Пусть скажут, откуда это: от природы или от дьявола. Но неужели осмелятся они утверждать, что силы эти могущественнее самого Бога? А если обе они подчиняются Богу, то не значит ли это, что он сам позволил страстям овладеть мною, и сами страсти есть дело рук его?
Но, — возразят мне, — вы же получили от Бога способность обдумывать свои поступки и чувства.
Да, обдумывать, но не делать выбор. Разум позволил мне различить две страсти, которые разрывают душу, и именно благодаря способности мыслить, я поняла, что, коль скоро все на свете исходит от Бога, то и страсти мои целиком от него. Но разум, который позволил мне разобраться во всем, не помог сделать выбор. Если Создатель, — ответят мне, — сделал вас хозяйкой собственных прихотей, вы вольны выбирать между добром и злом. Это всего лишь игра слов. И прихоти, и так называемая свобода выбора не имеют никакого значения и существуют лишь постольку, поскольку существуют страсти и желания, одолевающие нас. К примеру, кажется, будто я вольна убить себя, выброситься из окна. На самом деле — ничего похожего: из-за того, что желание жить во мне сильнее, чем желание умереть, я никогда себя не убью. О любом человеке вы можете сказать: в его власти отдать нищим или своему исловеднику сто луидоров, которые лежат у него в кармане. Но и это не так: желание сохранить свои деньги сильнее желания получить бесполезное отпущение грехов, и он оставит свои деньги у себя. Наконец, всякий может легко убедиться, что разум способен лишь оценить степень желания отдаться тому или иному удовольствию или же воздержаться от оного. Из этого знания и происходит то, что мы зовем волей и решимостью. Но и воля, и решимость эти столь же полно зависят от силы страстей и желаний, во власти которых мы находимся. Точно так же четырехфунтовая гиря, положенная на весы, непременно перевесит гирю двухфунтовую. Резонер, воспринимающий лишь внешнюю сторону явлений, может возразить: разве я не волен выпить за обедом по своему выбору бутылку бургундского или бутылку шампанского. И разве не от меня зависит, куда я отправлюсь на прогулку: по большой аллее Тюильри или на террасу Фельянов?
Я согласна: во всех тех случаях, когда душе безразличен выбор, мы не способны различить оттенки свободы, о которых я говорила. Это равносильно тому, что пытаться рассмотреть предметы с большого расстояния. Но если подойти чуть ближе — нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, чтобы понять и все остальные. Ведь природа всегда следует одним и тем же законам.
Наш резонер садится за стол, ему подают устрицы: это блюдо принято запивать шампанским. Но, — скажут мне, — он волен выбрать бургундское вместо шампанского. А я говорю: нет, не волен. Конечно, будь его второе желание более сильным, нежели первое, он бы мог предпочесть бургундское, но в любом случае оба желания будут в равной степени противоречить этой мнимой свободе...
При входе в сады Тюильри наш резонер замечает на террасе Фельянов хорошенькую знакомую. И он подойдет к ней, если только другое желание, сулящее ему большее удовольствие, не заставит его отправиться все же на большую аллею Тюильри. Но на чем бы он ни остановил свой выбор, в любом случае выбор будет продиктован ему его желанием, и воля тут не при чем.
Согласиться с тем, что человек свободен, можно лишь допустив, будто он сам решает, что ему делать. А если это решают за него его страсти, данные ему природой, то как можно тут рассуждать о свободе? Сила желаний предопределяет его поступки с той же неукоснительностью, что и четырехфунтовая гиря перевешивает двухфунтовую.
И еще я хотела бы попросить моего воображаемого собеседника: пусть объяснит он, что мешает ему думать, обо всем этом так, как думаю я, и почему я не могу заставить себя думать так же, как он? Без сомнения, он ответит, что его знания и его чувства, именно они и заставляют его думать определенными образом. Но признав верным это утверждение, в глубине которого скрыто доказательство того, что он не волен думать, как я, равно как и я не вольна мыслить, как он, воображаемый собеседник вынужден будет признать и то, что мы не свободны выбирать тот или иной образ мыслей. А если мы не свободны в мыслях, то как мы можем быть свободны в поступках? Ведь мысль — это причина, а поступок — следствие, и возможно ли свободное следствие из несвободной причины? Здесь явное противоречие.
