятностей, он ведь не знает меня. Я буду ползать за ним по дорогам, где-нибудь в канавах, буду подглядывать за ним в щели заборов, буду...
— Это безумие! Зачем вы это сделаете, почему?
— Потому что, когда я была женой Лазарева, я могла забыть о своем сыне, а теперь не могу, нет! Вот и все. Идите, дорогой Петр Николаевич, идите к себе!
— Неужели для этого вы и возрождались из страха? Из отчаяния?
— Я не знала, для чего. Оказалось, для этого! Идите, Петр Николаевич, прошу вас!
— Подумайте, Нина Всеволодовна, подумайте! Вы безупречно честны и думать тоже можете честно.
— Если бы я была честной женщиной, я, если уж все так случилось, должна была возненавидеть вас, но у меня нет к вам ненависти, сколько я ее ни призывала, нет и нет! Уйдите, Петр Николаевич, прошу вас.
— Я стал вам противен?
— Если бы наступили одни только ночи, тогда можно было бы жить так, как я живу теперь. Ночами нам хорошо, но днями мне так плохо, так плохо... Каждый день я мечтаю возненавидеть вас. Уйдите, Петр Николаевич, уйдите, пока не наступила ночь! Я этого требую от вас!
Она приблизилась к Корнилову и резким, сильным движением заставила его подняться со стула. Погладила по голове и еще раз сказала:
— Неужели я должна кричать вам: «Вон отсюда!»? В дверях он остановился и спросил:
— Такие последние Адам и Ева?
— Такие,— подтвердила она.— Вот такие!
Такое рифмованное утешение:
От бессонницы припухшими глазами
Смотрит на меня моя судьба. Живая.
Я дышу в лицо своей судьбы... Я ее, живую, молодую,
Только что пришедшую ко мне, свою, а не чужую —
С ног до головы — люблю...
Рассветая, смотрит день в окно:
«Это — что?!»
Все это — Одно. Все одно-единственное То!
«Как?
Зачем?
Когда?
И — почему?»
Но?
Разве могут быть вопросы к Одному? К Тому?
«Все имеем, ничего не просим...» — заверяю я. Заверяю.
Слово в слово это заверение повторяет и моя судьба.
«Мы не пожалеем ни о чем и никогда!» — в ясном убеждение говорит она.
«Мы не дрогнем — нет! — в день Страшного суда!» — это снова я.
«Нам не надо ни начала, ни конца!» — она.
Рассветая, рассуждает День-истец:
«Слишком поздно... А к тому же, если так, то почему же у мгновений есть конец?!»
Но нет, не помогло и это худенькое, невнятное, хотя и рифмованное утешение. Не помогло. Нисколько.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Нет, что ни говори, а Корнилов все еще убеждался в том, что Крайплан — самый солидный отдел Крайисполкома!
Да вот пример: Крайплан имел свой ежемесячный журнал «Реконструкция народного хозяйства Сибири», а Совнархоз ни о чем таком и подумать не мог, куда ему! И любой совработник, включая председателя Крайисполкома товарища Гродненского, считал для себя честью в этом журнале печататься: журнал не только в крае, но и в Москве читали, в других краевых, областных и республиканских Госпланах читали. Сибкрайплан был в системе Госплана организацией авторитетной, в Сибкрайплане хотя и работали спецы из «бывших», колчаковского призыва, зато это были спецы, имена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Он же еще и еще искал какое-то доказательство, какое-то убедительное объяснение их разрыва, ему было все равно, в чем его найти, в любви и в нежности или в ненависти, лишь бы только найти, но ему не хватало для этого ни ума, ни памяти, ни чувств, ни логики, ничего, он был бессилен во всем этом, она же была безразлична. Ей уже ничего не нужно было доказывать, ее решение было выше всего на свете: выше ума, выше памяти, выше любого суда и любого существования — прошлого, настоящего и будущего.
Он спросил:
— А причина? Она должна быть? Несмотря ни на что, должна?
— ...В поисках причин теряю себя, ищу причину, словно собственное счастье, и забываю, что я причина самого себя, и называю мудростью свою забывчивость...
Не помню, кто сказал... Может быть, никто, может быть, это я самой себе сказала когда-то,— ответила она.
Потом Нина Всеволодовна поднялась, стала ходить, по комнате из угла в угол, из угла в угол. Корнилов следил за ней, за каждым ее шагом, ждал, что она расплачется, бросится к нему.
Не бросится, а только расплачется! Не расплачется и не бросится, но что-то объяснит ему?
И действительно, она вдруг остановилась, повернувшись к нему спиной, зажала голову руками, а когда снова обернулась, руки опустила и сказала:
— Петр Николаевич, я ведь мать...
— Кто? — не понял Корнилов.— Кто, кто?
— Мать... У меня сын. Теперь уже юноша. Он от второго моего мужа, которого я бросила, когда убежала к Лазареву. И сына бросила я тогда. Трехлетнего. Хотела взять его с собой, но отец не отдал. Я подала в суд, в товарищеский суд колонии русских политэмигрантов, разумеется. Ни в один другой суд я ведь не могла обратиться, но товарищи мне отказали. А теперь этот младенец, верите ли, Петр Николаевич, он юноша.