А чтобы окончательно убедиться в справедливости моих рассуждений, давайте рассмотрим следующий пример. Грегуар, Дамон и Филинт — три брата, которые до двадцати пяти лет воспитывались одними и теми же наставниками, никогда не расставались, получили одинаковое образование, одно и то же религиозное и нравственное воспитание. Между тем Грегуар любит вино, Дамон — женщин, а Филинт отличается набожностью. Что же явилось причиной, определившей столь разные наклонности трех братьев? Житейский опыт, представление о добре и зле здесь ни при чем, поскольку они получили одинаковые наставления от одних и тех же учителей, однако у каждого из братьев свои принципы, страсти, и эти принципы определяют волю каждого из них, несмотря на прочие равные условия. Более того, Грегуар, который любил вино, в трезвом состоянии был честнейшим, общительнейшим человеком и замечательным товарищем; стоило же ему отведать этого чудодейственного напитка, как он становился злым, превращался в клеветника и скандалиста, готового наброситься даже на лучшего своего друга. Был ли способен Грегуар сам повлиять на те резкие превращения, которые происходили в нем? Конечно же, нет, и в своем обычном состоянии он бы счел поступки, которые совершал под влиянием вина, как совершенно недопустимые. Однако же находились глупцы, которых восхищало и целомудрие Грегуара, равнодушного к женщинам, и воздержанность не любившего вина Дамона, и набожность Филинта, чуждого и вина, и женщин, но получавшего не меньшее, чем его братья, удовольствие от собственного благочестия. Так большинство людей имеет ложное представление о человеческих пороках и добродетелях.
Так подведем же итог. Характер наших страстей диктуется и строением наших органов, и расположением тканей, и движением соков внутри нашего организма. Та сила, с которой страсти волнуют нас, определяет и сам строй наших мыслей, и наше поведение. Она делает человека страстным, мудрым или глупым. Глупец не менее свободен, чем мудрец или человек страстный, так как он следует тем же самым принципам. Для природы равны все. Предположить, что человек свободен и сам управляет своими поступками — значило бы приравнять его к Богу.
Теперь вернемся к моей истории. Я уже сказала, что двадцати пяти лет, едва живой, матушка забрала меня из монастыря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Но, — возразят мне, — вы же получили от Бога способность обдумывать свои поступки и чувства.
Да, обдумывать, но не делать выбор. Разум позволил мне различить две страсти, которые разрывают душу, и именно благодаря способности мыслить, я поняла, что, коль скоро все на свете исходит от Бога, то и страсти мои целиком от него. Но разум, который позволил мне разобраться во всем, не помог сделать выбор. Если Создатель, — ответят мне, — сделал вас хозяйкой собственных прихотей, вы вольны выбирать между добром и злом. Это всего лишь игра слов. И прихоти, и так называемая свобода выбора не имеют никакого значения и существуют лишь постольку, поскольку существуют страсти и желания, одолевающие нас. К примеру, кажется, будто я вольна убить себя, выброситься из окна. На самом деле — ничего похожего: из-за того, что желание жить во мне сильнее, чем желание умереть, я никогда себя не убью. О любом человеке вы можете сказать: в его власти отдать нищим или своему исловеднику сто луидоров, которые лежат у него в кармане. Но и это не так: желание сохранить свои деньги сильнее желания получить бесполезное отпущение грехов, и он оставит свои деньги у себя. Наконец, всякий может легко убедиться, что разум способен лишь оценить степень желания отдаться тому или иному удовольствию или же воздержаться от оного. Из этого знания и происходит то, что мы зовем волей и решимостью. Но и воля, и решимость эти столь же полно зависят от силы страстей и желаний, во власти которых мы находимся. Точно так же четырехфунтовая гиря, положенная на весы, непременно перевесит гирю двухфунтовую. Резонер, воспринимающий лишь внешнюю сторону явлений, может возразить: разве я не волен выпить за обедом по своему выбору бутылку бургундского или бутылку шампанского. И разве не от меня зависит, куда я отправлюсь на прогулку: по большой аллее Тюильри или на террасу Фельянов?
Я согласна: во всех тех случаях, когда душе безразличен выбор, мы не способны различить оттенки свободы, о которых я говорила. Это равносильно тому, что пытаться рассмотреть предметы с большого расстояния. Но если подойти чуть ближе — нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, чтобы понять и все остальные. Ведь природа всегда следует одним и тем же законам.
Наш резонер садится за стол, ему подают устрицы: это блюдо принято запивать шампанским. Но, — скажут мне, — он волен выбрать бургундское вместо шампанского. А я говорю: нет, не волен. Конечно, будь его второе желание более сильным, нежели первое, он бы мог предпочесть бургундское, но в любом случае оба желания будут в равной степени противоречить этой мнимой свободе...
При входе в сады Тюильри наш резонер замечает на террасе Фельянов хорошенькую знакомую. И он подойдет к ней, если только другое желание, сулящее ему большее удовольствие, не заставит его отправиться все же на большую аллею Тюильри. Но на чем бы он ни остановил свой выбор, в любом случае выбор будет продиктован ему его желанием, и воля тут не при чем.
Согласиться с тем, что человек свободен, можно лишь допустив, будто он сам решает, что ему делать. А если это решают за него его страсти, данные ему природой, то как можно тут рассуждать о свободе? Сила желаний предопределяет его поступки с той же неукоснительностью, что и четырехфунтовая гиря перевешивает двухфунтовую.
И еще я хотела бы попросить моего воображаемого собеседника: пусть объяснит он, что мешает ему думать, обо всем этом так, как думаю я, и почему я не могу заставить себя думать так же, как он? Без сомнения, он ответит, что его знания и его чувства, именно они и заставляют его думать определенными образом. Но признав верным это утверждение, в глубине которого скрыто доказательство того, что он не волен думать, как я, равно как и я не вольна мыслить, как он, воображаемый собеседник вынужден будет признать и то, что мы не свободны выбирать тот или иной образ мыслей. А если мы не свободны в мыслях, то как мы можем быть свободны в поступках? Ведь мысль — это причина, а поступок — следствие, и возможно ли свободное следствие из несвободной причины? Здесь явное противоречие.
А чтобы окончательно убедиться в справедливости моих рассуждений, давайте рассмотрим следующий пример. Грегуар, Дамон и Филинт — три брата, которые до двадцати пяти лет воспитывались одними и теми же наставниками, никогда не расставались, получили одинаковое образование, одно и то же религиозное и нравственное воспитание. Между тем Грегуар любит вино, Дамон — женщин, а Филинт отличается набожностью. Что же явилось причиной, определившей столь разные наклонности трех братьев? Житейский опыт, представление о добре и зле здесь ни при чем, поскольку они получили одинаковые наставления от одних и тех же учителей, однако у каждого из братьев свои принципы, страсти, и эти принципы определяют волю каждого из них, несмотря на прочие равные условия. Более того, Грегуар, который любил вино, в трезвом состоянии был честнейшим, общительнейшим человеком и замечательным товарищем; стоило же ему отведать этого чудодейственного напитка, как он становился злым, превращался в клеветника и скандалиста, готового наброситься даже на лучшего своего друга. Был ли способен Грегуар сам повлиять на те резкие превращения, которые происходили в нем? Конечно же, нет, и в своем обычном состоянии он бы счел поступки, которые совершал под влиянием вина, как совершенно недопустимые. Однако же находились глупцы, которых восхищало и целомудрие Грегуара, равнодушного к женщинам, и воздержанность не любившего вина Дамона, и набожность Филинта, чуждого и вина, и женщин, но получавшего не меньшее, чем его братья, удовольствие от собственного благочестия. Так большинство людей имеет ложное представление о человеческих пороках и добродетелях.
Так подведем же итог. Характер наших страстей диктуется и строением наших органов, и расположением тканей, и движением соков внутри нашего организма. Та сила, с которой страсти волнуют нас, определяет и сам строй наших мыслей, и наше поведение. Она делает человека страстным, мудрым или глупым. Глупец не менее свободен, чем мудрец или человек страстный, так как он следует тем же самым принципам. Для природы равны все. Предположить, что человек свободен и сам управляет своими поступками — значило бы приравнять его к Богу.
Теперь вернемся к моей истории. Я уже сказала, что двадцати пяти лет, едва живой, матушка забрала меня из монастыря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58