«Ну, конечно, конечно, у нее должны были быть дети, у этой женщины, обязательно должны!» — подумал вдруг Корнилов, но ведь догадка поздно пришла к нему, безнадежно поздно. Теперь это было чем-то противоположным догадливости и не только не приблизило к нему Нину Всеволодовну, а еще отдалило ее от него. Если бы он вовремя, если бы месяц, два месяца тому назад, в самом начале их знакомства, ничуть не сомневаясь, сказал бы: «У тебя должны быть дети! Дети у тебя были, или они есть, или они будут, ты немыслима без детей!» — если бы он сказал ей так, может быть, он и не потерял бы ее?
Теперь же ее признание было тяжким упреком и обвинением, он чувствовал, как непоправимо, как ужасно он опоздал со своей догадливостью.
— Вы его видели когда-нибудь с тех пор, своего сына?
— Во сне. А наяву он отказался от меня. Раз и навсегда. Его вырастила и воспитала другая женщина. У него есть брат, есть сестра, есть мать, ну зачем ему я? Но я поеду к нему. Через неделю. Он мне снится. Он снился мне и сегодня ночью, маленький и теплый, я кормила его грудью, молока было много, оно подтекало мне под мышку. Я проснулась и не могла поверить, что простыня, что подушка сухие, что там нет молочных пятен. Природа не обделила меня молоком, но для чего мне эта щедрость? Чтобы кормить во сне детей, которых я не рожала? Чужие дети... Почему я их чувствую? Знаете ли, ребенок, когда он кормится грудью, он уже человек и показывает себя, свой характер — один сосет весело, откидывает головку и чему-то улыбается, а другой с жадностью, сосредоточенно, не отрываясь ни на секунду, а третий... У меня-то был только один, хотя я этому не верю. Когда кормлю во сне, не верю! Их так много!
— Вам нельзя ехать к сыну,— сказал Корнилов.— Нельзя! —
Он убеждал ее, что нельзя, что это безумие, убеждал, умолял,
позабыв, что только что искал в ней врага...
Нина Всеволодовна снова опустилась на стул и, не слушая его, говорила:
— ...я буду жить в том же городе, я сниму угол где-нибудь рядом с домом, в котором живет мой сын, я буду каждый день встречать своего сына на улице и смотреть ему в лицо. Я не принесу ему никаких неприятностей, он ведь не знает меня. Я буду ползать за ним по дорогам, где-нибудь в канавах, буду подглядывать за ним в щели заборов, буду...
— Это безумие! Зачем вы это сделаете, почему?
— Потому что, когда я была женой Лазарева, я могла забыть о своем сыне, а теперь не могу, нет! Вот и все. Идите, дорогой Петр Николаевич, идите к себе!
— Неужели для этого вы и возрождались из страха? Из отчаяния?
— Я не знала, для чего. Оказалось, для этого! Идите, Петр Николаевич, прошу вас!
— Подумайте, Нина Всеволодовна, подумайте! Вы безупречно честны и думать тоже можете честно.
— Если бы я была честной женщиной, я, если уж все так случилось, должна была возненавидеть вас, но у меня нет к вам ненависти, сколько я ее ни призывала, нет и нет! Уйдите, Петр Николаевич, прошу вас.
— Я стал вам противен?
— Если бы наступили одни только ночи, тогда можно было бы жить так, как я живу теперь. Ночами нам хорошо, но днями мне так плохо, так плохо... Каждый день я мечтаю возненавидеть вас. Уйдите, Петр Николаевич, уйдите, пока не наступила ночь! Я этого требую от вас!
Она приблизилась к Корнилову и резким, сильным движением заставила его подняться со стула. Погладила по голове и еще раз сказала:
— Неужели я должна кричать вам: «Вон отсюда!»? В дверях он остановился и спросил:
— Такие последние Адам и Ева?
— Такие,— подтвердила она.— Вот такие!
Такое рифмованное утешение:
От бессонницы припухшими глазами
Смотрит на меня моя судьба. Живая.
Я дышу в лицо своей судьбы... Я ее, живую, молодую,
Только что пришедшую ко мне, свою, а не чужую —
С ног до головы — люблю...
Рассветая, смотрит день в окно:
«Это — что?!»
Все это — Одно. Все одно-единственное То!
«Как?
Зачем?
Когда?
И — почему?»
Но?
Разве могут быть вопросы к Одному? К Тому?
«Все имеем, ничего не просим...» — заверяю я. Заверяю.
Слово в слово это заверение повторяет и моя судьба.
«Мы не пожалеем ни о чем и никогда!» — в ясном убеждение говорит она.
«Мы не дрогнем — нет! — в день Страшного суда!» — это снова я.
«Нам не надо ни начала, ни конца!» — она.
Рассветая, рассуждает День-истец:
«Слишком поздно... А к тому же, если так, то почему же у мгновений есть конец?!»
Но нет, не помогло и это худенькое, невнятное, хотя и рифмованное утешение. Не помогло. Нисколько.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Нет, что ни говори, а Корнилов все еще убеждался в том, что Крайплан — самый солидный отдел Крайисполкома!
Да вот пример: Крайплан имел свой ежемесячный журнал «Реконструкция народного хозяйства Сибири», а Совнархоз ни о чем таком и подумать не мог, куда ему! И любой совработник, включая председателя Крайисполкома товарища Гродненского, считал для себя честью в этом журнале печататься: журнал не только в крае, но и в Москве читали, в других краевых, областных и республиканских Госпланах читали. Сибкрайплан был в системе Госплана организацией авторитетной, в Сибкрайплане хотя и работали спецы из «бывших», колчаковского призыва, зато это были спецы, имена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107